Текст книги "Н.С. Лесков (Очерк творчества)"

Автор книги: П. Громов

Соавторы: Борис Эйхенбаум
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Марья Мартыновна рассказывает о вещах, в сущности ужасных, но ужаснее всего тот невозмутимо-елейный тон, в котором она повествует. Она рассказывает о том, как морально разложилась купеческая семья, как продают и покупают совесть, как торгуют оптом и в розницу нравственными убеждениями. Происходят все это на фойе "падежа бумаг", "подземельных банков", сомнительных финансовых операций, дорогих ресторанов и публичных домов. Показан новый этап в жизни России не прямо и непосредственно, а в восприятии Марьи Мартыновны, и это-то и может ввести в заблуждение невнимательного читателя. Важна здесь именно личность человека, воздействие на нее развитых буржуазных отношений. Для Марьи Мартыновны нет ничего святого, это совершенно пустая душа, в отличие от Дойны Платоновны она совсем не "артистка", она гонятся во всем этом содоме только за своей мелкой выгодой. Развал и разложение в купеческом доме Марья Мартыновна хочет лечить проповедями Иоанна Кронштадтского. Ироническое определение жанра вещи самим писателем – "пейзаж и жанр". Особенным образом окрашенный "пейзаж" и "жанр" и несут здесь действительно большую идейную и смысловую нагрузку. "Пейзаж", в рамках которого появляется "вероучитель", – кронштадтская гостиница. Она дана как торговое мероприятие, где организованно и планомерно продают и покупают святость. "Жанр" – это рассказ о приезде "вероучителя" в Петербург. Жаждущие душевного исцеления устраивают дикую давку на пристани. "Вероучителя" рвут на части, хватают и сажают в экипажи, силком увозят на исцеление душ. Оказывается, и в этом есть система. Здесь тоже есть акционерное общество – за сходную цену "вероучителя" легко можно заполучить при посредстве организованных в общество спекулянтов. Вокруг религии происходит буквально то же, что совершается в "подземельных банках", дорогих публичных домах а прочих подобных учреждениях.

Наконец "вероучитель" привезен к "болящей". Болящей оказалась молодая девушка Клавдинька, которая не хочет жить так, как живут окружающие ее люди, Диалог Клавдиньки и Иоанна Кронштадтского и составляет кульминацию повествования. Клавдинька свой способ жизни оправдывает ссылками на рационально, по Толстому понимаемое евангелие. Иоанну Кронштадтскому во имя того способа жизни, который он защищает, приходятся без конца опровергать евангелие. Иоанн Кронштадтский здесь дается как одно из вершинных, наиболее законченных проявлений той мерзости, о которой повествует Марья Мартыновна. Ценнее всего тут именно это сопоставление: Иоанн Кронштадтский ничем не отличается от Марьи Мартыновны, он так же холодно и расчетливо защищает явную социальную и нравственную мерзость. Марья Мартыновна и Иоанн Кронштадтский поставлены на одну доску, как явления социально и духовно однопорядковые. В результате – из купеческого дома выгнаны оба: Иоанна Кронштадтского выгнала вежливо, но твердо Клавдинька, Марью Мартыновну, введшую в конфуз купеческую фамилию, выгнали довольно невежливо хозяева. Марья Мартыновна ни в чем не изменила своих убеждений я продолжает свою деятельность по сводничеству, наущениям на всякую мерзость, по торговле официально организованной святостью, с ней никакой трагедии не произошло. Домна Платоновна в своем финале производит не столько смешное, сколько трагическое впечатление. Марья Мартыновна осталась при всех своих качествах. Такие язвы индивидуальным способом не исцеляются – вот вывод, к которому приводит писатель. Жизненная философия универсального цинизма Домны Платоновны распространилась на широкие круги в распадающихся социальных верхах. Понятно, что толстовство Клавдиньки – тут только нравственное мерило падения социальных верхов. Глубокий демократизм Лескова не перестал быть стихийным. Общественное разложение он, как и прежде, соизмеряет с абстрактными нравственными нормами. Но сами процессы общественного распада он рисует шире, острее, беспощаднее. И в этом секрет недоверия к позднему Лескову со стороны либерально-буржуазных и либерально-народнических кругов. В рассказе "Зимний день" Лесков (рисует этот же "пейзаж" и "жанр" уже непосредственно и прямо, показывая буржуазную семью, где юноши ради денег продаются старым женщинам, а старые женщины шантажируют своих бывших любовников ради денег же. Деньги, добытые таким путем, милые юноши употребляют на покупку особо выгодных акций на бирже. В "Полунощниках" такого типа сделки трактовались как однотипные с официальной религией. В "Зимнем дне" любовные и деловые невзгоды милых юношей и увядших дам распутывает величественная по внешности старая кокотка, которая одновременно выполняет высокие государственно-дипломатические функция. Тут уже с типическими деятелями эпохи "падежа бумаг" и "подземельных банков" сотрудничает самодержавно-бюрократическое государство собственной персоной. По поводу "Зимнего дня" редактор либерально-буржуазного "Вестника Европы" писал Лескову: "...у вас все это до такой степени сконцентрировано, что бросается в голову. Это – отрывок из Содома и Гоморры, и я не дерзаю выступить с таким отрывком на божий свет". Пожалуй, откровеннее объяснить причины неприемлемости "чрезмерностей" Лескова, чем это сделал либерал Стасюлевич, трудно.

