Текст книги "Портрет Дориана Грея (сб.)"

Автор книги: Оскар Уайльд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Когда, в половине первого ночи, он вернулся домой, он нашел на столе в передней телеграмму. Он распечатал ее: она была от Дориана Грея и извещала о его помолвке с Сибиллою Вэн.

V

– Мама, мама, я так счастлива! – шептала девушка, пряча лицо в коленях поблекшей женщины, с усталым видом, которая, повернувшись спиной к яркому, назойливому свету, сидела в единственном кресле, украшавшем жалкую гостиную. – Я так счастлива! – повторяла она. – И ты тоже должна быть счастлива!

Миссис Вэн моргнула глазом и возложила свои худые, набеленные руки на голову дочери.

– Счастлива! – повторила она. – Я счастлива только тогда, Сибилла, когда вижу тебя на сцене. Ты не должна больше ни о чем думать, как только о своей игре. Мистер Айсакс был очень добр к нам, и мы задолжали ему.

Девушка подняла голову и надула губки.

– Деньги, мама? – сказала она. – Причем тут деньги? Любовь важнее денег.

– Мистер Айсакс дал нам пятьдесят фунтов[9]9
  Около 500 рублей.


[Закрыть] авансом, чтобы нам расплатиться с долгами и как следует снарядить Джемса в путь. Ты не должна это забывать, Сибилла. Пятьдесят фунтов – очень большая сумма. Мистер Айсакс был чрезвычайно внимателен.

– Он не джентльмен, мама, и я ненавижу его манеру разговаривать со мною, – возразила девушка, вставая и подходя к окну.

– Я не знаю, как мы устроились бы без него, – сердито ответила пожилая женщина.

Сибилла Вэн мотнула головой и рассмеялась.

Мы более в нем не нуждаемся, мама. Прекрасный Принц правит теперь нашей жизнью. – Потом она замолкла. Румянец залил ей щеки. Быстрое дыхание полураскрыло лепестки ее губ. Какой-то южный ветер страсти пронесся над нею и привел в волнение нежные складки ее платья. – Я люблю его, – сказала она просто.

– Глупый ребенок! Глупый ребенок! – долетела к ней фраза, похожая на возглас попугая.

Движение скорченных, покрытых фальшивыми камнями пальцев придало словам комический оттенок.

Девушка снова засмеялась. Гадость плененной птицы звучала в ее голосе. И мелодия передалась ее глазам, которые отразили ее сиянием, потом закрылись на мгновение, словно для того, чтобы скрыть свою тайну. Когда они вновь раскрылись, тень грезы прошла по ним.

С потертого кресла вещала к ней тонкогубая мудрость, намекала на осторожность, повторяла изречения из книги трусости, автор которой присвоил себе имя «здравого смысла». Сибилла не слушала. Она была свободна в своей темнице страсти, ее принц, Прекрасный Принц, был с нею. Она призвала память, чтобы вызвать его образ. Она послала свою душу в поиски за ним, и душа привела его к ней. Его поцелуй снова горел у нее па устах. На веках ее было тепло его дыхания.

Тогда мудрость изменила тактику и стала говорить о шпионстве, выведывании. Может быть, этот юноша богат. Если так, то можно подумать и о браке. Но волны мирской хитрости разбивались о раковину уха Сибиллы. Искусные стрелы ее не задевали. Она только видела, как двигались тонкие губы, и улыбалась.

Вдруг она ощутила потребность говорить. Это говорливое молчание взволновало ее.

– Мама, мама? – воскликнула она. – За что он так сильно меня любит? Я знаю, за что я люблю его. Я люблю его за то, что он сам – олицетворение любви. Но что он видит во мне? Я недостойна его. И все-таки, – почему, я не знаю, – хотя я чувствую себя гораздо ниже его, это меня не принижает. Напротив, я чувствую себя гордой, ужасно гордой. Мама, любила ли ты моего отца так, как я люблю Прекрасного Принца?

Пожилая женщина побледнела под грубым слоем пудры, покрывавшей ее щеки, а сухие губы ее искривились спазмой боли.

Сибилла бросилась к ней, обвила руками ее шею и поцеловала ее.

– Прости меня, мама. Я знаю, тебе больно говорить о нашем отце. Но тебе больно только оттого, что ты так сильно его любила. Не будь такой печальной! Я сегодня так же счастлива, как ты была двадцать лет тому назад. Ах! Позволь мне быть счастливой навсегда!

– Дитя мое, ты слишком молода, чтобы влюбляться. Кроме того, что ты знаешь об этом молодом человеке? Ты даже не знаешь его имени. Вся эта история в высшей степени неудобна, и, право, именно теперь, когда Джемс уезжает в Австралию и у меня столько хлопот, я должна сказать, что ты могла бы быть более благоразумной. Хотя, как я уже раньше сказала, если он богат…

– Ах, мама, мама, дай мне быть счастливой!

Миссис Вэн взглянула на нее и одним из тех фальшивых театральных жестов, которые нередко у актеров становятся как бы второй натурой, заключила дочь в свои объятия.

В это мгновение дверь отворилась, и в комнату вошел юноша с непричесанными каштановыми волосами. Он был довольно плотного сложения, с очень крупными руками и ногами, несколько неуклюжими при движении. В нем заметно отсутствовала породистость, отличавшая его сестру. Трудно было угадать между ними столь близкое родство.

Миссис Вэн устремила на него взор и усилила улыбку. Мысленно она возвысила своего сына на уровень залы, полной зрителей. Она была уверена, что картина была интересна.

