Текст книги "Пол и характер"

Автор книги: Отто Вейнингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Итак, «платоническая» любовь существует, несмотря на протесты профессоров психиатрии. Я скажу больше: существует только платоническая любовь. Все прочее, что обозначают именем любовь, есть просто свинство. Есть только одна любовь: любовь к Беатриче, преклонение перед Мадонной. Для полового акта есть только вавилонская блудница.

Если наша мысль верна, то следует дополнить кантовский перечень трансцендентальных идей. Чистая, возвышенная, бесстрастная любовь Платона и Бруно должна бы быть также названа трансцендентальной идеей, значение которой, как идеи, ничуть не умалялось бы благодаря полнейшему отсутствию ее в сфере опыта.

Такова проблема «Тангейзера». С одной стороны – Тангейзер, с другой – Вольфрам, здесь – Венера, там – Мария. Тот факт, что возлюбленные, воистину и навеки нашедшие себя, Тристан и Изольда, скорее идут на смерть, чем на брачное ложе, является абсолютным доказательством того, что в человеке существует нечто высшее, метафизическое, проявившееся хотя бы в мученичестве Джордано Бруно.

Кто же является предметом этой любви? Неужели изображенная нами женщина, которая лишена всех качеств, способных сообщить человеческому существу известную ценность? Неужели та женщина, которой чужда воля к своей собственной ценности? Вряд ли, предметом такой любви является божественно красивая, ангельски чистая женщина. Весь вопрос заключается в том, каким образом женщина приобретает эту красоту, эту девственность.

Очень много спорили о том, можно ли женский пол считать наиболее красивым. Многие даже восставали против одного определения его словом «прекрасный». Здесь уместно будет спросить, кто и в какой степени находит женщину красивой.

Известно, что женщина не тогда прекрасна, когда она совершенно обнажена. Правда, в произведениях искусства, в виде статуи или картины, голая женщина может быть прекрасной, однако никто не найдет прекрасной живую голую женщину уже на том основании, что половое влечение уничтожает всякую возможность бесстрастного наблюдения, этого единственного условия и основной предпосылки всякого истинно-го искания красоты. Но и помимо этого, голая живая женщина производит впечатление чего-то незаконченного, стремящегося к чему-то вне себя, что ни в коем случае не вяжется с идеей красоты. Женщина в целом менее прекрасна, чем в отдельных частях своих. Как целое, она вызывает в нас такое чувство, будто она чего-то ищет, а потому возбуждает в зрителе скорее чувство неудовольствия, чем удовольствия. Наиболее ярко выступает этот момент внутренней бесцельности, ищущей своей цели во вне, в женщине, стоящей прямо. Лежачее положение, естественно, смягчает несколько это впечатление. Художественное изображение женщины отлично поняло эту особенность. Оно рисует голую женщину и в вертикальном положении, и в виде человека, несущегося в воздухе но никогда не одну, а всегда в связи с какой-нибудь обстановкой, от которой она пытается прикрыть свою наготу рукой.

Но и в отдельных своих частях женщина не так прекрасна, даже когда она самым совершенным и безукоризненным образом воплощает в себе типические телесные черты своего пола. Теоретически в этом вопросе на первом плане стоят женские половые органы. Если справедливо мнение, что всякая любовь мужчины к женщине есть лишь пронзившее мозг влечение к детумесценции. Если, далее, приемлемо положение Шопенгауэра: «только мужчина, интеллект которого окутан туманом полового влечения, может найти красоту в низкорослом, узкоплечем, широкобедренном и коротконогом поле: в этом влечении единственно и кроется его красота», если, повторяем все это верно, то следовало бы ожидать, что именно половые органы женщины являются предметом особенного восхищения для мужчины, что он находит их прекраснее всего. В последнее время появилось несколько отвратительных крикунов, которые назойливо рекламируют красоту половых органов женщины. Правда, уже одной этой рекламой они в достаточной степени доказывают, что необходим упорный труд и настойчивая агитация для того, чтобы убедить людей в правильности их взгляда и в искренности их собственных речей. Но, оставив в стороне этих субъектов, мы со всей решительностью утверждаем, что ни один мужчина не находит женские половые органы красивыми. Он скорее видит в них нечто отвратительное. Даже наиболее низкие натуры среди мужчин, в которых эта часть тела вызывает неудержимую половую страсть, находят в них скорее нечто приятное, чем красивое. Таким образом, красота женщины ни в коем случае не является простым действием половом влечения, она представляет из себя нечто диаметрально противоположное ему. Мужчины, которые всецело находятся под гнетом своего полового влечения, ничуть не понимают женской красоты. Доказательством этому служит тот факт, что подобные мужчины совершенно неразборчивы. Их возбуждает первая встречная женщина с самыми неопределенными формами тела.

