Текст книги "Последняя любовь Казановы"
Автор книги: Паскаль Лене
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Паскаль Лене
Последняя любовь Казановы
В знак признательности Роберу Абирахеду, благодаря которому Казанова продолжает жить среди нас и восхищать нас сильнее, чем когда-либо прежде.
Казалось, чтобы быть счастливым, мне нужна была только библиотека с моими любимыми книгами…
Воспоминания, том II, глава XV
Мадам,
Поскольку в течение десяти лет мне пришлось довольствоваться общением с крестьянами, говорящими только по-немецки или на наречии богемских горцев, я и сам стал чуть ли не медведем, из тех, что встречаются в окружающих замок лесах. Граф Вальдштейн слишком редко удостаивает посещением эту прекрасную, величественную библиотеку, собранную его предками, и ее сорок тысяч томов выглядят сегодня, увы, как солдаты поверженной армии. Граф произвел меня в ее генералы, и я пытаюсь с грехом пополам привести в порядок изгрызенных крысами раненых и покрытых пятнами плесени больных. И никто, кроме меня, не слышит их отчаянных воплей на латинском, греческом и французском языках.
Во всяком случае, за эти годы я научился обходиться без изысканного общества, и отныне только книги, товарищи по изгнанию, остаются моими единственными друзьями.
Что до остального, то едва ли кто-нибудь смог бы поддерживать мой дух так же хорошо, как это делаю я сам. А развлекаюсь я тем, что составляю повествование, основанное на собственных воспоминаниях, и исписал, таким образом, уже несколько толстых томов. К тому же, будучи определенно единственным здесь человеком, вполне освоившим алфавит, я же остаюсь и их единственным читателем. Когда пробьет мой час, я сожгу эти бумаги, ибо история моей жизни отображена в них слишком правдиво, и некоторые из моих персонажей слишком легко себя узнают или, что еще хуже, сочтут за пасквиль.
Женщины, как вы догадываетесь, составляют основу этого в некотором роде романа. Они вносят в него особое, присущее лишь им очарование. Единственным моим талантом было умение любить их. Принцессы и шлюхи, все женское сословие в совокупности было моим добрым и злым гением, всякий раз новым и неизменным, ибо частенько мне случалось обнаруживать в шлюхе принцессу, а в принцессе – шлюху.
Так получилось, что я отдаю предпочтение обществу женщин из моего прошлого. Мне не нужны иные собеседники, кроме этих прелестных призраков. В своих воспоминаниях я словно вновь обретаю нашу общую молодость. Я не в силах одарить вечной жизнью даже тех из них, кто этого заслуживает, зато, покуда я жив, они будут оставаться прелестными и обольстительными. Отдаваясь, они всякий раз дарили мне новую жизнь, так что, удерживая в памяти их прелести и ласки, я навсегда останусь их должником.
Поэтому разрешите, мадам, воздержаться от искушения познакомиться с Вами: принимая Вас здесь, я нарушу слово, данное всем тем, кого никогда не переставал любить, даже если держал их в своих объятиях всего одну ночь или мгновение.
И поскольку, возвращаясь в Прагу, Вы все же будете проезжать через Богемские горы, я настоятельно советую Вам не останавливаться в замке Дукс, где я влачу свое одинокое существование, а задержаться в Теплице, где Вы найдете многолюдное и приятное общество.
Ваш смиреннейший и покорнейший слуга Жак Казанова де Сейналь
17 мая 1797 года.
Запечатав письмо, Казанова некоторое время стоял, глядя в окно на высокие кроны деревьев, слегка волнуемые легким ветерком. Он колебался, можно ли доверить пакет Шреттеру, не без основания подозревая, что этот негодяй вполне способен использовать его, чтобы раскурить свою трубку. Вот уже в течение десяти лет несчастный библиотекарь вынужден был сносить ежедневные оскорбления напыщенно важного, отвратительного человека из свиты графа Вальдштейна, вся служба которого состояла в опустошении хозяйского винного погреба и перекладывании графских денег в свой кошелек. В конце концов Казанова решил, что гораздо лучше, если он сам отнесет письмо на постоялый двор, куда каждый день заворачивает почтовая карета, чтобы сменить лошадей.
