Текст книги "Барон в юбке"
Автор книги: Павел Рязанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Фронтирским рурихмам, принявшим на себя первый удар варварских орд, удалось совершить невозможное: горстка кое-как вооруженных лендлордов с наспех собранным ополчением, засев в маленькой крепостице, защищающей перевал, два долгих месяца сдерживала нашествие многотысячной орды. Это позволило спастись бегством большинству населения, но это же дико взбесило Каган-башку, рассчитывавшего на богатый ясырь в захваченной внезапным ударом провинции. А теперь еще, похоже, самоотверженная жертва фронтирской знати и вовсе грозила стать напрасной…
Толпы людей, заполонившие все дороги Фронтирского тракта [11]11
Фронтирский Тракт – длинная цепь постоялых дворов, мелких латифундий и фортов, защищавших и обслуживавших долгий, обходной путь в самую отдаленную провинцию Срединной Империи – Фронтиру. Тракт причудливо вился по узкой зеленой полосе между предгорьями Чертовых Шеломов и засушливыми солончаками, вдоль кромки обрыва невысокого плато, которым обрывался край зловещего горного массива, обращенный к имперским землям
[Закрыть], стремясь как можно скорее покинуть места ожидаемого удара наиболее основательно организованного и массового, со времен Ок-Келинской битвы, нашествия дикарей, сея дикую панику, волнами хлынули в Кримлию.
Таким положением вещей не преминули воспользоваться ушлые, сребролюбивые кримлийские бароны, никогда не брезговавшие наживой, в том числе и наживой на чужом горе.
Спешно организованные ими отряды баронской милиции, которых иначе, чем бандами, и не назовешь, засели на всех дорогах и тропах так, что и мышь не могла просочиться мимо.
Мотивируя свои действия поиском лазутчиков – гуллей, и пользуясь тем, что практически все фронтирцы, способные защитить себя и имеющие право держать в руках оружие, остались защищать отход своих, кримлийцы беззастенчиво обыскивали багаж и грабили обозы спасающих свои жизни и имущество людей. При этом они еще и взимали с беженцев задранную до небес пошлину на проезд через земли своих сеньоров.
Правом свободного, беспошлинного проезда пользовались лишь особы благородного происхождения да сопровождающие их слуги. Для простолюдинов расценки за 'топтание земли', мостовой налог, и цены на постоялых дворах были столь высоки, что, не имея денег на продолжение пути, большинство беженцев, в основной массе своей полунищие крестьяне, застопорилось на кримлийском кордоне. Сбившись в огромный, бурлящий, словно котел на огне, лагерь, они требовали защиты своих прав у Имперского Легата.
Выслушивая потоки жалоб от когда-то степенных, а теперь оборванных и осунувшихся фронтирских йоменов, пожилой командир маленького гарнизона, попавший в центр чудовищного водоворота лжи, крови, денег и предательства, именуемого развалом великого государства, как никогда был близок к отчаянию.
Ситуация, о которой ничего не знали стоящие у хлипких ворот знававшего лучшие времена старого форта, хмурые бородачи, просившие 'Лана Ле Хирамону' о восстановлении справедливости, была практически безнадежна.
За те два месяца, прошедшие после отправки им первого известия о нападении гуллей на Фронтиру, из Превории не пришло ни единого указания к дальнейшим действиям.
Вкупе с полным отсутствием вестей из центральных провинций, вызывающее поведение и прежде не особо лояльных халдейских купцов и барончиков могло говорить лишь об одном: колосс на глиняных ногах, в который превратилась Превория после обрыва правящей династии, все-таки обрушился.
Империя, вступившая за два года до этого в решающий этап войны с Мосулом за Южные Колонии, славившиеся своими золотоносными копями, абсолютно не была готова к нашествию с востока: в то время, как львиная доля победоносных легионов находилась далеко на юге, успешно громя разбитые и разрозненные остатки мосульского экспедиционного корпуса, оставшиеся практически беззащитными северные провинции оказались беспомощными перед ударом, казалось бы, надежно прикормленных золотом и подачками, союзных гуллей.
Его высокоблагородие, в последние дни придавленный внезапным крахом всего того, чему он верой и правдой служил всю жизнь, как-то резко осунувшийся и постаревший, уныло махнул рукой привратникам:
–Пропустите!