Оснований всех приведенных явлений, отвратительности женских половых органов и отсутствия общей красоты живого голого женском тела, следует искать в том, что все это в сильной степени оскорбляет чувство стыда мужчины. Каноническое плоскоумие наших дней видит в чувстве стыдливости результат того, что люди одеваются, и всякий протест против женской наготы оно рассматривает, как склонность к чему-то противоестественному, к разврату. Но человек, который всецело погряз в разврате, не восстает против наготы, так как она не возбуждает уже, как таковая, его внимания. Он только жаждет обладания, он не в состоянии больше любить. Истинная любовь так же стыдлива, как и истинное сострадание. Есть одно только бесстыдство: объяснение в любви, искренность которой стала будто бы непреложным фактом для человека именно в тот момент, когда он его произносит. Подобное бесстыдство есть объективный максимум бесстыдства, который вообще только мыслим. Это совершенно то же, как если бы кто-нибудь сказал женщине:

«Я вас страстно хочу». Первое является идеей бесстыдного поступка, второе – бесстыдной речи. Ни то, ни другое не осуществляется в действительности, ибо всякая истина стыдлива. Нет ни одного объяснения в любви, которое не заключило бы в себе какой-нибудь лжи. Но насколько глупы женщины, можно видеть из того, что они так охотно и легко верят всяким любовным признаниям.

Таким образом, в любви мужчины, которая обладает неизменной чертой стыдливости, лежит мерило всего того, что в женщине находят прекрасным и отвратительным. Положение несколько иначе, чем в логике, где истинное является мерилом человеческого мышления, а его творец – ценность истины. И в этике дело обстоит иначе: добро есть критерий всего должного, ценность добра заявляет притязание направлять человеческую волю к добру. Здесь же, в эстетике, любовь впервые создает красоту. Тут нет никакого внутреннего нормативного принуждения любить именно то, что красиво, и обратно: красивое не заявляет притязания непременно расположить в свою пользу человеческие сердца. (А потому и не существует сверхиндивидуального, единственно «правильного вкуса»). Всякая красота уже сама по себе есть проекция, эманация потребности в любви, поэтому красоту женщины нельзя отличать от любви мужчины в качестве предмета, на который эта любовь простирается: красота женщины есть то же самое, что и любовь мужчины, это один и тот же, а не два различных факта. Как безобразие есть выражение ненависти, так и красота – выражение любви. Тот же факт выражается в том, что как красота, так и любовь ничего общего с половым влечением не имеют, что они одинаково чужды чувственной страсти. Красота есть нечто недосягаемое, неприкосновенное, что не Допускает никакого смешения с чем-либо другим. Наблюдая на далеком расстоянии, мы видим ее как бы вблизи, и при каждом приближении она все удаляется от нас. Женщина, которая находилась уже в обладании мужчины, не может рассчитывать на преклонение перед ее красотой.

Это дает нам ответ и на вопрос: в чем заключается непорочность, нравственность женщины?

В качестве исходной точки мы возьмем несколько фактов, которые сопровождают начало всякой любви. Как уже было показано, чистота тела является в общем признаком нравственности и правдивости мужчины. По крайней мере, нечистоплотные люди едва ли обладают особенной душевной чистотой. И вот можно заметить, что люди, которые в общем мало заботятся о чистоте своего тела, в моменты исключительного нравственного подъема начинают усерднее и чаще мыться. И люди, в общем далеко нечистоплотные, в период своей любви вдруг ощущают в себе потребность в физической чистоте. Эти короткие периоды, пожалуй, единственные во всей их жизни, когда тело у них чисто, когда у них под рубашкой нет ни одного пятнышка. Перейдем к области духовных переживаний и там мы заметим, что у многих людей начало любви связано с порывами самоосуждения, самообвинения, самобичевания. Совершается нравственный перелом: возлюбленная излучает нас каким-то внутренним светом, даже когда мы с ней ни разу не говорили, когда мы ее только видели как-то вдали несколько раз. Нельзя признать, чтобы основания этого переворота скрывались где-нибудь в существе возлюбленной.

Слишком часто мы видим в ней просто девчонку, или она глупа, как корова, или распутная кокетка, и она уже во всяком случае лишена тех небесных неземных качеств, которыми наделяет ее любящий мужчина. Неужели допустимо, чтобы подобная конкретная личность являлась предметом любви мужчины? Не правильнее ли будет предположить, что она является исходным пунктом более возвышенного душевного движения?

Во всякой любви мужчина любит только себя. Но он любит себя не как субъективное существо, опутанное всякими слабостями и низостями, тяжеловесностью и мелочностью своей натуры. Он любит то, чем он хотел бы, чем он должен бы быть. Он любит свое интимнейшее, глубочайшее, умопостигаемое существо, свободное от гнета необходимости, от груд земного праха. В своих временно пространственных проявлениях это существо смешано с грязью чувственной ограниченности, оно не является чистым первозданным изображением своим. Как бы ни углубился человек в созерцание своего существа, он чувствует в себе тьму и грязь. Он не находит той белой незапятнанной чистоты, которую он так мучительно ищет в себе. И нет у нет более сильного, горячего, искреннего желания, чем желание оставаться всецело тем, что он есть. Но эту цель, к которой он так жадно стремится, он не находит в основах собственного существа, а потому переносится своей мыслью в окружающую среду для того, чтобы тем скорее достигнуть ее. Он проектирует свой идеал абсолютно ценного существа, которого не в состоянии выявить в себе самом, на другое человеческое существо, в этом и только в этом кроется значение того, что он любит это существо. Но к этому акту способен только тот человек, который в чем-нибудь провинился и чувствует за собою вину: поэтому ребенок еще не в состоянии любить. Любовь изображает высшую, недосягаемую цель всякой страсти в таком виде, будто она уже где-то претворилась в действительность. а не витает в образе абстрактной идеи. Она сосредоточивает эту цель в ее чистейшем и непорочнейшем виде на ближнем, выражая этим тот факт, что идеал любящего еще очень далек от осуществления. Вот почему любовь снова вызывает порыв к духовному очищению, будит в нас стремление к какой-то цели, которая насквозь проникнута высшим духовным содержанием, а потому не терпит телесного единения с возлюбленной в сфере пространственной близости. Вот почему любовь является высшим и могучим выражением воли к ценности. В ней, как ни в чем другом, раскрывается истинная сущность человека, неустойчивая между духом и телом, между чувственностью и нравственностью, свойственная как миру божественному, так и миру животному. Человек только тогда является во всех отношениях самим собой, когда он любит'. Этим объясняется, что многие люди, только когда они влюблены, начинают отличать собственное «я» от чужого «ты», которые, как было показано, являются не только грамматическими, но этическими соотносительными понятиями. Отсюда и важная роль, которую во всяком любовном отношении играют имена влюбленных. Отсюда становится понятным и тот факт, почему многие люди только в любви приходят к познанию собственного существования и до того времени никак не могут проникнуться мыслью о том, что они обладают душою. Вот отчего любящий ни за какую цену не позволит себе осквернить возлюбленную своею близостью, а будет смотреть на нее издали для того, чтобы убедиться в действительности ее, т. е. своего существования. Таким образом непреклонный эмпирист благодаря любви превращается в мечтательного мистика, примером чему может служить отец позитивизма Огюст Конт, который перетерпел роковой переворот своего мышления после того, как познакомился с Клотильдой де Во. Не только для художника, но вообще для человека, психологически существует одно: amo, ergo sum.