Он был вполне доволен своим ответом этой мадам де Фонсколомб и, одеваясь, с удовольствием повторял про себя наиболее удавшиеся пассажи. Разумеется, он не собирался удовлетворять любопытство этой особы, настаивавшей на своем визите и, по всей видимости, надеявшейся заставить его в сотый раз рассказывать о побеге из Пломб.[1]1
Пломбы (Пьомб) – знаменитые своими ужасами Венецианские темницы, располагавшиеся под свинцовыми крышами дворца Дожей в Венеции. Примеч. пер.
[Закрыть] Казанова уже не вызывал, как когда-то, пылкую страсть, но по-прежнему привлекал женское любопытство, словно один из редких образчиков распространенного здесь старинного искусства барокко, украшения и стиль которого безнадежно устарели и вызывали лишь улыбку.
Во внешности Казановы прежде всего бросался в глаза высокий рост. А благодаря полной достоинства манере держаться он казался окружающим еще выше. Несмотря на болезни, шевалье оказывал неустанное сопротивление своим семидесяти двум годам, и этой упорной битве с самим собой было суждено окончиться лишь с его смертью. Он был хорошо сложен, вынослив и не имел ни грамма лишнего веса. Такая худощавость целиком соответствовала его темпераменту и была результатом удивительной активности всех его органов.
Глаза у Казановы были темные и живые, а кожа на лице так огрубела, что напоминала пергамент. За свою долгую жизнь ему частенько приходилось то смеяться от радости, то плакать от горя, что, впрочем, случается со всеми, и лицо его покрыли морщины, похожие, скорее, на рельеф карнавальной маски и делавшие его то пугающе страшным, то смешным.
Впечатление от надменного рта несколько портила брюзгливо оттопыренная нижняя губа вечно недовольного чревоугодника. Это выражение недовольства, постоянно присутствовавшее на лице, исчезало, когда оно неожиданно озарялось иронической улыбкой, полной спокойной снисходительности и вызванной глубоким знанием людей. Но эта улыбка появлялась главным образом лишь в разгар философских споров, азарта, вызванного игрой или любовной перепалкой, способной увлечь его даже в нынешнем преклонном возрасте.
Итак, Казанова спустился по мраморным ступеням широкой лестницы, оглашаемой обычно лишь стуком его каблуков: тридцать или сорок болванов, несших службу у графа Вальдштейна, оставили библиотекаря наедине с любимыми томами, покрытыми густой пылью, и это уединение нарушал лишь ветер, проникавший через неплотно закрытые окна и пытавшийся изгнать из помещения вековой запах плесени. Можно было не сомневаться, что, как и все в жизни, это было заранее предопределено: авантюрист, безудержно расточавший себя любовник должен был окончить свои дни одиноким философом.
Старик собирался уже было распахнуть парадную дверь, когда во двор резво вкатились две берлины,[2]2
Берлина (berline) – дорожная карета.
[Закрыть] влекомые четверкой лошадей. Стены здания эхом отозвались на грохот окованных железом колес и звуки шагов обутых в сабо слуг.
Человек, который умудрялся сделать из своей жизни праздник, на который никто другой, кроме него самого, не получал приглашения более одного раза, понял, что мадам де Фонсколомб решила поступить так же. Кучер, правивший первой каретой, уже раскладывал специальную подножку и протягивал руку пожилой даме, в которой Казанова тотчас угадал свою настойчивую поклонницу. Она оказалась столь же мала ростом, сколь он был высок, и столь же дородна, сколь он был худ, а в лице ее было ровно столько приветливости, сколько в его – угрюмости. Общим был только возраст, но именно в этом знаменитому венецианцу не хотелось иметь ничего общего со своей гостьей. Впрочем, это относилось ко всем его бывшим подругам. Собственную старость он прощал при условии, чтобы не вспоминать о ней, глядя на своих ровесниц. И поскольку не в его силах было вновь стать молодым, он полагал, что со стороны дам было бы очень любезно не принимать облик, внушавший ему лишь бесконечное почтение и при этом погружавший в глубокую меланхолию.