Тотчас же, едва замолк грохот цепей подъемного моста, и внутренний двор фортеции заполонила гомонящая толпа фронтирцев, по плацу разлилась гробовая тишина. Во дворе, стоя у крыльца огромного, на мокролясский манер выстроенного, богато украшенного вычурной резьбой терема, вместо прославленного в боях легата, прозванного извечными врагами империи – мосульцами за твердость характера 'Керман – Ага', их ждал превратившийся в согбенную обрушившимся невыносимым грузом развалину, старец. Лишь непривычно тонкий, изогнутый фамильный меч рода Хирамону, традиционный для воинов-оригаев, к коим принадлежал и его высокоблагородие, да выстроившийся вдоль выложенной дубовыми плашками дорожки почетный караул из ветеранов Легиона в начищенных лориках, подтверждали, что этот старец и есть прославленный легат.
Чуть заметно кивнув фронтирским старостам в знак приветствия, старый легионер, знаком пригласив их следовать за собой, похромал внутрь здания.
Когда ходоки, рассевшись на длинных, укрытых пушистыми коврами лавках вдоль стен, наконец, угомонились, легат Хирамону надтреснутым голосом произнес:
– Господа! Я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: исходя из доступных мне данных, Преворийской Империи больше нет – в Превории идет вооруженная свара между сенаторами, а крупные герцоги и бароны один за другим объявляют о своей полной независимости…
…Степенные мужики, внимая его словам чинно восседавшие вдоль увешанных гобеленами и добытым в бою разнообразным оружием стен, враз превратилась в толпу растерянно гомонящих, потерявшихся людей:
– Это как же так!?
– Что же деется, люди добрые?
– А мы?! Что с нами будет-то???
– Гулли! Гулли идут! Какая свара, они что там, в Сенате – с ума все посходили?
Пожилой легат, оставив попытки перекричать поднявшиеся шум и гомон, кивнул дюжему центуриону, стоявшему по правую руку от его кресла, и тот, вдохнув во всю мощь своих богатырских легких, выдал так, что зазвенели слюдяные пластинки в окнах:
–ТИХО!!!
Отчаявшиеся, совсем было ударившиеся в панику беженцы, вмиг испуганно заткнулись. Легат примиряюще поднял вверх руки:
– Это еще не все, господа – кримлийцы предали нас. Цена безопасности халдейских земель – три тысячи талантов золота и все задержанные на границе провинции беженцы…
То есть, вы…
* * *
Взопревший от продолжительного растаскивания пожарищ в поисках уцелевшей рухляди, Црнав, с хрустом потянувшись и вытерев заливающий глаза едкий пот, обвел долгим взглядом курящееся вонючей гарью пепелище. К горлу старосты подобрался давящий комок – столько лет адского труда насмарку. Шумно сглотнув и смахнув набежавшие на глаза слезы, он обернулся в сторону оскверненного взбешенными гуллями святилища – среди искореженных, поруганных святынь, мужики хоронили защищавших отход односельчан охотников, погибших во время осады деревни.
Жестокость, с которой кочевники надругались над их телами, была просто непостижима для мирных блотянских крестьян – трупы были раздеты и обезображены до неузнаваемости. Уши у всех были обрезаны и сожжены на погребальном костре, вместе с убитыми при штурме людоловами, в качестве трофеев сжигаемых.
Страшнее всего гулли обошлись со стариком Кшимоном, который прикрывал отход последних защитников селения в здание общинной избы, и попался в руки извергов сильно израненным, но еще живым. На нем гулли отыгрались за все: после того, как ему, сломали по одному все пальцы, вырвали ноздри, выкололи глаза и отрезали уши, старик-горшечник был удавлен собственными кишками и приколочен за ноги к святилищному столбу, а срамной уд мертвеца был отрезан и вставлен ему же в рот. После этого, еще не насытившиеся жестокостью, гулли густо истыкали труп старика его же стрелами, не имевшими для них цены, поскольку мало подходили коротким степным лукам, отчего тот стал похож на жуткого дикобраза.
Изуродованный покойник выглядел столь ужасно, что Орм, снимавший его вместе с Црнавом со столба, весь позеленел, и, не выдержав жуткого зрелища, метнулся за обгорелый остов избы. Там его долго и мучительно рвало…
Отдав покойникам, ценою своей жизни отстоявшим разрушенное поселение, последние почести, кмети-самозванцы, взвалив на спины отрытые среди тлеющих углей остатки своего нехитрого скарба, скорбной колонной двинулись в сторону леса.