Центральное в некоторых важных отношениях положение среди поздних вещей Лескова занимают "Загон" и "Импровизаторы". Здесь Лесков подводит творческие итога темам, волновавшим его на протяжении всей его жизни. "Загон" представляет собой очеркового типа произведение, вызванное конкретным поводом общественной жизни – откровенным заявлением одного из членов "Общества содействия русской промышленности и торговли" в сентябре 1893 г. о том, что "Россия должна обособиться", закрыться наглухо от общеисторического развития. В жанре острого политического фельетона, со множеством типичных для его манеры высокохудожественных "мемуарных отступлений", Лесков показывает объективный общественный, социальный, классовый смысл такого рода теорий. Лесков показывает, до каких нелепостей и во имя чего доходят реакционеры разных толков для того, чтобы оправдать социальное неравенство. Так, один из реакционеров доходит до тою, что выпускает брошюру о преимуществе курных изб перед чистыми; с чисто лесковской злой иронией пересказано содержание брошюры; "...нечисть из курной избы бежит, да и что теленок с овцой смердят – во время топки все опять дверью вытянет... А от сажи не только никакая мелкая гадь в стене не водится, но эта сажа имеет очень важные лечебные свойства". В ряде колоритных "мемуарных" зарисовок показано, что темнота народа, сопротивляющегося явно целесообразным нововведениям, вызвана его социальной забитостью, что эта темнота искусственно поддерживается защитниками крепостнических порядков: "дворяне, этому радовались, потому что если бы райские крестьяне приняли благодеяния своего помещика иначе, то это могло послужить вредным примером для других, которые продолжали жить как обры и дулебы, "образом звериным". Такого соблазнительного примера, разумеется, надо было опасаться".

Создавая "Соборян", Лесков противопоставлял проблематику национальную проблематике социальной. Сейчас он видит органическую внутреннюю связь этих двух аспектов художественного изображения действительности. Реакционным образом истолкованная "национальная самобытность", то, что сам Лесков раньше называл "старой сказкой", без которой трудно жить человеку, – в произведениях последнего периода его деятельности толкуется уже как одно из идеологических орудий крепостников и промышленников, социальных персонажей типа героев "Зимнего дня". "Старая сказка" обернулась "загоном", она оказалась одним из средств социальной борьбы, одним из способов социального угнетения, одурачения народа. Лесков производит расчеты со своими собственными заблуждениями эпохи конца 60-х – начала 70-х годов. Демократизм его становится шире и глубже, освобождаясь от многих предвзятых, односторонних, неверных идей и оценок. В "Загоне" изображена не только темнота и забитость народа. Лесков показывает здесь предельную степень разложения социальных верхов. Светские дамы на модном прибалтийском курорте открыли, в лице ловкого пройдохи Мифимки, нового "святого", умело разрешающего их от "интимных тайн". Все эти тайные недуги и душевные горести дам отчетливо напоминают нравственную атмосферу "Зимнего дня". Темнота простых людей понятна и исцелима, темнота верхов отвратительна и свидетельствует о социально-исторической деградации.

Этот же круг вопросов обобщен и обострен в потрясающем своей трагической силой рассказе "Импровизаторы". В "Импровизаторах" речь идет тоже о темноте, предрассудках, заблуждениях. Но еще острее, чем в "Загоне", вскрыты социальные истоки этих заблуждений, этих "импровизаций". На протяжении всего творческого пути Лескова занимал вопрос о "рассословленности", о размывании старых классов – сословий крепостнической эпохи и об образовании новых социальных групп в эпоху между 1861 годом и первой русской революцией. В "Импровизаторах" показан совершенно разорившийся мужик, превратившийся в тень человека, в сумасшедшего нищего, распускающего слухи, "импровизации" о врачах, которые убивают своих больных. Он не верит в "запятую", в микроб, вызывающий эпидемическую болезнь. Подлинный источник этих импровизаций – в деклассации, в полной потере человеческого лица, вызванной социальной обездоленностью, вызванной тем социальным процессом, который В. И. Ленин называл "раскрестьяниванием". В. И. Ленин писал: "Все пореформенное сорокалетие есть один сплошной процесс этого раскрестьянивания, процесс медленного, мучительного вымирания". {В. И. Ленин, Сочинения, т, 4, стр. 396.} Лесковский "порционный мужик" является яркой художественной иллюстрацией этого сложного и многостороннего процесса. Острее, чем где-либо еще у Лескова, показано здесь выпадение человека из старых сословных рамок и трагические духовные плоды этого: "Западные писатели совсем не знают самых совершенных людей в этом роде. Порционный мужик был бы моделью получше испанца с гитарой. Это был не человек, а какое-то движущееся ничто. Это сухой лист, который оторван от какого-то ледащего дерева, и его теперь гонит и кружит по ветру, и мочит его, и сушит, и все это опять для того, чтобы гнать и метать куда-то далее". Социальные верхи тоже подвержены самым диким суевериям, и подвержены они им как раз потому, что они обездолили и превратили в ничто "порционного мужика", и им от их собственного опустошения, растления и косности, от боязни "запятой" не откупиться никакой милостыней. Главная "запятая" тут, причина всех бед социальная: "А что это была именно она, та самая "запятая", которую мы видели и не узнали, а еще сунули ей в зубы хлеб и два двугривенных, то это вдруг сообразили или лавочник". Всегда волновавший Лескова вопрос о путях национального развития России органически сливается здесь, в финале творчества Лескова, с вопросами социального устройства. Проблема нравственной ответственности, возникающая здесь, при виде "порционного мужика" – тоже дается как новое решение столь значимых для Лескова проблем морального самоопределения личности в условиях, "когда все перевернулось и только еще укладывается".

