Текст книги "Эдуард Лимонов"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

В литейном цехе завода «Серп и Молот» треть рабочих – бывшие уголовники, треть – крестьяне, треть – юноши в поиске денег на девушек и одежду. Однажды Эд получил аж 320 целковых. Здоровые, мускулистые ребята шили себе костюмы, каждую субботу приглашали девчат в кабак, где выпивали свои 800 граммов коньяку.

 
… И мальчик работал в тени небосводов
Внутри безобразных железных заводов…
 

В один прекрасный день месячную зарплату срезали на треть. Несколько суток в шестьдесят третьем все три смены работяг сидели у задутых печей. Их пытались приструнить, вразумить, напугать… Наконец исчерпался запас коленчатых валов, которые они варили, и остановился машинный цех.

Подобно «Богу из машины», на грудах руды марганца возник артистичный, вальяжный, с проседью, в дорогой обуви, грозный и справедливый секретарь Харьковского обкома партии. Он метал гром и молнии в директора завода, парторгов завода и цеха. Всем рабочим лично выдал расчетные листы со старой неурезанной зарплатой, но потом в течение полугода литейщикам планомерно урезали зарплату. И в итоге оставили их с теми же малокровными суммами, из-за которых началась забастовка.

Картинный секретарь больше не появился. Некогда было. Он строил коммунизм. Светлое будущее, в котором, как вспоминает заговорщик 1957 года «примкнувший Шепилов», по фантазиям Никиты Хрущева всем хватит блинов с маслом и со сметаной. А может, элементарно взбирался по ступеням карьерной лестницы. Когда писатель постоянно в своих трудах, посвященных уничтожению СССР, осуждает Горбачева (сравнивая его с секретарем обкома на марганцевых грудах) и Яковлева как слепцов, которые на ощупь и наобум принялись перестраивать великую державу и ее политический строй, он находит в этом лишь частичное объяснение случившемуся. Инстинкт властесохранения подсказал им и их касте, что бороться с экономической несостоятельностью советской системы опасно.

Лучший способ выжить и процветать – лично ускорить приближение финала и раньше других воспользоваться плодами хаоса. Раскромсать СССР на куски в дебрях Пущи, усесться, как выразился бы Лев Троцкий, «тяжелым задом бюрократии» кто на Россию, кто на Украину, кто на Казахстан или Узбекистан и выкидывать самодурские, по Ноздреву, шутки. Например, ваучеры.

Рассказ Лимонова о забастовке литейщиков «Речь «большой глотки» в пролетарской кепочке» – не антисоветский. Это рассказ о демагогах, о служивой и творческой интеллигенции, которая тщательно обдумывает свои жизненные поступки, дабы всегда и при всех властях хватало «детишкам на молочишко». О тех, кого в публицистике конца восьмидесятых писатель назовет «буржуазией знаний».

– Я знаю, что мы проголосуем за них, а они нас вертанут. То есть чего-нибудь не дадут или того хуже – заберут у нас то, что у нас было… – брезгливо-скептически насмехается Лимонов в восьмидесятые над предвыборными лозунгами во Франции.

Третья причина перелома в жизни Эдуарда Лимонова в 1964 году заключалась в знакомстве с мошенником всесоюзного масштаба Мишкой Кописсаровым. Мишка в бегах, во всесоюзном розыске. Только что сбежал в Харьков из Донецка.

 
Прекрасен приезд в сонный город авантюриста!.
Ох и натворит он по чужому паспорту
Ох и наберет кредитов
наобольщает чужих жен!
 
 
При этом во все пребывание будет прекрасная погода
и облака как на итальянских картинах
в ресторанах икра и балык
И уедет он как по скользкому синему морю.
 

Мишка Кописсаров предложил труженику горячего цеха Эдику Лимонову идти к нему в подручные, подельники. Замаячили путешествия и деньги. Эд увидел мираж неизведанных ощущений. Жизнь, где не надо надрываться и считать дни до пошива очередного костюма. Тогда он уже заработал на шесть костюмов и три пальто. Старший опытный товарищ с криминальным талантом дал наказ получить на заводе расчет по всей форме и ждать вызова в Одессу. На большие дела – аферы.