Перед тем, как окончательно покинуть пепелище, Црнав, шедший в хвосте колонны, окинул последним взглядом место, где он, несмотря на тяжкие лишения, вновь почувствовал себя человеком, место, где он был счастлив, место, которое он считал своим вновь обретенным домом, и которое теперь был вынужден покинуть.
Отблеск металла на краю безнадежно уничтоженного – истоптанного копытами и потравленного комонями гуллей поля, заставил Црнава резко вскрикнуть и сбросить с плеча лук. У его плеча тут же выстроились, бросив груз, с уже наложенными на тетиву стрелами и остальные мужчины. Зная, что от конного пешему не уйти, они готовились подороже продать свои жизни. Обладавший самым острым зрением, Орм, опуская лук, тихо выдохнул:
–Имперцы…
С другого конца огнища из лесу вышла группа абсолютно невозможных в данных местах людей. Один из них был облачен в ярко сверкавшие на солнце, бросавшие в глаза массу бликов, доспехи, лязгавшие и грохотавшие при каждом шаге. Рядом с ним шагал, положив руку на рукоять меча, стройный, высокий воин в дорогом плаще, кружевной рубахе, и дико выглядевшей на фоне всего остального, надетой поверх кружев мешковатой оленьей кухлянке с короткими рукавами. За их спинами шли двое молодых благородных девиц, державших за руки троих детей, чуть поодаль – тоже, видно, из благородных преворийцев – парнишка одних лет с его Янеком, а замыкал шествие, – тут у старосты глаза здорово округлились, – сам старый хрыч дед Удат, собственной персоной. Громко, с задоринкой матерясь, дед, вместе с пареньками из своей артели, споро тянул из кустов зацепившегося за пень притороченной к спине волокушей, гигантского камаля. В волокуше лежало что-то очень большое, заботливо укутанное в шкуры.
* * *
Варуш, хмурый, словно туча, понуро сидел на плоском камне и задумчиво ковырял кончиком сапога чудом уцелевшую среди утоптанного босыми ногами туземцев майданчика травяную кочку. Его думы были полны обиды и мрачной решимости.
Каждый новый день пребывания их маленького отряда в гостеприимной лесной деревеньке падал тяжелой гирей на душу юного рыцаря: любая секунда промедления – это, быть может, еще одна жизнь, отнятая гуллями у обороняющихся из последних сил защитников Калле Варуш.
Бремя долга, павшее на его плечи после смерти сеньора и учителя – сэра Манфера – безжалостно давило парня. Бесчисленные поколения предков – рурихмов, достойных представителей славного рода Спыхальских, обязывали его, во что бы то ни стало выполнить клятву, данную погибшим господином – привести к сенам осажденной крепости долгожданную подмогу.
Еще сильнее горечи за невозможность выполнить свой долг и гибнущих в бесполезной надежде на скорый приход легионеров, родичей, оставленных в отчей крепости, жгли обида и стыд.
Обида за друга, предавшего их, и стыд за себя, четко осознающего, что и сам бы не смог противостоять такому искусу…
Предательство Ассила Ле Грымма, перед которым Варуш, совсем недавно, не смотря на мизерную разницу в возрасте, готов был преклоняться и к которому, по завершении пути, как оставшийся без господина, собирался проситься в оруженосцы, просто крушило все представления молодого мокроляссца о долге чести и следовании Кодексу.
Хотя, при всем этом, повидавший в своей жизни, не смотря на юный возраст, очень многое, младший отпрыск славящегося своей многодетностью рода, единственным состоянием которого служили полученные от отца при посвящении в оруженосцы, добрый камаль да дрянного качества старый меч и снаряжение, четко осознавал, что сам с огромным трудом смог бы отказаться от свалившейся на голову друга удачи. Добровольная присяга трех деревень вольных караев проезжему рурихму – дело прежде неслыханное. Осознание того факта, что, вместо презрения и порицания человеку, который, не выполнив добровольно взятые на себя обязательства перед леди Миорой, взял на себя другие, поклявшись взять под свою руку и защищать лесовиков, он завидует своему более опытному и удачливому другу, причиняло Варушу поистине танталовы муки совести.