Итак, любовь является феноменом проекции, подобно ненависти, но не феноменом равенства, как дружба. Основной предпосылкой последней является равноценность обоих индивидуумов. Любовь же всегда есть установление неравенства, неравноценности. Любить значит приписать какому-нибудь человеку или сделать его носителем всех тех ценностей, которыми хотел бы обладать сам любящий. Чувственным отражением этого высшего совершенства является красота. И для нас неудивительно, что человек любящий способен сильно удивляться, даже ужасаться, когда узнает, что какая-нибудь красивая женщина совершенно лишена всяких основ нравственности. Всю вину этой низости, по его мнению, следует приписать исключительно природе, которая вселила «столько порочности» в «столь красивое тело». Для него непонятно что он находит женщину красивой только потому, что ее еще любит, в противном случае, его не трогало бы полнейшее несоответствие внешности с ее внутренним духовным содержанием. Уличная проститутка не может нам казаться красивой потому, что она заведомо неспособна служить для нас проекцией ценности. Самое большее, что она в состоянии сделать, это удовлетворить вкус человека, весьма низко стоящего в моральном отношении. Она может быть возлюбленной человека безнравственного, сутенера. В этом пункте раскрывается перед нами отношение, прямо противоположное моральному, ибо женщина совершенно индифферентна ко всему этическому, она только аморальна. Безнравственный преступник, которого все ненавидят, или черт, который вызывает отвращение во всех людях, оба они ни в коем случае не могут служить основой акта перенесения ценности. Женщина нам дает эту основу. Так как она существо безразличное, она не творит добра, но и не грешит, и в ней ничто решительно не противится желанию человека сосредоточить свой идеал на ее личности. Красота женщины является лишь олицетворением нравственности, – но нравственность эта принадлежит мужчине, который перенес ее на женщину в высшем ее напряжении и завершении.

Всякая красота неизменно вызывает в нас попытку воплотить в ней высшую ценность» а потому все красивое рождает в нас чувство удовлетворения по поводу чего-то найденного, чувство, перед которым умолкают страсти и эгоистические интересы. Всевозможные формы, которые человек находит красивыми, представляют собою не что иное, как число попыток воплотить самое высокое с помощью эстетической функции, которая стремится все нравственное и умозрительное облечь в образы. Красота есть символ совершенства. Поэтому красота неприкосновенна, она статична, а не динамична, и всякая перемена в отношениях к ней уничтожает ее, уничтожает самое понятие ее. Любовь к собственной ценности, стремление к совершенству – вот что творит красоту в материальном мире. Так рождается красота природы, красота, которой не знает преступник, ибо этика впервые создает природу. Этим объясняется, что природа всюду и всегда, от самых значительных и до самых мелких своих проявлений, производит впечатление чего-то законченного. Таким образом, закон природы есть чувственный символ закона нравственности, как и красота природы – чувственное отражение благородства души, как и логика есть осуществленная этика. Как любовь мужчины создает совершенно новую женщину вместо реально су шествующей, так и искусство, эротика, направленная на целый мир творит из мирового хаоса полноту реальных форм. Нет красоты природы без определенной формы, определенного закона, как и нет искусства без формы, нет красоты искусства, которая не подчинялась бы определенным правилам. Ибо красота природы воплощается в красоте искусства, как закон природы в законе нравственности, как целесообразность природы в той гармонии, прообраз которой безгранично властвует в душе человека. Природа, которую художник называет своим вечным учителем, есть созданная им самим норма его творчества – не в концентрации логических понятий, а в созерцательной бесконечности. Для иллюстрации приведем математику. Она является реализованной музыкой (не наоборот), она есть точное отражение музыки, перенесенной из царства свободы в царство необходимости, а потому императивом для всех музыкантов является математика. Искусство создает природу, но не природа творит искусство.