Раздумье над историческими судьбами русского национального характера меньше всего могло быть разрешено толстовским "совершенствованием личности", Лесков и сам понимает, что его новые "праведники" типа Клавдиньки из "Полунощников" не могут быть названы в полном смысле слова найденными образами положительных героев. Он ищет этого нового положительного героя, В "Замнем дне" моральному распаду той буржуазной семья, которую изображает Лесков, противопоставлена героиня, очень близкая Клавдиньке, – "белая ворона" в своем кругу, Лидия. Едва ли не авторским выводом, обобщающим тему поясков "праведности" в творчестве Лескова, является важнейшая реплика в споре Лидии с ее теткой. Тетка говорит: "Вот ведь назрели какие характеры", – Лидия отвечает: "Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют – они впереди, и мы им в подметки не годимся, И они придут, придут! "Придет весенний шум, веселый шум!" Так – выражением веры в большие возможности национального русского характера, которые развернутся в поступательном, прогрессивном социальном развитии страны и народа, завершается тема поисков праведности в творчестве писателя, весь путь которого был путем напряженнейших социальных, нравственных и художественных исканий. Дума о России, о народе, о его будущем была главной на протяжении всего сложного, противоречивого творческого пути Лескова, изобиловавшего блистательными успехами и грубыми срывами.

Лесков стремился в своем творчестве постигнуть жизнь разных классов, социальных групп, сословий России, создать многокрасочный, сложный, во многом еще до него неизученный (в тех аспектах, которые его особенно волновали) образ всей страны в один из самых запутанных и трудных периодов ее существования. Отсюда вытекают острые противоречия его творческого пути. Диапазон национальной темы у Лескова огромен. Его творчество охватывает не только разнообразные классы, профессии и бытовые состояния, но и самые разнообразные области России с населяющими их народами: Крайний Север, Украина, Башкирия, Каспийские степи, Сибирь, Прибалтика. Национальная и социальная темы даются у него не как "пейзаж" и не как "нравы", а как материал для решения больших исторических и нравственных проблем – для решения вопроса о судьбах России. Его художественная работа нашла себе признание и своеобразное продолжение и развитие в творчестве двух больших русских писателей, сумевших многое в его поисках и находках по-своему использовать и двинуть дальше, соответственно новой исторической эпохе. Внимание Лескова к жизни людей разных классов, сословий, социальных групп, профессий, бытовых образований оказалось очень ценным для А. П. Чехова, который в несколько иных условиях, по-своему, иначе, чем Лесков, стремился создать широчайшую картину жизни России в ее разных, преимущественно не затрагивавшихся до "его никем, кроме Лескова, проявлениях. В конце своей жизни М. Горький, делясь своим опытом с молодыми литераторами, писал: "Я думаю, что на мое отношение к жизни влияли каждый по-своему – три писателя: Помяловский, Гл. Успенский и Лесков". Надо думать, что для Горького в художественной работе Лескова наиболее существенное значение имели иные ее стороны, чем для Чехова. В исторически иных условиях и с совершенно иных социальных позиций М. Горький, как художник, всю свою творческую жизнь интересовался сложными взаимоотношениями между классом и индивидом, между сословно определенным, замкнуто-классовым, традиционно неподвижным и исторической диалектикой распадения старых классов и образования новых. Горьковские образы "выломившихся" людей, "озорников", "чудаков", людей, живущих "не на той улице", – при всех исторических поправках, вероятно, генетически связаны с исканиями в этом направлении Лескова. Так оказался ценным и плодотворным в истории литературы идейно-художественный опыт писателя, который в своем творчестве, как говорится на страницах "Жизни Клима Самгина", – "пронзил всю Русь".