Настроение Казановы еще больше испортилось при виде второго посетителя, вылезшего из кареты вслед за назойливой старухой и оказавшегося священником высокого роста. Его необычайно худая фигура была затянута в длинную, как крестный путь, сутану, лицо покрыто оспинами, а возраст, похоже, приближался к библейскому. И в то же время осанка и легкость, с какой он передвигался, свидетельствовали об остатках силы, равной примерно той, что когда-то позволила Лоту исполнить волю Господа.
Стоя на верхней ступени крыльца, Казанова пытался решить, что делать: поскорее вернуться в дом и запереть свою дверь на ключ или все-таки показаться этим назойливым мухам. Пока он раздумывал, из второй берлины вышел мужчина средних лет, одетый, как буржуа, и вместе с кучером стал вытаскивать огромный дорожный сундук, не оставляющий сомнений в намерении его владельцев задержаться в замке на достаточно длительный срок.
Увидя эту картину, Казанова неподвижно замер на своем посту, выставленный на обозрение, как заяц на мраморной крышке стола для дичи. Вмиг заприметивший его «святой отец» бодрым шагом направился в его сторону, раскинув руки так, словно намеревался заключить его в свои объятия. Не выносивший в общении фамильярности и считавший ее почти оскорбительной, Казанова невольно подумал о том, что люди и по сей день требуют от него проценты с займов, договоры на которые он когда-то заключил, исходя из их глупости, и процент по которым он получал в течение полувека. Наконец, вздохнув и собравшись с силами, он принял решение спуститься по лестнице и пойти навстречу своим непрошеным гостям.
В это время первая карета отъехала к конюшням, и старик с изумлением обнаружил на том месте, где только что стояла берлина, стройную фигурку, без сомнения принадлежавшую молодой женщине. Заходящее солнце пронизывало своими бледными лучами окружавшее ее облако пыли, отчего силуэт был виден недостаточно отчетливо. Первым стремлением Казановы было подойти ближе, чтобы рассмотреть чудесное видение, но осуществить свое намерение ему не удалось, поскольку подоспевшие в этот момент мадам де Фонсколомб и священник наперебой принялись вгонять в его страдающую плоть ржавые гвозди приветствий и комплиментов.
Полине Демаре к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, и она была последней, пятой дочерью сапожника, мастерская которого располагалась на улице Божоле, недалеко от башни Тамплиеров, знаменитой тем, что когда-то в ней томилась в заключении королевская семья. Добряк Демаре обувал в кожаные башмаки весь квартал, располагавшийся между улицами Сентонж и Вертю. Его заведение процветало, и пять прелестных, чисто одетых малюток, к тому же умевших читать и вполне сносно писать, имели все необходимое, чтобы в будущем превзойти по своему положению отца.
Десять лет назад, будучи в Париже по делам, мадам де Фонсколомб наняла Полину, чтобы та следила за ее гардеробом, причесывала, читала и сопровождала на прогулке. Поскольку глаза старой дамы были покрыты бельмами катаракты, она почти не видела и испытывала большие трудности при передвижении.
С той поры Полина была очень привязана к своей госпоже и относилась к ней с большой любовью, словно к собственной бабушке.
К тому времени, о котором идет речь, Жанна-Мари де Фонсколомб уже похоронила мужа, которого никогда не любила, и развеивала скуку тем, что без устали разъезжала по Европе в сопровождении своей Антигоны, не забывая посещать в лечебный сезон известные минеральные источники.
Трагические события, всколыхнувшие тогда Францию, помешали ей вернуться в Прованс, где находились вся ее семья и имущество, мадам де Фонсколомб сочли эмигранткой, и она была объявлена вне закона. Правда, старой даме все же удалось спасти значительную часть состояния, и это давало ей возможность вести достойный образ жизни в ожидании того дня, когда, как она надеялась, будет восстановлен трон или восторжествуют справедливые законы.
Позже, в Брюсселе, она познакомилась с аббатом Дюбуа, где этот престарелый кюре Вожирарского прихода, отказавшийся присягать Конституции, нашел убежище в 1793 году, спасаясь от праведного гнева санкюлотов. И на протяжении последних трех лет аббат сопровождал мадам де Фонсколомб во всех поездках, исполняя обязанности ее духовника. Но, поскольку грехи его подопечной были невелики и немногочисленны, чаще всего они просто предавались воспоминаниям о тех счастливых временах, когда кругом безраздельно царила христианская вера.
Что касается мсье Розье, который путешествовал во второй карете и отвечал за находившийся там багаж, то он был поваром, но при сложившихся обстоятельствах выполнял также обязанности дворецкого и управляющего крошечного владения, умещавшегося между портьерами берлин, территории, которую старая дама в шутку называла своим «бесприютным герцогством».
Мадам де Фонсколомб торжественно вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею полгода назад в Лондоне, просил своего библиотекаря оказать путешественнице самый радушный прием, выступив в роли гостеприимного хозяина и проявив при этом такие остроумие и любезность, какие выказал бы сам граф, если бы сопровождал гостью лично.
Однако примирило библиотекаря с гостями отнюдь не это письмо. Присутствие молодой женщины, сопровождавшей мадам де Фонсколомб, было для него дороже рекомендации папы и охранных свидетельств, выданных императором. При виде ее Джакомо Казанова почувствовал, что в нем вновь просыпается блестящий шевалье де Сейналь.
Беспокойный день завершился незамедлительным изгнанием с кухни господина Фолкиршера, где тот в течение тридцати лет безнаказанно стряпал свою кошмарную отраву. Мсье Розье занял его место, после чего было решено, что ужин будет подан в девять часов в маленьком кабинете рядом с библиотекой.
Поскольку мадам де Фонсколомб заверила Казанову, что не привередлива и скромна в своих запросах, он позволил себе отпустить большую часть бестолковых слуг, сбежавшихся при виде гостей из всех буфетных и кладовых, где по своему обыкновению они предавались блаженной праздности.
Готовясь к вечеру, мсье де Сейналь надел шляпу с белым плюмажем, шелковый, шитый золотом жилет и черный бархатный камзол, а поверх шелковых же чулок нацепил подвязки с застежками, усыпанными стразами. Разряженный по моде Людовика XV шевалье в назначенный час встретил гостей и поприветствовал мадам де Фонсколомб изысканным реверансом, который наверняка смогла бы оценить мадам де Помпадур и который, к сожалению, заставил лишь вздрогнуть старую даму. Слабое зрение гостьи и энергичные движения гостеприимного хозяина сделали его появление слишком внезапным. Что же касается мадмуазель Демаре, то при виде этой сцены она едва удержалась от смеха.
К ужину Казанова приказал накрыть маленький круглый стол, имевший всего одну ножку. Таким образом, четыре человека могли разместиться за ним, неизбежно соприкасаясь коленями. Можно было не сомневаться, что именно на это и рассчитывал Джакомо, посадив справа от себя Полину, слева – аббата Дюбуа, а напротив – мадам де Фонсколомб. Трапеза проходила в отсутствие лакеев – за столом прислуживал Розье, вино наливал сам Казанова.
Беседа в основном шла между мадам де Фонсколомб и хозяином, буквально забросавшими друг друга вопросами, словно они предполагали в один присест выведать историю жизни своего визави.
– Если мы продолжим в таком темпе, – с улыбкой заметила старая дама, – нам вскоре не о чем будет говорить.
– Уж вас-то наверняка хватит не на одну неделю, – заметил шевалье, ища взглядом одобрения Полины, но натолкнувшись на ее затылок.