После этих замечаний, которые представляют собою продолжение и дальнейшее развитие взглядов Канта и Шеллинга, (а также находившегося под их влиянием Шиллера) на искусство, я вернусь к основной теме этой главы. В интересах подлежащего разбора этой темы следует считать доказанным, что вера в нравственность женщины «интроекция» души мужчины в женщину и красивая внешность ее представляют собою один и тот же факт, что последняя является чувственным выражением первой. Нам представляется вполне понятным, когда говорят о «прекрасной душе» в моральном смысле, или когда этику подчиняют эстетике, как сделали это Шэфтебери и Гербарт, а за ними и многие другие, но следует заметить, что подобные положения являются полнейшим извращением истинного отношения. Не следует забывать, что красота является материальным воплощением и осуществлением нравственности, что всякая эстетика есть создание этики. Каждая отдельная, ограниченная временем попытка подобного воплощения уже по самой природе своей должна быть иллюзорной, ибо она дает только ложное изображение достигнутого совершенства. Вот почему всякая единичная красота преходяща, и всякая любовь к женщине терпит крушение, когда женщина состарится. Идея красоты есть идея природы, она вечна, непреходяща, хотя бы все единично красивое, все естественное и не обладало вечностью.

Только иллюзия может в ограниченном, конкретном узреть бесконечность, только заблуждение может видеть в любимой женщине символ совершенства. Чтобы пересоздать основы полового влечения к женщине, необходимо сильно остерегаться, чтобы любовь к красоте не ограничивалась одной только женщиной. Если всякая любовь к отдельным лицам основана на указанном смешении, то не может быть никакой другой любви, кроме несчастной. Но любовь цепко ухватилась за это заблуждение. Она является наиболее героической попыткой утвердить ценность там, где никаких ценностей не существует. Любовь к ценности бесконечного, т.е. любовь к абсолютизму, к Богу, даже в форме любви к бесконечной, чувственно-созерцаемой красоте природы, как целого (пантеизм) – вот она, эта трансцендентальная идея любви, eсли такая вообще существует. Любовь же к отдельной вещи, как и к женщине, есть уже отпадение от идеи. Она есть вина.

Мотивы, в силу которых человек берет на себя эту вину, были показаны раньше. Всякая ненависть есть проекция низости нашей натуры на ближнего с тем, чтобы эта низость выступала перед нами в еще более ужасающей форме. Человек создал черта для того, чтобы где-нибудь вне себя узреть все собственные дурные наклонности. Таким путем человек проникается гордостью и силой борца со злом. Совершенно ту же цель преследует и любовь: она облегчает человеку борьбу за то совершенство, то добро, которое он бессилен еще охватить в себе самом, как идею. И ненависть, и любовь поэтому ни что иное, как трусость. Человек, который одержим сильной ненавистью, воображает себя невинной чистотой, которой грозит опасность со стороны другого человека. Он правильнее поступил бы, если бы сознался, что необходимо искоренить зло из его собственной души, что оно гнездится нигде в другом месте, как только в его собственном сердце. Мы создаем черта для того, чтобы запустить в него чернильницей, только тогда мы вполне удовлетворены. Вот почему вера в черта безнравственна: мы пользуемся его преступным образом в качестве момента, облегчающего нам борьбу и сваливающего вину на другое существо, идею собственной ценности сообщаем другому лицу. которое кажется нам для этого наиболее подходящим: сатана безобразен, возлюбленная – прекрасна. Этим противопоставлением, распределением добра и зла между двух лиц мы легче воспламеняемся в пользу моральных ценностей. Если любовь к единичным вещам, в противовес любви к идее, есть нравственная слабость, то она должна проявляться во всех без исключения чувствах любящего.

Никто не совершает преступления, которого он не познал бы путем особого чувства вины. Не даром любовь является наиболее стыдливым из всех чувств: у нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у чувства сострадания. Человек, которому я сочувствую, приобретает от меня что-то. В самом акте сострадания я уделяю ему часть своего воображаемого или действительного богатства. Помощь есть лишь олицетворение того, что уже заключалось в самом сострадании. Совершенно иначе обстоит дело с человеком, которого я люблю. От него я хочу получить что-то. Я хочу, по крайней мере, чтобы он не вторгался в мою любовь к нему своими отвратительными манерами или пошлыми чертами. Ибо с помощью любви я хочу, наконец, где-нибудь найти себя вместо того, чтобы продолжить свои искания и умереть. От своего ближнего я не требую ничего иного, кроме самого себя, хочу от него – себя.

