Текст книги "Соболий воротник"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Романов Пантелеймон Сергеевич
•
Соболий воротник

Почтмейстерша сидела со старой кузнечихой и пила чай, когда приехала матушка отправлять посылку. Ее звали пить чай.

– Господи, – сказала она, оглядываясь по стульям и углам, ища, куда положить шляпу, – посмотрела я тут, как вашего помещика-то разделали, – окна в доме выбиты, железо с крыш содрано.

– У нас тут все сердце за него изболело, – проговорила почтмейстерша. Она, не садясь, стояла, держась за спинку стула, и ждала, когда сядет гостья.

Кузнечиха, отошедшая было к двери, где она стала, скромно сложив на груди руки под платком, по приглашению хозяйки опять села и, поправив платочек, моргая, пила чай с блюдечка.

– Да, вот народ-то наш какой оказался, – сказала матушка и придвинула к себе вазочку, придержав бахрому платка, свесившегося с руки. – А кто виноват? Все наша интеллигенция воспитала, потому что сами бездомовники, безбожники, вот на чужое рука и поднялась. Чужое-то добро легко раздавать.

– Если бы вы, матушка, посмотрели, что тут было в первые дни: один стол ореховый тащит, другой – часы бронзовые, третий – рояль везет на голой телеге.

– И кому же это все досталось? – сказала, прервав, гостья. – Хамам, которые ничего в этих вещах и не понимают.

– Вот это-то больше всего и возмущает. У шорника, говорят, рояль стоит в сенцах, в избу не вошла, куры в ней несутся.

– Ну вот…

– А тут скупщики из города понаехали, потом все у мужиков перекупали.

– Как руки-то не отсохнут награбленное скупать, чужой бедой пользоваться, – сказала кузнечиха.

– Тут уж глаза у всех разгорелись, обо всем забыли, когда рояли за тридцать целковых покупали. Из наших тут кое-кто вышел было купить, куда там все в момент расхватали. Мой Иван Платоныч встретил нашего столяра – стол ореховый вез, – продай, говорит; отказывается, уж продал… за десять рублей. Да еще кричит: пойди сам возьми.

– Пойди… туда небось и не подступишься к этим грабителям, самого еще убьют, – сказала матушка, – ведь ваши совсем какие-то разбойники. Вам-то небось ничего не дали?

– Какой там, матушка, – сказала почтмейстерша, махнув рукой. Потом, несколько помолчав, уже другим тоном прибавила: – Вот только этот шкапчик и то уж выпросил Иван Платоныч, да кресло потом столяр принес, я у него всех детей крестила. А посуда, серебро кое-какое сам старик раньше принес спрятать на сохранение, да так кое-что из вещей.

– Где ж он теперь сам-то? – спросила матушка, подвинувшись со своим стулом ближе к хозяйке и более пониженным тоном.

– В городе живет.

– Небось назад будет требовать?

– Бог его знает, может быть, уедет куда-нибудь дальше.

– Может, бог даст, уедет, – сказала кузнечиха.

– Писал один раз, просил привезти. Да я побоялась, отнимут еще дорогой.

– Боже вас избави! – воскликнула матушка, в свою очередь замахав на хозяйку руками. – Сами еще насидитесь.

– Да и лошади у нас нет сейчас.

– Какие теперь лошади!

– Да и то сказать: у него небось и кроме этого много.

– Мы уж так-то с мужем толковали, – сказала матушка, – наверное, успел кое-что припрятать.

– Да, добра было много. Если бы раньше-то знать… конечно, всего не сообразишь, а в первый-то день тут такие вещи продавались прямо нипочем: зеркала какие, шубы, воротник соболий, ему цена пять тысяч, а его за пять рублей продали.

– Ну, что же вы-то? – спросила взволнованно матушка.

Почтмейстерша сначала вздохнула и промолчала, потом через минуту сказала:

– Вспомнить стыдно: в руках, можно сказать, был. Иван Платоныч смотрел его, у них вот был, – сказала почтмейстерша, кивнув головой на кузнечиху.

– У нас, у нас, – сказала кузнечиха, – я-то, дура старая, не догадалась, что вам пондравится. А тут, только ваш Иван Платоныч ушел, скупщик приехал, ему все огулом и продали, уж так тужила, когда узнала, что вам хотелось.

– Так только дурак последний может поступить, как мой Иван Платоныч; пришел спросить, видите ли, покупать или нет. Это за пять рублей-то.

– Тут с руками надо было рвать, – сказала матушка, – просто вот за вас расстроилась, – прибавила она, откидывая платок, точно ей стало жарко.

– Да как же, такая вещь!.. Ведь такого случая век жди – не дождешься. А у меня как сердце чуяло; я уж давно поговаривала генералу: «Давайте воротник ваш спрячу». Так нет, жалко стало.

– Жадность все, – сказала матушка. – Все до последнего держатся.

Все замолчали, расстроенные слишком яркими и волнующими воспоминаниями…

– Просто как вспомню, сколько всего упустили, так сердце перевертывается. Ведь если бы человек-то оборотистый да проворный был, а не такой, как мой Иван Платоныч, – сколько бы тут можно было добра набрать.

– Тут только подгребай, вот сколько было, – отозвалась кузнечиха.

Почтмейстерша раздраженно передвинула сахарницу и ничего не сказала.

– Нет, а у нас хорошие мужички, – сказала матушка. – Можно положительно сказать, что никому запрету не было, когда нашего громили: приходи и бери. За моим отцом Петром даже присылали, когда помещичьи доски разбирали.

– Господи, – воскликнула почтмейстерша, – вот это люди.

– А у нас звери дикие, – сказала кузнечиха, присматриваясь к варенью и подвигая к себе вазочку.

– Нет, на наших обижаться нельзя, – сказала матушка, – как разгромили, прямо и объявили: бери кто хочешь, потому что это народное и все имеют право. Ну, конечно, кто проворней, тот побольше нахватал. Нам-то всего только три комода досталось да кофейник серебряный, ну еще там кое-какие пустяки.

– Да, у вас муж такой человек. Не то что мой Иван Платоныч. Вот блаженный какой-то. Наказал господь. Как вспомню про этот соболий воротник… – Она не договорила и отвернулась.

Кузнечиха опустила глаза, как опускают, когда собеседник высказывает какое-нибудь истерзавшее душу горе и не может удержать слез.

– Нет, у нас и ваш Иван Платоныч свою часть получил бы. Ну, конечно, не так много, а все-таки. Доски-то даже поровну потом распределили, а моему о. Петру еще лишнего дали.

– Вишь ты вот, какие хорошие, – сказала кузнечиха.

– Хорошие, матушка. Ну а комоды-то эти мы еще раньше к себе перетащили, когда видели, что все равно им один конец будет.

– А у вас-то не отберут? – спросила почтмейстерша.

– Мы не помещики… – сказала, вдруг замкнувшись и охладев, матушка. – А ежели что взяли, так для потребности, а не для наживы.

И она поднялась, ища глазами икону.

– Нет, пора, пора, – проговорила она торопливо на приглашение хозяйки посидеть еще.

– Матушка… – сказала почтмейстерша, как будто вспомнив что-то, упущенное ею из вида, – так вы говорите, что у вас три комода.

– Теперь два. Один уже продали.

– Может быть, один на мою долю оставите.

– Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.

Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чаю.

– Приехала – только всю душу растравила, – сказала она, – как вспомню про этот соболий воротник, так сердце и перевертывается.

1918