Колену достопочтенного и знаменитого соблазнителя не везло так же, как и настойчивому взгляду. Можно было подумать, что красавица оставила свои прелестные ножки в гардеробе, вместе со сменными нижними юбками.
Но не в правилах Казановы было отступать из-за таких незначительных, хотя и досадных неудач. Он всегда утверждал, что притворная холодность женщины чаще всего знаменует начало потери контроля над собой, и ее сопротивление лишь продлевает прелюдию предстоящего наслаждения.
Достаточно было мгновения, чтобы маска мизантропа, которую старый авантюрист натянул было на свои морщины, исчезла без следа. Истинный, хорошо знающий свое дело соблазнитель, для которого любовь является прекрасным способом времяпрепровождения и одновременно заключает в себе смысл жизни, должен уметь одинаково правдоподобно смотреться и стоиком, и последователем Эпикура, меняя философию и взгляды на жизнь столь же быстро, как это делают дамы, меняя настроение и туалеты.
Полина была ростом немного выше среднего и обладала совершенным овалом лица. Ее красивой формы глаза были изумительного голубого цвета, к тому же в них все время горели озорные огоньки и казалось, что она постоянно сдерживается, чтобы не рассмеяться. Еще у нее были великолепные белокурые волосы, отливавшие медью. Рот не то чтобы совсем маленький, но изящный, с двумя рядами белоснежных зубов. Руки, стройная фигура и шея были безупречны по соразмерности и совершенству форм.
В тот вечер ее шейку охватывала небольшая черная бархотка, украшенная рубином; такие безделушки были тогда в большой моде, к тому же она восхитительно оттеняла ослепительную белизну кожи молодой женщины.
На десерт находчивый Розье подал превосходные груши, которые ему удалось раздобыть на кухне, где по своему обыкновению пировала многочисленная прислуга. После этого он без церемоний сменил роль лакея на роль близкого друга мадам де Фонсколомб. Сопровождавшее старую даму по дорогам Германии общество было настолько малочисленным, что, как уже упоминалось, все его члены вынуждены были менять свой наряд и роли по несколько раз на дню.
После ужина Казанова проводил гостей в небольшой музыкальный салон, где находились клавесин и спинет.[3]3
Спинет (epinette) – старинный музыкальный инструмент.
[Закрыть] Мадам де Фонсколомб призналась, что когда-то играла на клавесине, но теперь со своим слабым зрением и скрюченными ревматизмом пальцами была не в состоянии извлечь из инструмента даже самой простой мелодии. Тогда Казанова попытался уговорить очаровательную Полину сыграть для них, но та заявила, что ровным счетом ничего не смыслит в музыке.
– Я вам не верю, – возразил библиотекарь, – вы наверняка обожаете музыку, ваши хорошенькие ножки просто созданы для танцев.
– Хорошо, я постараюсь исполнить для вас серенаду при помощи ног, но держу пари, что слушать меня вам захочется руками. Правда, мы от этого ничего не потеряем, поскольку ни у вас, ни у меня, кажется, вовсе нет слуха.
В ответ на эту остроту мадам де Фонсколомб весело расхохоталась, а старина Дюбуа, до этой минуты не подававший голоса, счел необходимым прокомментировать ситуацию, заявив:
– Мадмуазель Демаре действительно ничего не смыслит в музыке, ей нравятся только варварские песни кровопийц, погубивших нашего монарха.
– Наша Полина – настоящая якобинка, – сообщила мадам де Фонсколомб. – Я взяла ее на службу лишь потому, что надеялась помочь ей избавиться от этого безумного увлечения цареубийцами, но пока из этой затеи ничего не вышло.
Казанова с улыбкой принял сообщение об этой причуде молодой женщины. Он не сомневался, что революционный пыл прекрасной Полины был всего лишь игрой, своего рода украшением, призванным еще больше подчеркнуть незаурядность ее натуры. Да и у мадам де Фонсколомб было достаточно здравого смысла, чтобы не обращать внимания на эту фантазию, к тому же она даже не допускала мысли, что это увлечение может быть серьезным.
Поскольку никому еще не хотелось спать, Казанова, чтобы развлечь компанию, предложил сыграть небольшую партию в фараона. Счастливому аббату удалось выиграть целых два дуката у мадам де Фонсколомб, утверждавшей, что святой отец весьма искусен в передергивании карт, и эта способность очень помогает ему в пополнении церковной казны. Разошлись они только после полуночи. Казанова любезно показал гостям их комнаты, заодно устранив мелкие недоразумения. Слуги графа Вальдштейна взяли в привычку бесцеремонно расставлять повсюду дешевые сальные свечи, распространявшие ужасную вонь. Заботливый хозяин в мгновение ока разыскал одного из прохвостов и заставил его поменять светильники.
– У графа Вальдштейна на службе три дюжины мужланов, – извиняющимся тоном произнес шевалье, – но эти негодяи думают только о том, как бы напиться да что-либо украсть, и при этом дерзят напропалую, если кто-либо осмеливается прервать их безделье.
– Они вполне обоснованно мстят за свое рабство, – пылко вступилась за слуг красавица Демаре.
Мадам де Фонсколомб лишь улыбнулась, подняв глаза к небу. Казанова же, ошеломленный этим необычным заявлением, не нашел, что ответить. Тем более что теперь он и сам не знал, подпадет ли под обаяние этой Юдифи, или, вопреки всему, останется в лагере тиранов. Похоже, что, следуя по стопам Олоферна, почтенный шевалье совсем потерял голову.
Замок Дукс насчитывал не менее сотни комнат, бессчетное число залов, салонов, кабинетов и других помещений. Однако эта достойная принца обитель была на самом деле не более чем холодным лабиринтом, где, вполне возможно, скитался невидимый Минотавр – личное привидение почтенного Валленштайна, прежнего хозяина этих мест.
Жилым теперь считалось лишь то крыло замка, что было ближе к деревне. В свои редкие визиты в имение предков граф Вальдштейн решительно пренебрегал величественным наследием прошлого и ничем особенно не интересовался. Казанова же чувствовал себя здесь не гостем или знакомцем графа, а одним из множества томов в библиотеке, навсегда забытых молодым Вальдштейном. Настоящую страсть граф испытывал только к лошадям и охоте, ради них пренебрегая даже прекрасным полом. Его дружба с Казановой, жившим единственно ради женщин и книг, не имела твердой основы и потому не могла быть долгой. Но любезный, хотя и легкомысленный наездник был человеком чести. Из уважения он выделил Джакомо небольшие покои в замке, присвоил звание библиотекаря, ставившее его немного выше домашней прислуги, и назначил жалованье в пятьсот дукатов, сведшее на нет честолюбие обездоленного венецианца.
Казанова был слишком стар, чтобы отправиться на поиски новых приключений. Он предчувствовал, что свой жизненный путь окончит здесь, в этом огромном доме, словно созданном для того, чтобы вместить в себя его бесконечное одиночество. И он принял решение навсегда остаться здесь, ожидая смерти с благоразумием, помогавшим ему влачить свое существование. Чтобы занять себя, он принялся сам себе пересказывать свое прошлое. Так он мог заново прожить каждый его миг. Стопка исписанных им тетрадей все росла и была абсолютно бесполезна, поскольку их все равно предстояло сжечь. Сохраниться эти тетради могли лишь в том случае, если бы он почему-то о них забыл или смерть застигла его врасплох.
Отметив шесть недель назад семидесятидвухлетие, Казанова, однако, умудрился сохранить пылкое сердце, и его воображение оставалось по-прежнему живым. Достаточно было одного взгляда на юную Демаре, чтобы старый Джакомо внезапно ожил, как вновь воспламеняются плохо погасшие угли. Обворожительная Полина затмила призраки, плотной толпой населявшие ледяное безлюдье замка, а прелести молодой женщины, ее изящество и очарование вмиг заполнили множество пустующих альковов.