Провидение смилостивилось над молодым авантюристом. Несостоявшийся наставник устроился в Одессе, как ему казалось, в самое надежное и комфортное для укрытия место – санаторий КГБ. Но его повстречала на Дерибасовской старая подруга и за какие-то свои обиды выдала угрозыску. Нарушитель социалистической законности Мишка Кописсаров загремел на девять лет строгого режима. Ни на следствии, ни в суде он даже словом не обмолвился, что недавно укрывался, гастролировал в Харькове. Не рассказал Мишка и о том, кто помог ему «организовать» два настоящих паспорта на чужие фамилии.

Была и четвертая причина. Журнал «Всесвіт». Рабочий Чурилов и Франц Кафка.

Рабочий Борис Иванович Чурилов как никто другой в свое время повлиял на Лимонова. Без Бориса Чурилова Лимонов навсегда остался бы хулиганом Салтовского поселка. Такого рабочего как Чурилов во всем мире не сыскать. В 1964 году, на третьей смене, он и Лимонов впервые читали Кафку на украинском языке в журнале «Всесвит». А вокруг гудел литейный цех.

С той осени шестьдесят четвертого знакомством в Харькове в магазине «Поэзия» с продавщицей Анной Рубинштейн начинается, как у всех великих мужчин, борьба с женщиной. Писатель признается много десятилетий спустя:

– Мои книги – о глобальной космической неудаче любви к женщине вообще, о ее обреченности. О том, что с женщиной нельзя поладить.

Он терпеть не может слово «секс». Словечко, как попса какая-то. Для эстрады, причесанного, расчесанного обывателя:

– Нет, это страшные, в общем, вещи в жизни человека. И многие люди гибли на этом пути.

После более или менее обыкновенных девочек с окраины с их обычными интересами Лимонов в свой двадцать один год встретил Анну, женщину с пронзительно дикими глазами. Молодой парень с более чем скромным интеллектуальным багажом ревнует ее к окружению, поэтам и художникам, не зная книг и холстов, о которых они рассуждают при свечах. И стремится догнать их знаниями. Наверное, с тех пор формируется его характер человека читающего, книгонавта. Адам Смит и Карл Маркс, Де Сад и Константин Леонтьев, Мисима и Селин, Оскар Уайльд и Дмитрий Корчинский. Сотни, тысячи авторов.

Чтение – это воля. В Харькове он не может позволить себе купить Хлебникова на толкучке. Переписывает для себя его трехтомник издания 1928 года.

Сумская улица – основная артерия Харькова, украинского Детройта. Она проходит мимо самой большой в Европе площади Дзержинского (сейчас Свободы). Площади в двенадцать гектаров. С 1925 по 1933 год ее застроили громадой Дома Государственной промышленности – Госпрома. Тогда же, в 1931–1934 годах обустроили парк Шевченко на Сумской. Годы имперского большевистского градостроения. В Киеве возводят Верховный Совет, которым восхищался первый архитектор Третьего рейха Шпеер, здания нынешней канцелярии президента, Кабинета министров и МИД.

А начинается Сумская улица с площади Тевелева (впоследствии – Советской Украины, а затем Конституции). Здесь, в доме номер 19, в начале 1965 года поселился Эдуард. Мама Анны, Циля Яковлевна, угощает поэта и портного на своих любимых тарелках дореволюционного кузнецовского фарфора икрой из синеньких (баклажанов), салатами и форшмаком.

 
и моря матерьяла в руках
продвигаются в нитку с иголкой
и моря матерьяла в руках
тканей длинных широких…
 

Циля Яковлевна обсуждает новые книги, которые достает дочка в «Поэзии», и радуется, что мужчина ее младшей дочери взялся за голову и освоил мастерство портного, как Троцкий в эмиграции в Нью-Йорке.

Четыре года в Москве, в 1967–1971 годах, до обострения своих неизлечимых болезней, Анна стойко, как оловянный солдатик, переносила все невзгоды и тяготы вместе с любимым. Неизвестно, выстоял бы он без нее, не сломался?

 
Не под вишней ли ты лежишь.
До сих пор Украина твоя.
Лепестки засыпают тебя.
 