Сейчас, на ранней зорьке, сидя на деревянном чурбачке перед дверями маленькой деревенской кузни, Варуш, глядя на постепенно наливающиеся розовато-оранжевым светом склоны горных вершин на западе, медленно прокручивал в голове наполненные до отказа событиями дни прошедшей недели. Из хилого зданьица, всю ночь распространявшего по окрестностям грохот молота о наковальню, теперь доносился мерзкий, вызывающий бегающие по коже спины мурашки, скрежет точильного круга.
Варуш ждал. За прошедшую ночь он многое успел обдумать, и был преисполнен мрачной решимости. Предстоящий разговор, который юноша, не в силах решиться, все откладывал и откладывал, должен был решить окончательное отношение лана Ле Грымма к своим недавним спутникам…
Тем, уже далеким, и, как сейчас кажется, абсолютно безоблачным, преисполненным надежд утром, к юному рыцарю, седлавшему Хропля, подошла леди Миора:
– Меня сильно беспокоит душевное состояние нашего спасителя, лан Варуш. Мне трудно судить, но, похоже, что по ночам его душу терзают демоны – он сегодня опять сильно стонал во сне и разговаривал на каком-то неведомом языке совершенно детским голосом, да и сейчас вот: сидит весь какой-то совсем разбитый и нахмуренно-мрачный.
Глядя на постаревшее, и, как-то осунувшееся, лицо лана Ассила, устало щурившегося в огонь костерка, на котором задорно булькал котел с незатейливым варевом, Варуш озабоченно кивнул в ответ.
Действительно, сегодняшний лан Ассил мало походил на того уверенного в себе, твердо стоящего на ногах в любых условиях, молодого человека, который умудрился провести группу детей через заколдованную чащу и одним ударом копья уложить чудовищного бьорха. У костра сидел понурый старик с глубоко очерченными на ангельски красивом лице печальными морщинами. На нахмуренный в тяжкой думе лоб сидевшего, падала тонкая, слегка вьющаяся прядь волос, выбившаяся из густой, криво подрезанной тупым ножом, чтобы не мешала в лесу, каштановой шевелюры.
Прядь была седой.
Варуш похолодел: ему вдруг живо представилось, что случится с ними всеми, если этот странный, и, не смотря на все трудности, перенесенные вместе, так и оставшийся загадочным и немного чужим, человек вдруг исчезнет. Исчезнет так же загадочно, как и появился…
…Ле Грымм, почувствовав на себе озабоченные взгляды друзей, поднял глаза в ответ. Варуш, столкнувшийся взглядом с этими широко, словно два бездонных, черных провала, распахнувшимися зрачками с мертвецки бледным ободком радужки, одновременно смотрящими куда-то вдаль и глубоко внутрь себя, вздрогнул, и, отведя взор, дрожащими руками стал затягивать подпругу, одергивая ремни и оправляя складки попоны, лишь бы не обернуться снова.
Спустя мгновение, ощутив хлопок тонкой ладони по плечу, Варуш не смог себя сдержать и еле заметно содрогнулся.
– Лан Варуш, мой друг, да что с вами?
С трудом сдерживая рвущуюся наружу дрожь в голосе, уткнув глаза в землю, он обернул к говорившему посеревшее от ирреального страха лицо:
– Я… Я… Со мной?…
Найдя в себе силы посмотреть прямо на собеседника, он облегченно выпустил воздух из легких: перед ним, посверкивая белозубой улыбкой, снова стоял старый добрый Ассил Ле Грымм, лишь в глубине зрачков посверкивали медленно тающие осколочки льдистой стали.
– Я?… Да ничего… Вот, – Варуш судорожно рванул ремешок, от чего Хропль недовольно всхрюкнул, – подпруга запуталась…
Ассил обвел взглядом спутников, усмехнулся:
– Ну, чего стоим, словно призрак увидели? Живо разобрали ложки – варево, поди, уж давно поспело…
Когда все дружно грохотали по дну котелка ложками, выскребывая остатки на славу приготовленной дедом Удатом похлебки с кореньями и мясом, Ле Грымм, облизав ложку, отвесил поклон куховарившему старику, сердечно поблагодарив того за бесподобный завтрак, и как бы между делом бросил:
– А вам, милостивый государь, я бы посоветовал как раз сегодня надеть ваши доспехи – боюсь, они нам могут пригодиться…
Юный отпрыск рода Спыхальских поперхнулся едой и надсадно закашлялся. Дед Удат, враз посерьезнев, хлопнул парня по спине, и, не дожидаясь благодарности, обернулся к своему рурихму:
– Что должно случиться, господин?