В эту ночь Казанова спал глубоким, но беспокойным сном. До самого утра ему мерещилось, что он преследует разных женщин, и все они были похожи на Полину, ибо все как одна были обольстительны; вместе с ними спящий счастливец все время оказывался в различных ситуациях, соответствующих различным периодам его бурной жизни: в приемной монастырской обители, в одной из комнат на постоялом дворе, в оперной ложе… Он беспокойно ворочался в постели, созерцая непрестанно менявшиеся перед его внутренним взором времена и страны. За одну ночь великий возлюбленный побывал почти во всех местах своего счастливого прошлого.
Так же, как и в жизни, любовные приключения во сне отнюдь не утомляли его, и каждый новый натиск, предпринятый им по отношению к очередной красавице, лишь удваивал силы этого атлета. Проснулся он на рассвете и подумал, что еще слишком рано для того, чтобы идти приветствовать старую даму, сладко нежившуюся на подушке в своем ночном чепце, как, впрочем, и для того, чтобы любоваться кружевным бельем ее молодой компаньонки. Рассудив так, он в одиночестве отправился в парк выгуливать свое распалившееся воображение, как граф Вальдштейн каждое утро выводил на поводке своих лошадей.
Проснувшись, мадам де Фонсколомб позавтракала в своей комнате в компании хозяина и аббата. Полина, сославшись на легкое недомогание, к завтраку не явилась.
– Похоже, здоровье вашей маленькой цареубийцы гораздо нежнее, чем те взгляды, которые она проповедует, – заметил Джакомо.
– Теперь четыре или пять дней она будет находиться под влиянием луны и плохого настроения, – пояснила в ответ старушка.
– Бог слишком облагодетельствовал женщин, и, спохватившись, время от времени посылает им небольшие неприятности, – заметил ее собеседник.
– Способность зачать и породить новую жизнь – это, напротив, наибольшая из милостей, которыми Господь пожелал их наделить, – возразил аббат.
– Боюсь, сей предмет может вовлечь нас в бесконечные пререкания и даже вызвать к жизни скучные рассуждения, – пошутил шевалье.
– Навряд ли вы можете судить об этом, ведь у вас нет детей, – нравоучительно парировало духовное лицо.
– То есть я могу судить гораздо лучше, чем кто бы то ни было, – ответил, подтрунивая, Казанова.
– Так вы все же являетесь отцом? – с любопытством спросила мадам де Фонсколомб.
– И отцом, и дедом, и даже тем и другим одновременно, по крайней мере, один раз такое, мне кажется, случалось.
Мадам де Фонсколомб от души расхохоталась над таким заявлением, сочтя его пустым фанфаронством, а престарелый распутник склонил голову и опустил глаза, демонстрируя небывалое раскаяние, долженствовавшее подтвердить признание в кровосмесительных связях.
Оскорбленный аббат хотел было немедленно покинуть общество людей, которые вели разговоры на такие скандальные темы, но мадам де Фонсколомб удержала его, заверив, что мсье Казанова всего лишь пошутил, добавив при этом, что гораздо умнее некоторые вещи пропускать мимо ушей, не останавливая на них внимание.
Тут мсье Розье, умевший, кажется, все на свете, явился, чтобы причесать старую даму, после чего они отправились на прогулку.
При этом Казанова поддерживал мадам де Фонсколомб под руку, а мсье Розье старался держаться поблизости, чтобы помочь достойной даме преодолеть лестницу, спускавшуюся двумя крыльями в парк. Внизу ступени образовывали нишу, выложенную ракушечником и укрывавшую мраморное изваяние старика, – в котором, по правде говоря, не было ничего почтенного, кроме патриаршей бороды, и который держал на своих мускулистых руках обнаженную красавицу. Нимфа, как положено, заливалась слезами – то ли оттого, что ее соблазнили, то ли оттого, что этого, напротив, не случилось.
Мадам де Фонсколомб попросила разъяснить смысл композиции, и Казанова охотно откликнулся на ее просьбу.