Воспоминания об Анне – «Радость – страданье, – одно…» – нахожу одними из великолепных (по Александру Гольдштейну) страниц в книгах писателя.

Псевдоним Эдуарда Вениаминовича Савенко «Лимонов» родился у нее дома. «Эдик, ну что за великий русский поэт Савенко?» – прикалывался Вагрич Бахчанян. У Анны веселая компания решила затеять игру в жизнь харьковской богемы начала двадцатого века. Бахчанян, Бах, придумал вместо обыкновенной украинской фамилии Савенко загадочное и звучное декадентское Лимонов. А может, босяцкое? От «лимонить, налимониться»? Эдуард, по воспоминаниям Бахчаняна, к тому же тогда плохо выглядел, был бледным, желтым.

Книгоноша и поэт стоял со своей раскладкой в грязном фойе кинотеатра «Комсомольский». К нему, вчерашнему пролетарию, сыну советского офицера наведывался бывший мастер завода «Серп и Молот», первый живой поэт в его жизни – Мотрич. Приглашал выпить по поводу первого снега. После нескольких тройных кофе в кафе «Автомат», также называемом «Пулемет», через гастроном, вооружившись «фаустами», по семьсот граммов каждый, портвейна, богема шумною толпою выдвигалась в парк Шевченко.

Мотрич декламировал Мандельштама, Бродского и свои стихи. Сын дворничихи, студент-филолог Мелехов, дежуривший ночами в котельной, рассуждал о Хлебникове, Ходасевиче, Андрее Белом, Василии Розанове, Фрейде. Особняком стоял сын босса харьковских ресторанов Геннадий Гончаренко. Генку не манила, подобно Мотричу и Эду, слава поэта, подобно Бахчаняну – слава художника. Он призывал товарищей слагать стихи, рисовать, а сам обещал восторгаться их успехам.

В загородный ресторанчик «Монте-Карло» в пригородном поселке Песочин ехали на трех такси. В первом Генка, во втором – Эд, а третье такси, замыкающее, следовало без пассажиров, для шика и образа кавалькады. Там Эд впервые побывал в отдельном кабинете ресторана.

Молодых харьковских гуляк середины шестидесятых потряс иностранный кинобоевик «Искатели приключений» с Аленом Делоном. Они ударились в загул. После нескольких дней пьянки были задержаны на взлетном поле аэропорта при попытке забраться на борт транспортного самолета. Охране аэропорта сообразительный Генка представил себя с Эдом сотрудниками КГБ на задании. Был настолько убедителен, что ему поверили и даже угостили «сексотов» в буфете коньяком.

Мотрич не превратился в банального рифмоплета, не состоялся как тривиальный «просветленный» поэт. Этому будет рад его слушатель и ученик, который ушел вперед, и в это он верит. Неизжитая провинциальность «просветленности» ему скучна, как тоскливы перепалки российских и украинских авторов о том, кто же из них был главным среди «шестидесятников».

Из шестидесятых в семидесятые Мелехов пришел директором магазина «Военная книга». В 1974 году попрощаться с советским миром, родными и товарищами изгнанник решил в Харькове. «Езжай и отомсти там за нас. За всех, кто не дошел, но кому ты обязан, Эд!» – шептал ему Мелехов. Они сидели на балконе ресторана «Харьков», внизу, тихая, возлежала площадь Дзержинского.

Гончаренко пару раз навещал Эда в Москве проездом из Сибири, где обделывал темные дела. Великолепный, как Ален Делон, Генка заходил с непременным ящиком шампанского.

Эдуард Лимонов гордится талантом чертежника. В одиннадцать помог студентке-соседке и вычертил ей чертежи. Она подарила ему «Словарь иностранных слов» с надписью «Соавтору моей дипломной работы Эдику Савенко от Таисии М.». Уже в 10–11 лет он зарабатывает тем, что расчерчивает соседкам-домохозяйкам выкройки. Хорошее понимание геометрии, прирожденные способности помогли самостоятельно освоить кройку и шитье брюк. С 1965 года по 30 сентября 1974 года, утро вылета в Вену, поэт не расставался с орудием труда – швейной машинкой. Светло-зеленая швейная машинка подольского завода прошивала мех, кожу, шинельное сукно и даже пожарный брезент. Эд мог сшить за день две пары брюк, а если трудился с раннего утра до поздней ночи, то и три пары. Заработанные деньги позволили брать уроки французского у выпускника иняза Викторушки, который успел отправиться по распределению завучем в Братск, жениться, метнуть в тестя нож, чуть не попав ему в лицо, развестись, вернуться в Харьков.