– Кажется, ты и для меня могла бы оставить несколько поцелуев, Сибилла, – проговорил юноша с добродушным ворчаньем.

– Но ведь ты же не любишь поцелуев, Джим! – воскликнула девушка. – Ты противный старый медведь! – И, перебежав через комнату, она обняла его.

Джемс Вэн с нежностью заглянул в лицо сестры.

– Мне хотелось бы, чтобы ты пошла со мной погулять, Сибилла. Вряд ли я когда-нибудь снова увижу этот противный Лондон. По крайней мере, я этого не хочу.

– Сын мой, не говори таких страшных вещей, – прошептала миссис Вэн, со вздохом принимаясь чинить какой-то яркий театральный костюм. Она была немного разочарована, что он не присоединился к их группе. Это усилило бы театральную картинность положения!

– Почему же, мама? Я говорю серьезно.

– Ты огорчаешь меня, мой сын. Я верю, что ты вернешься из Австралии вполне обеспеченным. Я думаю, в колониях нет светского общества, по крайней мере, того, что я разумею под именем общества. Так что, когда ты разбогатеешь, ты непременно должен вернуться и поселиться в Лондоне.

– Свет, общество! – пробормотал гоноша. – Я ничего об этом слушать не хочу. Я лишь хотел бы заработать немного денег, чтобы освободить тебя и Сибиллу от сцены. Я ненавижу сцену.

– О, Джим! – Сибилла рассмеялась. – Как это нелюбезно с твоей стороны! Но ты в самом деле пойдешь со мной гулять? Это будет чудесно! Я боялась, что ты пойдешь прощаться с кем-нибудь из твоих друзей, – с Томом Гарди, подарившим тебе эту ужасную трубку, или с Нэдом Лонгтоном, который издевается над тобой за то, что ты ее куришь. Как мило с твоей стороны, что ты хочешь отдать мне последний свой день. Куда же мы пойдем? Пойдем-ка в парк.

– Я слишком обтрепанный, – ответил юноша, хмурясь. – В парк ходят только элегантные люди.

– Глупости, Джим! – шепнула она, гладя его по рукаву.

Джим с минуту колебался.

– Ну, хорошо, но только одевайся поскорее!

Она, танцуя, выбежала из комнаты. Напевая, она поднялась бегом по лестнице. Ее маленькие ножки уже стучали над их головами.

Джим два-три раза прошелся по комнате. Затем он повернулся к сидевшей молча в кресле фигуре.

– Мама, мои вещи готовы? – спросил он.

– Совершенно готовы, Джемс, – ответила она, не поднимая головы от работы.

Уже несколько месяцев она испытывала неловкость, оставаясь наедине со своим резким, суровым сыном. Ее мелкая, скрытная душа бывала смущена, когда их глаза встречались. Она спрашивала себя, не подозревает ли он чего-нибудь. Молчание – потому что он не сказал больше ни слова – сделалось для нее невыносимым. Она начала жаловаться. Женщины всегда защищаются, нападая, точно так же, как нападают, странно и неожиданно сдаваясь.

– Надеюсь, что ты будешь доволен своими скитаньями по морю, Джемс, – сказала она. – Ты должен помнить, что это твой собственный выбор. Ты бы мог поступить в контору нотариуса. Нотариусы – люди очень почтенные, и в провинции их часто приглашают обедать в лучшие семьи.

– Я ненавижу, конторы и клерков, – возразил он. – Но ты совершенно права. Я сам избрал свою жизнь. Все, что я могу сказать, это: смотри за Сибиллой. Охраняй ее от зла. Мама, ты должна смотреть за ней.

– Джемс, ты, право, говоришь очень странно. Разумеется, я смотрю за Сибиллой.

– Я слышал, что какой-то господин каждый вечер приходит в театр и разговаривает с ней за кулисами. По-твоему, это хорошо? Что ты об этом скажешь?

– Ты говоришь о вещах, которых не понимаешь, Джемс. В нашей профессии мы привыкли получать множество самых лестных знаков внимания. Одно время я сама, бывало, получала массу букетов. Это было тогда, когда сценическое искусство действительно ценили. Что же касается Сибиллы, то я еще не знаю, серьезна ли ее привязанность или нет. Но нет сомнения, что молодой человек, о котором идет речь, – настоящий джентльмен. Он всегда так вежлив со мною. Кроме того, он имеет вид богатого человека, а цветы, которые он присылает, – прелестны.

– А между тем вы даже не знаете его имени, – резко заметил юноша.

– Нет, – ответила его мать с невозмутимым выражением лица: – он еще не открыл нам своего настоящего имени. Мне кажется, что это очень романтично. Он, вероятно, принадлежит к аристократии.

Джемс Вэн закусил губу.

– Смотри за Сибиллой, мама, – повторил он, – смотри за ней.

– Сын мой, ты меня очень огорчаешь. Сибилла всегда находится под моим особым попечением. Конечно, если этот джентльмен богат, то для нее нет причины не вступить с ним в брак. Я уверена, что он аристократ. Он имеет такой вид; я должна это сказать. Для Сибиллы это было бы блестящей партией. Они бы составили очаровательную пару. Его красота просто замечательна. Все на нее обращают внимание.

Юноша что-то пробормотал про себя и побарабанил по стеклу своими грубыми пальцами. Он повернулся, чтобы что-то сказать, но дверь отворилась, и Сибилла вбежала в комнату.

– Какие вы оба серьезные! – воскликнула она. – Что случилось?

– Ничего, – сказал он. – Должно быть, иногда приходится быть серьезным. Прощай, мама. Я буду обедать в пять часов. