Текст книги "Вероника решает умереть"

Автор книги: Пауло Коэльо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Ей хотелось подойти к пианино в холле и отпраздновать такую ночь запомнившейся со времен колледжа прекрасной сонатой. Глядя на небо, Вероника ощущала неописуемую благодать, как будто бесконечность Вселенной доказывала и ее собственную вечность. Но от исполнения желания ее отделяли стальная дверь и женщина, бесконечно читавшая свою книгу. Да и кто играет на пианино так поздно, ведь она помешает спать всем вокруг.

Вероника рассмеялась. Вокруг были палаты, заполненные чокнутыми, а эти сумасшедшие, в свою очередь, заполнены снотворным.

Между тем ощущение благодати сохранялось. Она встала и подошла к кровати Зедки, но та спала глубоким сном – наверное, непросто прийти в себя после той ужасной процедуры.

– Вернитесь в постель, – сказала медсестра. – Хорошим девочкам снятся ангелочки или возлюбленные.

– Я вам не ребенок. Я не какая-нибудь тихая помешанная, которая всего боится. Я – буйная, у меня бывают истерические припадки, когда мне дела нет ни до собственной жизни, ни до жизни других. А как раз сегодня у меня припадок. Я посмотрела на луну, и мне хочется с кем-нибудь поговорить.

Медсестра покосилась на Веронику, удивленная ее реакцией.

– Вы меня боитесь? – настаивала Вероника. – До смерти мне остались один-два дня. Что мне терять?

– Почему бы тебе, деточка, не прогуляться и не дать мне дочитать книгу?

– Потому что я – в тюрьме, где говорю сейчас с надзирательницей, которая делает вид, будто читает книгу, только для того, чтобы показать, какая она умная, а на самом деле следит за каждым движением в палате и хранит ключи от двери, словно какое-нибудь сокровище. Есть правила для персонала, и она им следует, потому что так может продемонстрировать власть, которой в повседневной жизни, с мужем и детьми, у нее нет.

Вероника дрожала, сама не понимая отчего.

– Ключи? – переспросила медсестра. – Дверь всегда открыта. Какой мне смысл запираться здесь, со сборищем душевнобольных!

Как так – дверь открыта? На днях я хотела отсюда выйти, а эта женщина не сводила с меня глаз до самого туалета. Что она говорит?

– Не принимайте мои слова всерьез, – продолжала медсестра. – На самом деле у нас нет необходимости в строгом надзоре: имеются снотворные. Что это вы дрожите? Замерзли?

– Не знаю. Кажется, что-то неладно с сердцем.

– Если уж вам так хочется – пожалуйста, можете пойти проветриться.

– Честно говоря, мне бы хотелось поиграть на пианино.

– Палаты далеко от холла, так что вы никого не побеспокоите. Играйте, если вам хочется.

Дрожь Вероники перешла в тихие, робкие, приглушенные рыдания. Она стала на колени и, склонив голову на грудь медсестры, расплакалась навзрыд.

Медсестра, отложив книгу, гладила ее волосы, чтобы сама собой прошла волна охватившей Веронику печали. Так они и сидели вдвоем почти полчаса: одна плакала и плакала, другая пыталась ее утешить, не расспрашивая о причине слез.

Наконец рыдания стихли. Медсестра помогла Веронике подняться с колен и под руку довела до двери.

– У меня дочь почти вашего возраста. Когда вас сюда привезли, под всеми этими капельницами, я удивилась, с чего бы это такая красивая, молодая девушка, у которой вся жизнь впереди, вдруг решила покончить с собой. Потом поползли слухи: письмо, которое вы оставили, – мне, кстати, не слишком верится, что оно и есть причина вашей попытки самоубийства, – а также считанные дни, отведенные вам болезнью сердца. У меня из головы не выходила собственная дочь: а вдруг и она решится на что-нибудь подобное?

Откуда вообще берутся люди, которые идут против естественного закона жизни – бороться за выживание любой ценой?