Швейная машинка, как палочка-выручалочка, помогла писателю не пропасть в Москве.

 
Я хороший мастер. Я ставлю стены ровные и прочные,
я крашу их
красиво и быстро, гвозди у меня сами в дерево идут,
двери у меня
вскорости на петлях повисают… Я и пиджак и пальто
сварганю, а
брюк за мою жизнь сшил я тысячи.
Сложись моя жизнь иначе – очень серьезный мужчина
бы был. А я все с
неуспешными шляюсь, за безудачных болею. Сердцу они
ближе. С ними
компанию вожу, с ними будущее связал.
 

Привел эту цитату до того, как прочитал биографию писателя пера Захара Прилепина. Он тоже выделил эти слова. Лимонов неизменно благодарит отца за унаследованные от него навыки, умение делать все руками – строгать, пилить, обращаться с металлами.

В 2004 году питерский путешественник Михаил Медведев (Гризли и Паумен) приехал в Харьков: «Ориентирами служили книги «Подросток Савенко» и “Молодой негодяй”», а также ряд упоминаний о харьковском периоде в более поздних сочинениях – «Анатомия героя», «Книга воды».

Лимонов проживал с 1951 по 1967 год в районе под названием Салтовка с ударением на первый слог [на самом деле, с 1965 года он жил в центре города у Анны Рубинштейн – М. З.]. Географическое название осталось и сейчас, только сама Салтовка сильно изменилась. Из района рабочих окраин она превратилась в крупный жилищный массив на подступах к центру Харькова. Но несколько микрорайонов сохранились практически без изменений.

… Сначала мы осмотрели школу, в которой учился Лимонов (она по-прежнему выполняет свои функции), ДК «Серп и Молот», куда начинающий поэт частенько заглядывал, а затем подъехали к зданию, где, возможно, жил известный писатель.

Все эти дома приблизительно одинаковые: двухэтажные или трехэтажные кирпичные постройки серого цвета, довольно основательные конструкции. В Питере подобных домов я не видел. По-видимому, эти типовые здания характеризуют промежуточный этап между сталинскими домами и хрущевками. Особенно меня поразили некоторые очень узкие окна, где длина в несколько раз превышала ширину.

Другой «вероятный» дом Лимонова находился через квартал на другой улице. Подобная путаница возникла вот по какой причине. В сочинении «Подросток Савенко» Лимонов не раз указывает свой адрес: Первая Поперечная, дом 22. В ту пору, чтобы особо не напрягаться с названиями, были и 2, 3, 4-я Поперечные.

В 70-е годы, по неведомым мне причинам, названия улиц поменяли и все перепуталось…

Одно доподлинно известно – дом, где жил Лимонов, цел и невредим. Власти Харькова, пора уже готовить мемориальную доску!

… Мы осмотрели ДК, где Эдичка читал свои стихи и ходил на танцы, а в парке – дрался. Далее проехали мимо магазина, который встречается в «Молодом негодяе» – там будущий писатель неоднократно покупал бухло.

– А вот – трамвайное кольцо, с которого Лимонов ездил на завод в ватнике и ушанке…

– Лимонов, конечно, ошибается в описаниях… Например, он утверждает, что в Харькове – две реки, а на самом деле – больше, три крупные – Харьков, Лопань, Уды, и две помельче – Немышля и Студенок. Район Тюринка называет Тюренка. А еще частенько путается с направлениями – север – юг, запад – восток.

– Но от себя ничего не додумывает? – спросил я.

– Нет, фактически все точно, – ответил наш экскурсовод. – Просто Лимонов писал по памяти, не имея под рукой никакого материала. Это – естественные погрешности.

Самым интересным лимоновским местом оказался книжный магазин «Поэзия» на одноименной площади, рядом с улицей Пушкинской. Никогда бы не подумал, что он сохранился и пережил столько коопераций и приватизаций! Здесь первая жена писателя Анна работала продавцом, а сам Лимонов – книгоношей…»

Первая попытка уехать в 1966 году из Харькова в Москву была провальной. Нужда заставила «позорно изгнанным Растиньяком» через месяц вернуться восвояси.

Москва. Запад. Неофициальное искусство. «Мы – национальный герой». 30.09.1967–30.09.1974

 
Разорвав сродными тенями
что ж он с родины бежит
 
 
В гастроном ходил бы с сумкою
шевелился не спеша
Умный между недоумками?
Ну – молчала бы душа
 

Летом 1966 года в Харькове в гостях у Анны и Эдуарда первооткрыватель коллажа и боди-арта Анатолий Брусиловский рассказывал о Москве, о поэтах-«смогистах» («самое молодое общество гениев»). Еще их называли «сила, молодость, огонь, горение». К двери Центрального Дома литераторов они приколололи список «литературных мертвецов», куда занесли уже устаревших для них Вознесенского с Евтушенко. И вот 30 сентября 1967 года полку гениев прибыло. На Курский вокзал прибывает дерзкое и крепкое дарование из Харькова в ратиновом черном пальто и черной кепке-аэродроме. В руках по настоянию родителей польский послевоенный чемодан. Фанерный, обклеенный черной пленкой под кожу, просто сундук какой-то. А вообще вещи его не тяготят и не связывают. Уже в двадцать четыре он пишет: «Я скапливаю нематериальное». С этим девизом способен начинать новую жизнь с нуля:

– Это удовольствие. Это привилегия…

С 1967 года Анна и Эдуард перебрались в Москву. Бахчанян привел писателя в дом Ирины и Михаила Гробманов. Они подружились, Гробманы ввели Эдуарда Лимонова «в среду», представили московскому андеграунду. Писатель сшил Ирине платье – золотой чехол, черные кружева. После отъезда в 1971 году в Израиль она носила его несколько десятилетий и собиралась в будущем сдать в музей. По рекомендации Гробмана в Израиле Лимонова издали на русском и на иврите. В первую московскую зиму Эдуард на семинаре Арсения Тарковского, отца режиссера Тарковского, читает стихи. «Смогисты» признали, что их ряды пополнились.

Московский период – период скитаний и творчества. Он примыкает к «смогистам» больше по склонности к протесту, независимости, ценя их жизненный опыт, но не по сродственности поэтики.

Эстетически и философски в первую очередь он тяготеет к Евгению Леонидовичу Кропивницкому – первому из «лианозовцев» (от названия подмосковного поселка). Ровесник Маяковского коротает век со старенькой женой в подмосковном бараке, в крошечной комнате с печью. Кропивницкий для Эдуарда Лимонова абсолютно оригинален в стихах (барачная лирика), в живописи (нарисованные небесные создания – сгустки духа), философии (советский стоицизм). Лимонов перепечатывает на машинке рукописи Кропивницкого и заключает машинописные листы в картонные обложки, которые потом обклеивает ситцем.

Когда в 1971 году Анна легла в подмосковную больницу из-за обострения хронического недуга, Евгений Кропивницкий постоянно ухаживал за ней, приносил ей бумагу и краски. Оставшиеся годы жизни она спасалась рисованием. Может, оно продлило ей жизнь не на один год.

Гость из Харькова по-салтовски крепок, не пасует. Он отыскал выход из провинциальной суеты, дома ему было некомфортно, вокруг недоставало новых ощущений и образов, мало талантливых и оригинальных людей. Лимонов стремился к вершинам поэтического ремесла, ему необходимо было слышать, видеть, читать иных поэтов, рассматривать иные холсты.

В Москву берет подарок Анны – чешский словарь современного изобразительного искусства. Пропадает во дворце на Волхонке, музее, который основал отец Марины Цветаевой, «поэта ритмических захлебов». Матисс, Клод Моне, Эдгар Мане, Ван Гог, Руссо. Египетский зал, мумия сигарного цвета с двумя кокосовыми свежими зубами. Голландский зал. Он постоянно недоедает и прячется от мороза или дождей на грязных и неуютных московских улицах, во дворце среди запахов старой краски, старых холстов, камня, гипса, дерева.

Донашивает пальто – подарок Мишки Кописсарова, костюмы времен работы литейщиком, как очарованный простаивает перед натюрмортами с жирным подбрюшьем селедок на серебре и ломтями хлеба. Возвращается в убогий съемный угол и без устали сверяет имена художников, записанные в музее имени Пушкина, со словарем. В нем делает запись красной шариковой ручкой: «Клянусь стать таким же Великим, как эти гении искусства. Э. Лимонов».

Летом 1968 года, похудев на одиннадцать килограммов, приехал на несколько недель к родителям. Отъесться и успокоиться. Раиса Федоровна настаивала, чтобы сын остался и даже начала подыскивать ему место работы. Вечером в новостях после прогноза погоды увидел кадры дождя на московских улицах и сбитую ливнем листву на бульварах. Слезы навернулись на глаза. Он не отступит. Помчался на вокзал. Именно в те летние недели харьковской передышки писателя произошли события в Чехословакии. Много лет спустя Лимонов вспомнит, как яростно спорил со своим отцом. Защищал Пражскую весну, а бывалый капитан предостерегал от поспешных выводов и противопоставлял ввод войск государств Варшавского договора агрессии США во Вьетнаме.

Шитье брюк, сумок из чешского ситца, пиджаков позволяло выжить в Москве. Может быть, в тревоге за любимую (ведь спекуляция в центре Москвы, в ГУМе грозила сроком заключения) успокаивал нервы, сочиняя поэму «ГУМ».

 
Поэт идет – он Простаков…
Вот Простаков встречает Анну
–  Ах Анна! Анна! Мы устали…
 

И даже в последний на советской земле год портняжничество помогало слегка поправить материальное положение. Вместо шитья всяким охламонам пары за 15 рублей спекулянтка Лена-Долгоносик предложила фабриковать простые женские брюки, без карманов, без пояса, вывернутые внутрь края ткани аккуратно оббивать тесьмой и пришивать фирменные лейблы. Продавала за 150, половина – портному.

Лимонов полагает, поставь он перед собой обывательские цели, стал бы хоть самим Славой Зайцевым. Но в Москве ограничивает себя минимальными заработками, бережет время для стихов.

Каждый месяц родители высылают на Главпочтамт до востребования 25 рублей. Относительно немалые деньги для тех лет – настоящая родительская жертва. (Мой дедушка в селе Солошино получал тогда пенсию в девять рублей.) Лимонов пишет стихи где угодно, в любых условиях и позах. Выработалась привычка жить на гроши.

Когда в восьмидесятых во Франции получил за книгу «У нас была великая эпоха» около 25 тысяч долларов аванса (120 тысяч франков), купил вина не за восемь-десять, а за целых пятнадцать франков.

«Смогисты», московские пишущие и творящие поэты и художники, помогли избавиться от высокомерия и провинциальной спеси. Лимонов ценит произведения классных мастеров, набирается знаний. Не завидует, но пытается их превзойти и стать ни на кого не похожим. Дух соревновательности заставляет Лимонова расширять круг общения. Его среда ярка и своеобычна. Леня Губанов (автор строк «Не я утону в глазах Кремля, а Кремль утонет в моих глазах»). Рыжий, в веснушках, высокий, юный Володя Алейников. Старшие по возрасту, но юные по темпераменту Сапгир и Холин.

Караим Генрих Сапгир. Внушительные усы, мешковатая фигура, слишком длинные брюки, слишком яркий галстук, костюм и вид лежебоки. Лимонов вспоминает о Сапгире: «Жил любознательный мальчик, сын портного, в бараке возле станции Долгопрудной под Москвой. Когда отец запивал и становился опасен, Генрих убегал к Кропивницким. Там было двое своих детей в девятиметровой комнате, но ему всегда были рады, и накормят, и книги дадут, и семья дружная, интересная. Стихи начал писать в пятнадцать лет. Отслужив в армии, долгие годы работал подсобным в скульптурном комбинате. Перевидел на своем веку тысячи штук Ильичей, гипсовых, глиняных и мраморных. Примерно к 1964 г. начинают появляться его первые детские книжки. Сейчас он достаточно известный детский поэт, автор сценариев мультфильмов».