– Не знаю, но что-то меня сильно беспокоит… Ле Грымм, жестом заправского декуриона поскребя подбородок, хотя там еще и не начинала расти щетина, задумчиво добавил:
– Очень сильно…
Позавтракав и упаковав на Хропля пожитки лесных охотников, увеличившийся отряд споро тронулся в путь. В арьергарде шагали Сивоха и Онохарко, которые, взволнованные тревожными предчувствиями своего сеньора, не снимали стрел с тетивы. Следом мягко стелился над землей, не задевая ни малейшей травинки на своем пути, их господин, довольно забавно выглядевший в грубой выделки куцем козьем жилете, надетом поверх драгоценной кружевной рубахи, в центре шли девушки и старик, а позади, как обычно, взвалив на плечо свой двухкилограммовый, устрашающе зазубренный бастард, топал, позвякивая железом, лан Варуш.
Когда солнце, изредка видимое в просветы между ветвей, уже стало клониться на вторую половину дня, к Ле Грымму подбежал довольно улыбающийся Онохарко:
– Скоро наша деревня, господин, во-он за той горой, видите? Он ткнул пальцем в видневшуюся в просвет между густых ветвей двух вековых дубов высокую скалу, венчавшую густо покрытую лесом гору.
– Сивоха говорит, что уже запах дыма слыхать, а нюх у него – воистину песий. Можно, мы с ним вперед побежим, предупредим о вашем приходе старосту?
Ле Грымм уже собирался было благосклонно кивнуть, как вдруг его взгляд уперся в причудливо искривившийся остов старого дерева, с которого уже давно осыпалась кора. Медленно поведя взгляд вдоль тропы, он пару раз оглянулся на окружавшие тропу стволы, после чего, неуверенным шагом подошел к отвлекшей его коряге.
Рассеянно проведя рукой по рассохшейся древесине, он глухо пробормотал:
– Ну, да: если так, без коры и листьев – то самое место…
Обернувшись к спутникам, он отрывисто бросил:
– Ждите меня здесь, я скоро, – и скрылся в лесной чаще.
Стоит ли говорить, что все дружно, позабыв о возможных опасностях, ломанулись за ним.
… Ассил, словно влекомый невидимой нитью, несся сквозь чащу, как стрела, выпущенная из лука, далеко позади с шумом и треском ломаемых веток продирались его спутники. Первым замершего столбом на краю широкой поляны господина настиг запыхавшийся Онохарко. Чуть не уткнувшись в ходившую ходуном спину, он с трудом остановился на ладонь позади своей странной хозяйки, так умело выдающей себя за мужчину. Лишь пару мгновений спустя его ноздрей достиг сладковатый смрад начавших разлагаться на солнце трупов.
Увидев открывшуюся его глазам картину, парень побледнел, посмотрел на окаменевшее лицо сцепившего зубы хозяина – госпожи, лишь игравшие желваки на щеках которой выдавали ее мнение относительно этого зрелища, и, не выдержав, согнулся в приступе рвоты.
Варуш, достигший дыры в густом подлеске третьим, лишь бросив один взгляд из-за плеча позеленевшего, но сдержавшего рвоту Сивохи, метнулся обратно, навстречу спешащим изо всех сил девушкам, дабы остановить их, не дав им с девочками приблизиться к просвету в кустах.
Кусты окружали место столь ужасной бойни, что молодому мокролясцу даже не доводилось и слышать о таких. Оставив подошедших на ватных ногах лесовиков вместе с сипло пытающимся отдышаться, после пробежки с упирающимся камалем в поводу, стариком, оберегать спутниц, Варуш, выхватив из-за плеча клинок, кинулся следом за скрывшимся в кустах Ле Грыммом.
Скривив лицо, мокролясец, сжимая в запотевшей от волнения ладони выскальзывающую рукоять бесполезного тут меча, шокировано осматривал размозженные в кровавую кашу трупы, время от времени бросая косые взгляды на бродившего с абсолютно спокойным лицом в поисках чего-то, лишь одному ему ведомого, лана Ассила.
– И чем же это, интересно, можно было нанести такие раны? – Пытаясь не дышать носом, промямлил юноша.