– Вот поэтому я и плакала сейчас, – сказала Вероника. – Приняв таблетки, я хотела убить в самой себе ту, кого презирала. Я не думала о том, что внутри меня есть другие Вероники, которых я так и не сумела полюбить.

– А что заставляет человека презирать самого себя?

– Наверное, трусость. Или вечная боязнь провала, страх не оправдать возложенных на тебя надежд. Ведь еще совсем недавно мне было так весело; я забыла о своем смертном приговоре. А когда снова вспомнила ситуацию, в которую угодила, я ужаснулась.

Медсестра открыла дверь, и Вероника вышла.

Как вообще ей в голову пришло о таком спросить? Чего она хочет – понять, почему я плакала? Неужели не ясно, что я совершенно нормальный человек, у меня те же желания и страхи, что и у всех людей, и такой вопрос – учитывая, что дела мои безнадежны, – может попросту повергнуть в отчаяние?

Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с собственным страхом.

Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно идти до конца.

Она и на самом деле привыкла доводить до конца почти все, за что бралась в своей жизни, – хотя касалось это в основном вещей, не имеющих особого значения. Например, бесконечно отстаивала свою правоту там, где достаточно было лишь с улыбкой попросить прощения, или переставала звонить любовнику, как только ей казалось, что их отношения не имеют будущего. Она была непримирима в пустяках, пытаясь доказать самой себе, какая она сильная и справедливая. А ведь на самом деле она была слабой женщиной, никогда не блиставшей ни в учебе, ни на школьных спортивных соревнованиях, ни в стараниях поддерживать порядок в доме.

Она справилась со второстепенными своими проблемами и недостатками, но при этом потерпела поражение в самом главном. Ей удалось создать впечатление о себе как о женщине независимой, в то время как в глубине души она остро нуждалась в обществе. Где бы она ни появилась, взоры тут же устремлялись к ней, и все равно спать она ложилась, как правило, всегда одна, у себя в монашеской келье, под бормотанье телевизора, в котором даже каналы не были толком настроены. На своих знакомых она производила впечатление человека, которому все должны завидовать, и при этом растрачивала свою энергию на усилия соответствовать тому образу, который сама для себя создала.

Именно поэтому у нее никогда не оставалось сил на то, чтобы быть самой собой – человеком, которому, как и всем в мире, для счастья нужны другие. Но с другими так трудно! Надо считаться с их непредсказуемыми реакциями, они живут в окружении запретов, ведут себя так же, как и она, делая вид, что им все нипочем. Когда появлялся кто-нибудь с натурой более непосредственной, более открытой, его либо сразу же отвергали, либо заставляли страдать, выставляя человеком наивным и недалеким.

Вот и получалось, что, с одной стороны, она просто поражала многих своей силой и решительностью, а с другой – чего она достигла, к чему в итоге пришла? К пустоте. К полному одиночеству. К Виллете. К преддверию смерти.

Вновь нахлынули угрызения совести по поводу попытки самоубийства, но Вероника решительно их отогнала. И тогда она испытала то, чего никогда прежде не позволяла себе чувствовать: ненависть.

Ненависть. Нечто столь же реальное, как эти стены, как пианино в холле, как здешний медперсонал. Она почти осязала разрушительную энергию, исходящую от ее тела. Она открылась навстречу этому чувству, не думая о том, хорошо ли это. К черту самоконтроль, маски, удобные позы – теперь Веронике хотелось прожить оставшиеся два-три дня, отбросив любые условности.

Вначале она дала пощечину мужчине старше себя, потом разрыдалась на груди медсестры, она отказалась угождать Зедке и разговаривать с ней, когда ей хотелось побыть одной, а теперь она могла позволить себе чувствовать ненависть, оставаясь при этом в достаточно трезвом уме, чтобы не приниматься крушить все вокруг, иначе остаток своих дней она провела бы в смирительной рубашке, напичканная транквилизаторами.