Страдание стыдливо, так как оно ставит другого человека ниже меня, оно унижает его. Любовь стыдлива, так как я ставлю себя ниже другого человека. В любви исчезает гордость человека – вот отчего она стыдится. Так родственны между собою сострадание и любовь. Отсюда понятно, что любовь доступна только тому человеку, которому доступно сострадание. И тем не менее они друг друга исключают: нельзя любить, жалея, нельзя жалеть, любя. В сострадании я – даритель, в любви я – нищий. В любви лежит самая позорная из всех просьб, так как она молит о наибольшем, о наивысшем. Поэтому она так быстро превращается в самую дикую, в самую мстительную гордость, когда предмет любви нечаянно или нарочно доводит до ее сознания, о чем она собственно просила.

Всякая эротика полна сознания любви. В ревности проявляется вся шаткость той почвы, на которой зиждется любовь. Ревность есть обратная сторона любви. Она показывает, насколько безнравственна любовь. В ревности воздвигается власть, господствующая над свободной волей ближнего. Она вполне понятна с точки зрения развитой теории: ведь с помощью любви истинное «я» любящего всецело сосредоточивается в лице его возлюбленной, а человек всегда и всюду чувствует (кстати, в силу очень понятного, но тем не менее ошибочного заключения) за собою право на свое «я». Однако следует признать, что она тут же выдает себя. Мы видим, что она полна страха, а страх, как и родственное ему чувство стыда, всегда простирается на определенную вину, совершенную нами в прошлом. Вот когда мы убеждаемся, что в любви хотят достичь того, чего не следует добиваться на этом пути.

Вина, которую человек совершает в любви, есть желание освободиться от того сознания вины, которое я называл раньше предпосылкой и условием всякой любви. Вместо того, чтобы взять на себя свою вину и постараться в дальнейшем искупить ее, человек стремится в любви освободиться и забыть ее. Это стремление сделаться счастливым. Вместо того, чтобы самодеятельно осуществлять в себе совершенство, любовь раскрывает перед нами уже осуществленную идею, превращает чудо в действительность; правда, эта идея осуществляется в другом человеке, поэтому любовь есть самая тонкая хитрость, но она дает нам освобождение от собственных пороков, освобождение, которое можно достичь так легко, без всякой борьбы. Таким образом объясняется теснейшая связь, которая существует между любовью и потребностью в искуплении (Данте, Гете, Вагнер, Ибсен). Всякая любовь есть только жажда искупления, а жажда искупления – безнравственна (см. конец VII главы). Любовь ставит себя в положение полнейшей независимости от времени и причинности. Без собственного содействия она хочет внезапно и непосредственно достигнуть чистоты. Поэтому она сама в себе заключает невозможность, так как она чудо внешнее, а не внутреннее. Она никогда не в состоянии будет достигнуть своей цели, и меньше всего у тех людей, вторые в особенно сильной степени расположены к ней. Она является наиболее опасным самообманом потому, что производит впечатление будто она сильнее всех толкает нас на путь борьбы за добро. Она может произвести облагораживающее влияние на людей средних, человек же обладающий более тонкой и чуткой совестью, будет всячески противиться неотразимому действию ее чар.

Человек любящий ищет в любимом существе свою собственную душу. В этих пределах любовь свободна и не подлежит действию тех законов полового притяжения, которые мы выставили в первой части этого труда. Там, где психическая жизнь женщины обладает такими достоинствами, которые легко поддаются идеализации, любовь находится под неотразимым и настойчивым влиянием ее в сторону усиления этого чувства, даже при незначительных физических достоинствах и при весьма слабо развитом половом дополнении. Но нет никакой возможности расцвести этому чувству любви там, где упомянутая «интроекция» стоит в самом непримиримом противоречии с действительностью. И несмотря на всю их противоположность, все же сексуальность и эротика кроют в себе нечто аналогичное. Сексуальность пользуется женщиной, как средством удовлетворения своей страсти и произведения на свет телесного ребенка. Эротика же рассматривает женщину, как средство для достижения ценности, и духовного ребенка, продуктивности. Бесконечно глубокий, хотя, по-видимому, мало понятый смысл кроется в словах платоновской Диотимы, что любовь относится не к прекрасному, а к созиданию, к зачатию в прекрасном, к бессмертию в духовном, как низменное половое влечение относится к продолжению человеческого рода. В ребенке, как телесном, так и духовном, отец жаждет только найти себя: конкретное осуществление своего «я», которое составляет сущность любви, есть ребенок. Поэтому художник так часто обращается к женщине, когда хочет создать произведение искусства. «Когда человек не без зависти смотрит на Гомера, Гезиода и других выдающихся поэтов, на те великие создания, которые они оставили после себя и которые доставили им неувядаемую славу и бессмертную память среди людей, тогда всякий кается, что он предпочел бы иметь таких детей… Вы преклоняетесь перед Солоном, так как он создал законы, вы преклоняетесь перед многими другими греками и варварами, которые создали много прекрасных творений и проявили многообразную добродетель. Ради их детей вы создали им священные капища, а ради создания человеческих детей – ничего и никому не создали».