А это – об Игоре Холине: «Высокий седой человек, похожий на индуса. Темное лицо, худой, стройный. 54 года. В своей жизни перепробовал множество профессий. Поразительны, но в то же время вполне в духе времени эти его «профессии» – армейский капитан в 26 лет, потом зэк (познакомился с Кропивницким, когда был уже расконвоированным заключенным), некоторое время директор столовой, затем лучший официант «Метрополя», обслуживал «самого» Хрущева, и, наконец, автор многих книжек для детей.

«Да, но его стихи стихами не назовешь, – возразит иной поклонник акмеизма. – Он поэт? Какой же он поэт, – то, что он пишет, ужасно!»

А. Вознесенский признает Холина своим учителем. Но ученика-то печатают, а учителя нет. Новации Вознесенского безобидны. А почему Холина не стали печатать в ту восхваляемую весну 1957 года, когда печатали всех?

Всех, да не всех, Мартынов не опасен, а Холин опасен…»

Эдуард Лимонов знакомится с поэтом и экономистом Сабуровым, Владиславом Епишиным (Слава Лен). У него дома после похорон Алексея Крученых провозгласили школу поэтов-концептуалистов «КОНКРЕТ». У него же осенью 1967 года, в четырехкомнатной квартире на Болотниковской улице, «Башне-на-Болоте», Бахчанян устроил выставку. Лимонов читал на ней стихи. Знакомятся с Дмитрием Приговым и Борисом Орловым. Стихи московского андеграунда параллельно на русском и немецком выходят в антологии в Швейцарии в 1972 году. Их печатает Михаил Шемякин в 1977 году в литературном альманахе «Аполлон-77». У Славы Лена писатель увидел Венедикта Ерофеева, «американского киноактера с седой прядью… К 1973 году мы наконец ознакомились с текстом «Москва – Петушки». На меня ни тогда, ни потом, надо сказать, текст этот не произвел впечатления. Я питаю пристрастие к прямым трагическим текстам, а условные мениппеи, саркастические аллегории, всякие Зощенки и Котлованы да «Собачьи сердца» или анекдоты о Чапаеве, расширенные до размеров романа, короче, условные книги – оставляют меня равнодушным».

Евгений Кропивницкий ушел в мир иной в 1979 году. Первая книга его стихов на родине вышла в свет 25 лет спустя.

И голодный и холодный Лимонов бывал весел и безкомнатный спящий на вокзале бывал весел, читая книгу а пище радовался.

Лимонов сменил за семь лет жизни в Москве 126 комнат и квартир!

Именно после отъезда из Харькова в Москву Лимонов до сих пор, подобно Моцарту, живет везде и нигде, не имеет собственного «недвижимого» дома. А тогда, начиная с шестьдесят седьмого, влюбленные скитались по столице нашей Родины. Окраина, в Беляево-Богородском, спят на матрасе на паркетном полу. Казарменный переулок. Екатерининская улица. Открытое шоссе, где поэт затворничает, уходит в творчество, голодает и заболевает цингой. Волконский переулок. Цокольный этаж школы на Уланском переулке. Свободная детская в квартире друзей в Большом Гнездниковском переулке.

Осень 1971 года. Уже расстался с Анной. Спит где придется, даже в парках и садах Москвы.

Коммуналка на Погодинской близ Новодевичьего, комната, которую сдавала рабочая девушка Зина. Живя на Погодинской, чуть ли не ежедневно наведывается на Новодевичье кладбище на могилу Хлебникова. Соседям по коммуналке выдавал себя за студента. Ведь прописки-то не было. «Знаем, что ты никакой не студент, – огорошила его на кухне соседка бабка Елена и продолжила: – Знаем, что не работаешь и не учишься. Но мы никому не скажем. Ты хороший парень».

Комната на Погодинской была в пяти минутах ходьбы от квартиры Елены с мужем. Иногда она являлась в нищую коммуналку. Их встречи предваряла прелюдия из одной-двух бутылок «Советского Шампанского» из магазинчика на Погодинской. Однажды герой не сумел достойно встретить Елену.

– Ты все и выпил. Местные пьют водку и портвейн, – с укором сказала продавщица.