В тот момент она ненавидела все. Саму себя, весь мир, стул перед собой, протекающую батарею в одном из коридоров, всех людей – и хороших, и преступников. Она находилась в психиатрической клинике и могла позволить себе чувствовать то, что люди обычно скрывают даже от себя самих, ведь всех нас учат только любить, принимать, идти на компромисс, избегать конфликтов.

Вероника ненавидела все, но в первую очередь ненавидела то, как она прожила свою жизнь, не замечая сотен живших в ней самой других Вероник – интересных, безрассудных, любопытных, смелых, отчаянных.

Она обнаружила, что испытывает сейчас ненависть даже к человеку, которого любила больше всех на свете, – к своей матери. Замечательной супруге, которая днем работала, а вечером наводила порядок в доме, жертвуя всем в своей жизни ради того, чтобы дочь получила хорошее образование, научилась играть на фортепиано и на скрипке, одевалась как принцесса, покупала фирменные джинсы и кроссовки, – а себе штопала старое, заношенное за долгие годы платье.

Как это может быть, что я ненавижу собственную мать – ту, от кого всегда получала одну лишь любовь – в растерянности думала Вероника. Ей искренне хотелось испытывать совсем другие чувства. Но было поздно: ненависть уже вырвалась на волю через врата личного ада, настежь распахнутые ею самой. Она ненавидела дарованную ей матерью любовь – именно потому, что такая любовь бескорыстна, а это просто глупо, это противоречит естественному порядку вещей.

Такая любовь, ничего не требовавшая взамен, наполняла девушку чувством вины, необходимостью оправдать возлагавшиеся на Веронику надежды, даже если это означало бы отказ от всего, о чем она мечтала для себя самой. Это была любовь, годами пытавшаяся скрыть соблазны и развращенность этого мира, не считавшаяся с тем, что однажды Веронике придется со всем этим столкнуться лицом к лицу, оказавшись совершенно беззащитной.

А отец? Он тоже вызывал теперь одну лишь ненависть. За то, что, в отличие от матери, которая все время работала, он «умел жить», водил дочь в бары и в театр, они вместе развлекались, и, когда он был еще молод, Вероника, надо сказать, втайне испытывала к отцу не совсем дочернюю любовь.

Она ненавидела его за то, что он всегда был так обаятелен, так открыт всему миру, за исключением как раз ее матери – той единственной, которая действительно была достойна лучшей судьбы.

Вероника ненавидела все. Библиотеку, которая была набита книгами, учившими жить, колледж, где приходилось ночи напролет сидеть над алгеброй – и это при том, что она не знала ни единого человека, за исключением разве что профессоров математики, кому для полноты счастья понадобилась бы алгебра. Зачем ее заставляли столько времени зубрить алгебру или геометрию – всю эту груду совершенно бесполезных вещей?

Вероника толкнула дверь в холл, подошла к пианино и, подняв крышку, изо всех сил ударила по клавишам. Безумный аккорд, бессвязный, раздражающий, эхом пронесся по пустому залу, отражаясь от стен и возвращаясь ей в уши пронзительным грохотом, словно раздиравшим ее душу. Но именно это, пожалуй, был лучший портрет ее душевного состояния на данный момент.

Она вновь ударила по клавишам, и вновь все вокруг пронизала и заполнила нестерпимая для слуха какофония.

Я – сумасшедшая. Если я сумасшедшая, то могу себе это позволить. Могу просто ненавидеть, могу даже разбить это пианино вдребезги. С каких это пор душевнобольные должны играть по нотам?

Она ударила по клавишам еще раз, еще пять, десять, двадцать раз, и с каждым ударом ненависть слабела, пока совсем не угасла.

И тогда Веронику охватил глубокий покой, и она вновь взглянула на звездное небо с полумесяцем в ее любимой растущей четверти, наполнявшим мягким светом все вокруг. К ней вновь пришло ощущение, что Бесконечность и Вечность идут рука об руку, и стоит лишь всмотреться в одну из них – безграничную Вселенную, – чтобы заметить присутствие другой Вселенной – Времени, которое никогда не заканчивается, никогда не проходит, неизменно пребывая в Настоящем, где и хранятся все тайны бытия.

Ненависть, захлестнувшая ее в палате и в холле, была такой сильной и глубокой, что теперь в сердце не осталось никакой затаенной злобы. Вероника дала наконец выход всем отрицательным эмоциям, которые годами копились в ее душе. Она действительно прочувствовала их, так что теперь они уже не были нужны и могли уйти.

Она сидела в полном безмолвии, переживая свой Настоящий момент, впуская в себя любовь, позволяя ей заполнить пространство, опустошенное ненавистью.

Почувствовав, что настало время, она повернулась лицом к ночному небу и сыграла посвященную луне сонату. Она знала, что луна слушает ее сейчас и гордится собой, а звезды ей завидуют. Тогда Вероника сыграла музыку и для звезд, и для сада, и для гор. Ночью гор не было видно, но она знала, что они там, во тьме.

Как раз посреди мелодии для сада в холле появился еще один пациент – Эдуард, неизлечимый шизофреник. Вероника не только не испугалась, но даже улыбнулась ему; к ее удивлению, он улыбнулся в ответ.

И в его далекий мир – дальше самой луны – могла проникать музыка и творить чудеса.

«Надо купить новый брелок», – подумал доктор Игорь, открывая дверь своей маленькой приемной в Виллете. Старый разваливался на части, а украшавшая его маленькая металлическая эмблема только что выпала на пол.

Доктор Игорь нагнулся и ее поднял: герб Любляны. Что с ним делать?

Проще всего выбросить. Можно, конечно, отдать брелок в починку – там в два счета сделают новое кожаное колечко, – или подарить внуку, пусть играет. Оба варианта были одинаково дурацкими. Брелок стоил гроши, а внука гербы совершенно не интересуют, он все время торчит перед телевизором или играет в привезенные из Италии электронные игры. Доктор рассеянно сунул брелок в карман, чтобы попозже решить, что с ним делать.

Именно поэтому доктор Игорь был директором клиники, а не ее пациентом: прежде чем принять любое решение, он его тщательно взвешивал.

Доктор включил свет – зима уже наступила, и светало все позже.

Недостаток света, наряду с переездами и разводами, был одной из главных причин роста числа случаев депрессии. Доктор Игорь всем сердцем желал, чтобы поскорее настала весна, которая решит половину его проблем.

Он заглянул в блокнот. Сегодня нужно было разработать некоторые меры, чтобы не дать Эдуарду умереть с голоду. Шизофрения сделала его непредсказуемым, и вот теперь он полностью прекратил есть. Доктор Игорь уже назначал ему внутривенное питание, но это не могло продолжаться вечно.

Эдуарду было 28 лет, он был крепким молодым человеком, но даже при постоянном вливании глюкозы он в конце концов стал бы тощим, как скелет.

Как отреагирует отец Эдуарда, один из самых известных послов молодой Словенской республики, мастер деликатных переговоров с Югославией начала 90-х? А ведь этот человек годами работал на Белград, пережил своих клеветников, обвинявших его в служении врагу, и оставался в дипломатическом корпусе, но на этот раз представляя другую страну. Это был могущественный и влиятельный человек, которого все боялись.

А с другой стороны, какая разница послу, хорошо или плохо выглядит его сын; не станет же он водить его на официальные приемы или возить с собой по всему свету, куда его назначают представителем правительства. Эдуард находился в Виллете – и останется там навсегда или до тех пор, пока отец будет в состоянии содержать его здесь.

Доктор Игорь решил, что прекратит внутривенное питание и даст Эдуарду еще немного похудеть, пока тот сам не захочет начать принимать пищу. А если состояние ухудшится, он напишет отчет и свалит ответственность на управляющий Виллете медицинский совет. «Если не хочешь навлечь на себя беду, всегда разделяй ответственность», – учил его отец, тоже врач, который, несомненно, нес ответственность не за одну смерть, но при этом никогда не имел неприятностей с властями.

Распорядившись о прекращении процедур для Эдуарда, доктор Игорь перешел к следующему пациенту: в отчете говорилось, что пациент Зедка Мендель уже завершила курс лечения и может быть выписана. Доктор Игорь хотел убедиться в этом лично: ведь нет ничего хуже для врача, чем выслушивать жалобы от семей прошедших через Виллете пациентов. А такое случалось почти всегда – проведя длительное время в приюте для душевнобольных, пациенту редко удавалось снова адаптироваться к нормальной жизни.

И виновата в этом была не клиника. Ведь то же самое происходило во всех подобных больницах – одному Богу известно, сколько их разбросано по белу свету – там столь же остро стояла проблема повторной адаптации пациентов.

Точно так же как тюрьма не исправляет преступника, а лишь учит его совершать новые преступления, психиатрические клиники только приучали больных жить в совершенно нереальном мире, где все дозволено и никому не приходится отвечать за свои поступки.

Выход, таким образом, оставался один: открыть Лекарство от Безумия. И доктор Игорь с головой погрузился в реализацию этой затеи, работая над диссертацией, которой предстояло совершить революцию в психиатрии. В больницах временные пациенты, находясь бок о бок с неизлечимыми сумасшедшими, постепенно теряли связь с социумом, и если такой процесс начинался, остановить его было невозможно. Так что некая Зедка Мендель, скорее всего, вернется в больницу, теперь уже по собственному желанию, станет жаловаться на несуществующие недомогания, лишь бы быть рядом с людьми, которые, по ее мнению, понимают ее лучше, чем мир за этими стенами.

Если же открыть способ, как бороться с «Купоросом» , – по мнению доктора Игоря именно этот яд был причиной сумасшествия, – его имя войдет в историю, а о существовании Словении наконец-то узнает весь мир. На прошлой неделе ему словно с неба свалился шанс – это была девушка, пытавшаяся покончить с собой. И упускать такую возможность он не пожелал бы ни за какие деньги.

Доктор Игорь был доволен. Несмотря на то что из экономических соображений он пока еще был вынужден допускать методы лечения, осуждаемые медициной, например инсулиновый шок, теперь – также из финансовых соображений – в Виллете занялись введением новшеств в лечение сумасшедших. У него были не только время и Vitrol (купорос, медный и железный, а также – «яд», «ядовитый сарказм», «язвительность») средства для исследования Купороса, но и поддержка хозяев в отношении содержания в приюте группы, называемой «Братством».

Акционеры допускали (не поощряли, а именно «допускали») пребывание пациентов в клинике долее необходимого времени. Они аргументировали это тем, что из гуманных соображений выздоровевшему пациенту нужно дать возможность самому выбрать, когда ему лучше всего вернуться в общество. Благодаря этому группа пациентов приняла решение оставаться в Виллете как в гостинице для избранных или в клубе, где собираются по интересам.

Таким образом доктору Игорю удавалось содержать в одном месте сумасшедших и здоровых, и при этом здоровые оказывали положительное влияние на сумасшедших. Во избежание обратного процесса, чтобы сумасшедшие не повлияли отрицательно на тех, кто уже вылечился, каждый из членов Братства должен был выходить из больницы не реже, чем раз в день.

Доктор Игорь знал, что приводимые акционерами доводы в пользу присутствия в больнице излечившихся людей – «из гуманных соображений», как они утверждали, – были лишь отговоркой. Они боялись, что в Любляне, маленькой и очаровательной столице Словении, не найдется достаточного количества богатых сумасшедших, которые были бы в состоянии содержать этот дорогой и современный комплекс. Кроме того, в государственной системе здравоохранения тоже были подобные первоклассные заведения, что ставило Виллете в невыгодное положение на этом рынке душевного здоровья.

Превращая старые казармы в психиатрическую клинику, акционеры рассчитывали, что туда будут попадать мужчины и женщины – жертвы войны с Югославией. Но война длилась совсем недолго. Акционеры сделали ставку на то, что война вернется, но этого не случилось.

А недавние исследования показали, что из-за войны люди сходят с ума гораздо реже, чем от душевного напряжения, скуки, врожденных болезней, одиночества и отверженности. Когда общество сталкивается с крупной проблемой – как, например, в случае войны, или гиперинфляции, или эпидемии, – отмечается небольшое увеличение числа самоубийств, но значительное уменьшение случаев депрессии, паранойи, психозов. Они возвращаются к обычным показателям после того, как данная проблема исчезает. По мнению доктора Игоря, это свидетельствовало о том, что человек позволяет себе роскошь быть сумасшедшим, только когда ему созданы для этого условия.

Перед его глазами лежали результаты другого недавнего исследования, на этот раз проведенного в Канаде, выбранной одной американской газетой в качестве страны с самым высоким в мире уровнем жизни. Доктор Игорь прочел:

Согласно данным Statistics Canada, 40% людей в возрасте от 15 до 34 лет, 33% людей в возрасте от 35 до 54 лет, 20% людей в возрасте от 55 до 64 лет уже страдали теми или иными душевными расстройствами. Это значит, что в Канаде каждый пятый страдает от какого-нибудь психического заболевания, и каждый восьмой канадец хотя бы раз в жизни будет по этой причине госпитализирован.

Замечательный рынок, получше нашего, – подумал он. – Чем счастливее могут быть люди, тем несчастнее они становятся.

Доктор Игорь рассмотрел еще несколько случаев, тщательно обдумывая, какие из них он должен обсудить с Советом, а с какими может разобраться самостоятельно. Когда он закончил, за окном уже был день, и он погасил свет.

Потом он разрешил войти первой посетительнице – матери пациентки, попытавшейся совершить самоубийство.

– Я мать Вероники, Каково состояние моей дочери?

Доктор Игорь подумал, что нужно сказать правду во избежание неуместных сюрпризов, ведь как-никак у него самого была дочь с таким же именем. И все же он решил, что лучше промолчать.

– Пока не знаем, – соврал он. – Нужно подождать еще неделю.

– Не знаю, почему Вероника это сделала, – говорила сидевшая перед ним женщина, вся в слезах. – Мы всегда были любящими родителями, старались дать ей, сами многим жертвуя, лучшее образование. И хотя у нас были свои супружеские проблемы, семью мы сохранили как пример стойкости перед невзгодами судьбы. У нее есть хорошая работа, сама красавица, и тем не менее…

– … и тем не менее она попыталась покончить с собой, – прервал ее доктор Игорь. – Не удивляйтесь, любезная, все так и есть. Люди не в состоянии понять, что такое счастье. Если хотите, могу показать вам канадскую статистику.

– Канадскую?

Женщина удивленно на него посмотрела. Доктор Игорь увидел, что ему удалось ее отвлечь, и продолжал:

– Обратите внимание: вы приходите сюда не для того, чтобы узнать, как себя чувствует ваша дочь, а для того, чтобы извиниться за ее попытку самоубийства. Сколько ей лет?

– Двадцать четыре.

– То есть взрослая женщина, с жизненным опытом, которая хорошо знает, чего хочет, и в состоянии сделать свой выбор. Ну и при чем здесь ваши супружеские отношения или жертвы, принесенные вами и вашим мужем? Как давно она живет одна?

– Шесть лет.

– Видите? Самостоятельная до мозга костей. Однако из-за того, что один австрийский врач, доктор Зигмунд Фрейд – я уверен, что вы о нем уже слышали, – написал об этих патологических отношениях между родителями и детьми, до сих пор все на свете родители во всем винят себя. Скажите мне, разве индусы считают, что сын, ставший убийцей, – это жертва воспитания его родителей?

– Понятия не имею, – ответила женщина, все более удивляясь врачу.

Наверное, его заразили собственные пациенты.

– А я вам отвечу, – сказал доктор Игорь. – Индусы считают, что виноват сам убийца, а не общество, не родители и не предки. Разве японцы совершают самоубийство оттого, что сыну взбрело в голову попробовать наркотики и выйти пострелять? Ответ тот же: нет! А ведь учтите, японцы совершают самоубийства по любому поводу. На днях здесь же я прочел в газете, что один молодой человек покончил с собой из-за того, что ему не удалось попасть на подготовительные курсы для поступления в университет.

– А не могу ли я поговорить с дочерью? – спросила женщина, которую не интересовали ни японцы, ни индусы, ни канадцы.

– Конечно, конечно, – ответил доктор Игорь, раздраженный тем, что его прервали. – Но прежде я хочу, чтобы вы поняли одно: за исключением некоторых тяжелых патологических случаев, люди сходят с ума, когда пытаются уйти от рутины. Вы понимаете?

– Понимаю, и очень хорошо, – ответила она. – И если вы считаете, что я не смогу о ней как следует заботиться, можете быть спокойны: я никогда не пыталась изменить собственную жизнь.

– Ну хорошо. – Доктор Игорь, казалось, почувствовал некоторое облегчение. – Вы можете представить себе мир, в котором, к примеру, у нас отпала необходимость изо дня в день повторять одни и те же действия? Если бы мы решили, например, есть только тогда, когда голодны, как бы тогда организовали свою работу домохозяйки и рестораны?

Нормальнее было бы есть только тогда, когда голоден, – подумала женщина, но ничего не сказала, опасаясь, что ей запретят говорить с Вероникой.

– Была бы сплошная неразбериха, – сказала она. – Я сама домохозяйка и понимаю, что вы имеете в виду.

– Поэтому мы каждый день завтракаем, обедаем и ужинаем. Просыпаемся ежедневно в определенное время и отдыхаем раз в неделю. Есть Рождество, чтобы дарить подарки, и Пасха, чтобы на три дня выехать на озеро. Вам бы понравилось, если бы ваш муж, охваченный внезапным порывом страсти, решил заняться любовью прямо в гостиной?

О чем говорит этот человек? Я пришла сюда, чтобы увидеть свою дочь!

– Я была бы ужасно смущена, – осторожно ответила она, надеясь, что угадала.

– Прекрасно! – воскликнул доктор Игорь. – Место для занятий любовью – это постель. А поступая иначе, мы будем показывать дурной пример и сеять анархию.

– Я могу увидеть свою дочь? – прервала его женщина.

Доктор Игорь сдался. Этой крестьянке не дано понять, о чем он говорит, ее не интересовало обсуждение сумасшествия с философской точки зрения, хотя ей было известно, что ее дочь попыталась из чувства собственного достоинства покончить с собой и вошла в кому.

Зазвенел звонок и появилась его секретарша.

– Пусть позовут ту девушку, которая хотела совершить самоубийство, – сказал он. – Которая написала в газеты, что покончит с собой ради того, чтобы все узнали, где находится Словения.

Я не хочу ее видеть. Я уже разорвала узы, соединявшие меня с миром.

Трудно было произносить это в присутствии всех, в холле. Но ведь и санитар был не слишком тактичен, объявив во всеуслышание, что ее ждет мать, как будто этот вопрос кого-то интересует.

Веронике не хотелось видеть мать, поскольку это означало бы страдания для обеих. Лучше ей было бы считать дочь мертвой. Вероника всегда ненавидела прощания.

Санитар исчез за дверью, а она снова стала смотреть на горы. Неделю не было солнца, и вот оно появилось. О том, что так будет. Вероника знала еще накануне ночью, об этом ей сказала луна, когда она играла на пианино.

Нет, это безумие, я теряю контроль. Звезды не разговаривают, разве что с теми, кто называют себя астрологами. Если луна с кем-то и говорила, то с тем шизофреником.