Это не одна только формальная аналогия или случайное словесное совпадение, когда мы говорим о духовной плодовитости, духовном зарождении и продуктивности или, следуя за Платоном, о духовных детях в более глубоком смысле. Как телесная сексуальность является попыткой органического существа дать своему образу, своим формам длительное существование, так и каждая любовь в основе своей есть стремление окончательно реализовать нашу душевную форму, нашу индивидуальность. Здесь находится тот мост, который связывает волю к собственному увековечению (так можно было бы назвать то, что есть общего у сексуальности и эротики) с ребенком. Половое влечение и любовь – оба они являются попытками реализовать свое «я». Первое хочет увековечить индивидуум путем телесного изображения, вторая– увековечить индивидуальность в ее духовном идеальном подобии. Только гениальный человек знает абсолютно бесчувственную любовь. Только он стремится создать вневременных детей, в которых получает выражение его глубочайшая духовная сущность.

Эту параллель можно проследить еще дальше. Многие, вслед за Новалисом, неоднократно повторяли, что половое влечение содержит в себе нечто родственное жестокости. Эта «ассоциация» имеет глубокое основание. Все, что рождено от женщины, должно непременно умереть. Перед ранней, преждевременной смертью в каждом существе вспыхивает сильнейшее половое влечение – это потребность оставить по себе какое-нибудь создание. Таким образом, половой акт не с одной только психологической, но также этической и натурфилософской точки зрения кроет в себе глубочайшее родство с убийством: он отрицает женщину, он отрицает также мужчину. В идеальном случае он лишает их обоих сознания с тем, чтобы дать жизнь ребенку. Для этического мировоззрения вполне понятно, что всякое создание, возникшее таким путем, должно непременно погибнуть. Но для высшей эротики, как и для низшей сексуальности, женщина не является самоцелью, а только средством дать возможно полное и чистое отражение «я» любящего человека. Произведения художника представляют собою не что иное, как его неизменное «я» на различных этапах его жизненного пути, «я», которое он большей частью приписывает той или иной женщине, хотя бы эта женщина являлась плодом его богатой фантазии.

Реальная психология возлюбленной женщины при этом всегда исключается: в тот момент, когда мужчина любит женщину, он не может проникнуть взором в ее духовную сущность. В любви обыкновенно не становятся к женщине в отношения взаимопонимания, которые являются единственно нравственными отношениями между людьми. Нельзя любить человека, которого вполне знаешь, так как тогда вместе с тем Узнаешь и о всех несовершенствах, которые ему присущи, как человеку, любовь же простирается только на совершенство. Любовь к женщине возможна только тогда, когда ее мало смущают действительные качества, истинные желания и интересы, которые исключительно занимают данную женщину и которые окончательно противятся сосредоточению высших ценностей в ее личности. Любовь предполагает безграничный произвол в подмене психической реальности любимого существа совершенно иной реальностью. Попытка найти в женщине свою собственную сущность вместо того, чтобы видеть в женщине только женщину, необходимо предполагает пренебрежение ее эмпирической личностью. Эта попытка, таким образом, исполнена жестокости по отношению к женщине. В этом именно заключается корень эгоизма всякой любви, всякой ревности, эгоизма, который видит в женщине только несамостоятельный, зависимый предмет обладания, но который не обращает внимания на ее внутреннюю духовную жизнь.