– Очень тупым, очень тяжелым и очень большим предметом, я полагаю – мрачно схохмил Ле Грымм, комментируя произошедшее и медленно направляясь к дальнему краю поля битвы.
– Таким, наверное, как вот этот 'демократизатор', – он качнул носком сапога внушительных размеров окровавленную дубину с вставленными в ударную часть многочисленными клыками лесного вепря,
– А это – его голос печально дрогнул – похоже,– местный блюститель порядка – быть может, тот самый Гримли-Молчун, если не ошибаюсь…
Варуша давно поражала та смесь бесшабашности, черного юмора и цинизма, находившая на их спутника в наиболее трудные моменты пути, но, когда тот склонился над поверженным великаном, укутанным в щедро орошенную своей и вражьей кровью, шкуру бьорха, его лицо выражало лишь глубокую скорбь и печаль:
– Кем бы ты ни был, ты был славным воином, витязь, спи спокойно… – тихо прошептал Ле Грымм.
– Лан Варуш! – позвал он бродившего среди поверженных гуллей парня – похоже, для нас тут есть работа – мы должны отдать последний долг этому человеку. Как у вас хоронят рурихмов?
От его оклика зашевелился край бьорховой шкуры, сбившейся небольшим горбом у плеча мертвого воина, и из-под него выглянула светлая головка ребенка.
Это была девочка, до того незаметно лежавшая под шкурой, тесно прижавшись к широченной груди мертвого великана, и, видимо, спавшая. Теперь она, вот-вот грозя сорваться в крик, испуганно таращила на разбудившего ее чужака заспанные глазенки.
Посеревший Ле Грымм, метнувшись к ней, схватил девочку за плечи, и вопросительно-требовательно выкрикнул, сорвавшись на хрип:
– Лика?!
Девочка испуганно замотала головой:
– Ва-а… Ва-андзя… По перепачканным щекам брызнули слезы.
Лан Ассил как-то сразу обмяк, и, отпустив девочку, нечаянно задел рукой приклеенную к груди Молчуна сгустком запекшейся крови скомканную тряпку, оторвав ее от раны. Из горла 'мертвеца' вырвался сиплый стон, а из зияющей в груди дыры медленной струйкой засочилась сукровица.
Оба товарища – и Ле Грымм и Спыхальский, не сговариваясь, метнулись к раненому, чуть не столкнувшись над ним лбами. Ассил оторвал и раскроил на корпию кружевной рукав своей последней рубахи, а Варуш располосовал на повязку свой плащ.
Кое как перевязав сквозную дыру в груди великана, даже сейчас, по прошествии как минимум суток (судя по изрядно воняющим трупам) со времени боя, изрядно сочащуюся кровью, друзья с огромным трудом перекатили его грузное тело на расстеленную по земле шкуру. Волоком, под громкий рев размазывавшей по щекам слезы непонятно как и откуда взявшейся посреди этого всего девочки, раненого лесовика выволокли с поляны.
Увидев, кого господа тащат на куске шкуры, все трое лесовиков хором, словно бабы по покойнику, с воем и плачем заголосили, рвя на себе волосы и царапая лица.
Лишь какое-то время спустя, Миоре удалось добиться от них вразумительного ответа, что перед ними, на куске окровавленной шкуры бьорха, сейчас лежит умирающий дух-хранитель окрестных лесов, единственная причина того, что затерянные в здешних лесах деревеньки беглых блотян еще не пали жертвой разбойных шаек валлинов.
С большим трудом лану Ассилу удалось добиться порядка среди своих, погруженных в черное отчаяние, вассалов. Потеряв надежду успокоить их мягкими увещеваниями, что их любимый Гримли-Молчун пока еще не умер, а только тяжело ранен, он рявкнул на них таким командирским тоном, что даже видавший виды на службе оруженосцем у капитана баронской стражи сэра Манфера лан Варуш, и тот вытянулся во фрунт.
–Хватит! Всем встать!
Все еще рыдающие и шмыгающие носами лесовики понуро встали с колен, но тут в ноги Онохарке с визгом и воем метнулась жавшаяся до поры за деревом и как-то позабытая в суматохе, Вандзя. С ее появлением вой, рев и слезы, издаваемые трио Ле Грыммовских слуг, вдруг превратившимся в квартет, грянули с новой силой.