Квартира у метро «Юго-Западная» – последняя остановка, откуда, страдая от обезвоженности похмелья, через аэропорт «Шереметьево» Лимонов отправляется в долгий путь. С ним три чемодана (один – книги) и Елена, с которой он познакомился 6 июня 1971 года в квартире Сапгира. Елена Сергеевна Козлова-Щапова уже развелась с мужем, старшим ее на 27 лет художником, фарцовщиком икон, обладателем белого «мерседеса». В собрании фотографий, к которым Лимонов сам придумал подписи, Елена – в костюме Евы, а ее муж-поэт (они повенчались в 1973 году) в пиджаке национального героя, который собственноручно сшил из 114 кусков.

В 1973 году Лимонов узнает, что такое КГБ.

– В октябре 1973 года я попал в их поле зрения, по-видимому, сразу по многим причинам: якшался с диссидентами (в частности, с известным В. Гершуни), с иностранцами (ходил вместе с женой в посольство Республики Венесуэла и был близок с тогдашним послом в Москве Р. Бурелли), сестра моей жены была замужем за бывшим ливанским атташе и жила в Бейруте, и, по некоторым данным, являлась агентом ГРУ (с которым у внешней разведки КГБ были всегда неприязненные отношения). Меня задержали на квартире на улице Марии Ульяновой…

Так вот, меня стали вербовать. Я отказался. Я сказал им, что мой отец работал в НКВД, потом в МВД и завещал мне никогда не связываться с вашей организацией. Наша семья, сказал я, свой долг Родине заплатила. Не хочу, и все. Мне еще с детства внушали, что стучать – это плохо, гадко. Если бы они мне предложили по-серьезному: «Дорогой товарищ Савенко-Лимонов, мы хотим направить вас в академию КГБ», я бы, наверное, пошел. Но стучать, быть какой-то шестеркой – отказался. Тогда мне подсунули бумагу о моем выселении из Москвы, катитесь, дескать, к такой-то матери в Харьков. Я подписал эту бумагу и собирался было уходить. Но тут меня остановили и говорят: «Знаете, наш большой начальник предложил, почему бы Савенко-Лимонову не уехать за границу. Насовсем». Я говорю, куда же я уеду, я ведь не еврей, и жена моя не еврейка, у нас нет никаких формальных оснований для отъезда. «Мы вам советуем заполнить анкету на выезд, – сказали мне, – препятствий чинить не будем». Тогда, поразмыслив о том, что раз уж на меня положили глаз, я решил, что покоя мне не дадут. Уезжать, конечно, не хотелось. Я ни в чем не участвовал, не был, не состоял, жизнью был очень доволен. Только что женился на женщине, которую любил, зарабатывал какие-то деньги шитьем брюк, писал высокооцениваемые специалистами стихи, имел массу друзей, знакомых. Не собирался я никуда уезжать! И вообще никуда не собирался из Москвы. Правда, где-то внутри сквозило любопытство: что там у них за бугром происходит, на другой стороне глобуса? Но я понимал, что русскому человеку это любопытство осуществить невозможно. Мы понимали, что нас все равно никуда не выпустят. И тут мы с Леной решились – поедем. Тем более что уезжали друзья, художник Бахчанян со своей русской женой, Юрий Мамлеев, писатель. КГБ выбрасывало из страны «чуждые» с их точки зрения антисоциальные элементы.

Вот как пришлось Эдуарду Лимонову покинуть Москву и Родину. Как тем российским мыслителям, которых тоже заставили покинуть Родину и стать пассажирами отплывшего 26 сентября 1922 года в Штеттин парохода «Обер-бургомистр Хакен». Наверняка и в двадцатые, и в семидесятые нашлись среди официальной творческой интеллигенции личности, которые потирали руки и приветствовали устранение соперников. Тогда, в начале семидесятых, писателю угрожал и арест. Что влекло за собой неминуемое заключение на немало лет. Его спасла дочь Юрия Андропова от второго брака Ирина. Она работала в редакции «ЖЗЛ», где познакомилась со многими интеллектуалами. Ирина убедила отца не сажать звезду поэзии андеграунда, а дать уехать за кордон. Она же помогла Михаилу Бахтину получить в Москве прописку.