Едва успев подумать об этом, Вероника почувствовала острую боль в груди, а одна рука у нее онемела. Потолок закружился перед глазами.

Сердечный приступ!

Она ощутила некую эйфорию, как будто смерть освобождала ее от необходимости бояться умереть. Скоро все кончится! Может быть, она почувствует какую-то боль, но что такое пять минут агонии в сравнении с вечностью покоя? Она поспешила закрыть глаза: больше всего в фильмах ее пугали мертвецы с открытыми глазами.

Однако сердечный приступ оказался вовсе не тем, чего она ожидала. Ей стало трудно дышать, и в ужасе Вероника поняла, что вот-вот ей предстоит пережить то, чего она больше всего боялась: удушье. Она умрет так, будто ее хоронят заживо или внезапно затаскивают на дно морское.

Она пошатнулась, упала, почувствовала сильный удар в лицо, продолжала предпринимать гигантские усилия, чтобы дышать, но воздух не входил. Хуже того – смерть не приходила; Вероника полностью осознавала происходящее вокруг, видела все те же цвета и формы. Ей было трудно только слышать окружающих: крики и восклицания раздавались где-то вдалеке, как бы доносясь из другого мира. Все же остальное было реально – воздух не вдыхался, он попросту не слушал команд ее легких и мышц, и сознание ее не покидало.

Она почувствовала, что кто-то приподнял ее и положил на спину, но теперь не было контроля над движениями глаз, они вращались, посылая в мозг сотни разных образов, и к ощущению удушья примешивалось полное расстройство зрения.

Вскоре сами образы тоже отдалились, и, когда агония достигла своей высшей точки, наконец вошел воздух, причем с таким ужасным шумом, что все в холле застыли от страха.

У Вероники началась непроизвольная рвота. Когда худшее осталось позади, некоторые сумасшедшие стали смеяться над происходящим, и она почувствовала себя униженной, растерянной, беспомощной.

Вбежала медсестра и сделала ей укол в руку.

– Успокойтесь. Все уже прошло.

– Я не умерла! – закричала она, обернувшись к пациентам. – Я все еще вынуждена торчать в этой паршивой богадельне вместе с вами! Проходить сквозь тысячу смертей каждый день, каждую ночь, и никто меня не пожалеет!

Она повернулась к медсестре, выхватила у нее шприц и швырнула в окно.

– Что вам от меня нужно? Почему вы не дадите мне яд, зная, что я и так обречена? Где ваше сострадание?

Совершенно не владея собой, она снова села на пол и расплакалась навзрыд; она кричала, громко всхлипывала, а некоторые из пациентов смеялись, потешаясь над ее заблеванной одеждой.

– Дайте ей успокоительное! – сказала вбежавшая женщина-врач. – Держите ситуацию под контролем!

Между тем медсестра стояла как вкопанная. Женщина-врач снова вышла, вернулась с двумя санитарами-мужчинами и с новым шприцем. Мужчины схватили бьющуюся в истерике посреди холла бедняжку, а женщина ввела до последней капли в вену испачканной руки успокоительное.

Она лежала в кабинете доктора Игоря на белоснежной кушетке, укрытая чистой простыней.

Доктор прослушивал ее сердце. Она притворилась, что еще спит, но что-то у нее в груди изменилось, и врач бормотал с уверенностью, что его слышат.

– Успокойтесь. С таким, как у вас, здоровьем вы проживете сто лет.

Вероника открыла глаза. Ее кто-то переодел. Неужели это был доктор Игорь? Он видел ее голую? С ее головой что-то было не в порядке.

– Что вы сказали?

– Я сказал, чтобы вы успокоились.

– Нет. Вы сказали, что я проживу сто лет. Врач отошел к столу.

– Вы сказали, что я проживу сто лет, – повторила Вероника.

– В медицине не бывает ничего определенного, – уклонился он от ответа.

– Все может быть.