Как оказалось впоследствии, девчушка была родной сестрой Онохарки, и от ужаса прошедших событий она совсем ничего не могла говорить – ее имя, которое она произнесла еще при первой встрече лану Ле Грымму, было единственным словом, которое она могла произнести.
В очень подавленном настроении, как только ребята срубили из жердей конную волокушу для раненого, маленький отряд двинулся дальше. До самых обгорелых руин бывшей деревни лесовиков, они сделали лишь небольшую остановку у чистого, ледяного ручья – Ассил настоял на том, чтобы тщательно промыть и обработать рану метавшегося в горячке Хранителя. На перевязку ушли остаток плаща мокроляссца и нижняя юбка леди Миоры. Обессилев, раненый утих, и лишь изредка судорожно вздыхал, пугая натужно сопящего от непривычной работы Хропля.
Дальше все слилось в один однообразно-пестрый калейдоскоп: встреча с другими лесовиками, разгребавшими пепелище родной деревни, сожженной гуллями, потом торжественный прием знатных господ в другой, уцелевшей и приютившей погорельцев, деревеньке – Млинковке, расположенной под высокой скалой на глубоко выдающемся в огромное горное озеро полуострове. И всюду, где они проходили – их преследовал полный жалости и безнадежного горя плач людей, узнававших в лежавшем в носилках человеке своего нелюдимого, но глубоко чтимого всеми лесовиками, покровителя.
Староста Млинковки, тощий, невыразительный мужичонка, с водянисто-рыбьими глазами и куцыми усишками под носом, имевший удивительно подходившее его внешности прозвище – Омуль, выделил почетным гостям всю общинную избу – единственное в окрестных местах здание, топившееся по-белому – печью.
Вечером в Млинковке были поминки. Поминки по погибшим во имя жизни своих сородичей.
За широкими столами, расставленными на пятачке посреди деревенской площади, тихо рассаживались уцелевшие жители всех трех деревенек. За отдельным столом, поодаль, хмуро и молчаливо сидели двенадцать бывших охотников из сожженной гуллями Печорки, двенадцать человек, вынужденно принявших на себя крест воинов-кметей. Во главе стола, в окружении сыновей, сидел староста Печорки – Црнав, взявший на себя перед богами всю вину за нарушение сородичами древнего постановления богов: рурихм – воюет, карай и ратай – пашут и никак иначе, иначе – грех великий и геенна огненная, проклятие богов на нарушившего старые заповеты и на весь его род.
Сам старовер, как и всякий уважающий себя мокролясин, Варуш, с содроганием души осознавая, какой грех взял на себя ради спасения близких этот человек, с восторгом и восхищением вглядывался в благородно очерченное лицо рурихма-самозванца.
Когда поминальная тризна уже подходила к концу, Спыхальский, не выдержав, поднялся из-за стола и, чеканя шаг, словно на парадном смотре имперской гвардии, промаршировал к столу защитников Печорки.
Сняв из-за плеча меч в ножнах, он, преклонив колено, на вытянутых руках положил его перед собой. Не сдерживая дрожь в голосе, Варуш четко, выцеживая каждое слово на Дворцовом Имперском – официальном языке высшего командного звена имперских легионов и Императорского Дома, произнес:
– Сэр, Вы – истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи…
После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого деревенскому кузнецу…
… Вокруг, с тихим шуршанием, отодвигались лавки и все присутствующие на маленьком пятачке посреди деревни люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.
Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.
Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы…
К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки 'по интересам'. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования. Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, восхищенно разводили руки, и, цокая языками, клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.
Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями, леди Миора, Варуш, для которого все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, решил выйти из-за стола и пройтись подышать воздухом.
Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами феодального хозяйства даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище, от чего та рдела, словно маков цвет, казался уже совсем в стельку пьяным.
Впрочем, к слову сказать, хмельная, забористая брага из земаники на меду – кого хочешь быстро спровадит под стол – согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением. На самом деле, умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм, был практически трезв, как стеклышко. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, более, чем явственно подтверждали это.
Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.
Уже под утро, к лану Спыхальскому, мрачно глядевшему на лунную дорожку, сидя на прибрежном камне у самой кромки воды застывшего, словно гладко полированного вороненого серебра зеркало, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.
Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.
Двое воинов – старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, тем не менее, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение. Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, рыцари вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.