– Работа называется «Время, уносящее Красоту», – для начала пояснил он.
– Увы, как же это верно! – согласно вздохнула мадам де Фонсколомб.
– Сатурн пожирал своих сыновей, но художник, создавший эту композицию, по-видимому, считал, что с девочками поступали иначе, – заметил неугомонный венецианец, снова возвращаясь к теме инцеста явно лишь для того, чтобы вывести из себя аббата Дюбуа. Однако тот, следуя мудрому совету старой дамы, сделал вид, будто ничего не расслышал.
Пообедали почти сразу после полудня. Разнообразие блюд, предложенных мсье Розье, возбудило бы аппетит у мертвого, и аббат Дюбуа щедрой рукой отпускал грехи молодым куропаткам и форели, оказывавшимся в пределах его досягаемости. Полина и тут не появилась, вновь передав через слуг свои извинения, и Казанова уже не мог думать ни о чем другом. Лишенный возможности ухаживать за девушкой, он придумывал способы добиться хоть какого-нибудь соглашения с нелюдимой амазонкой, чей независимый вид и строгая репутация лишь разжигали в нем аппетит. Он готовил наступление с особой тщательностью, терпеливо оценивая преимущества прямой атаки и сравнивая их с риском нападения на противника с тыла; в следующее мгновение он уже раздумывал над трудностями длительной осады и наконец пришел к выводу, что красноречие и дипломатия, неоднократно выручавшие его в подобных делах, помогут ему и на этот раз.
Шевалье, разумеется, сознавал, что с прекрасной противницей их разделяет почти пятьдесят лет, и путь, который ему предстояло преодолеть, становился от этого особенно долгим и тяжелым. Но, как известно, любая, даже самая охраняемая крепость не может считаться окончательно неприступной. Тем более что Джакомо понимал: эта победа будет для него последней. Но именно такой победы он и хотел. После Полины он уже никогда не полюбит. Ради этой любви он даже готов был пожертвовать обольстительными нимфами, не дававшими покоя его воображению. В жизни он влюблялся, движимый любопытством, которое постоянно толкало его в объятия все новых прелестниц. Каждая новая женщина или девушка являли собой увлекательную тайну, к которой ему непременно хотелось подобрать ключи и которая, увы, будучи разгаданной, тут же становилась ему неинтересной. И он без сожалений и угрызений совести оставлял одну, чтобы где-то еще, с другой женщиной вновь посвятить себя разгадыванию вечной тайны своего влечения. Каждая из тех, кем он обладал, была для него первой, и всякий раз он был очарован, потрясен своей победой, изумлен красотой женского тела, поражен собственной способностью одаривать женщину счастьем, впрочем, так же, как и возможностью получать счастье взамен. Каждая в его объятиях ощущала себя единственной. И в этом не было ни лжи, ни притворства. Сознавая, что, пусть даже на одну ночь, она становится несравненной Евой, воплотившей собой красоту мироздания, ни одна из них не могла долго противиться настойчивым призывам своего тщеславия, жаркий огонь которого Казанова разжигал ласковым голосом и нежными словами.
Наутро, когда соблазнитель объявлял, что уходит навсегда, осчастливленная жертва не могла отрицать, что произошедшее между ними превзошло ее самые смелые мечты. И, даже будучи столь скоро оставленной, всю оставшуюся жизнь, в объятиях других мужчин, хранила воспоминание о том, как в одну из ночей была единственной страстью самого прекрасного любовника, которого когда-либо носила земля.
Полине предстояло стать последней возлюбленной Казановы. Одна-единственная, она будет значить для него больше, чем все остальные. Возможно, в этом и заключалось ее предназначение: стать последним восхитительным похождением, завершившим земное существование этого необыкновенного любовника, почти сверхчеловека. Именно так следовало закончиться истории его жизни, и именно это событие должно было придать ей особый смысл. Таким было окончательное решение, принятое Казановой в тот момент, когда добрейший мсье Розье подал на десерт тщательно отобранную свежую землянику.
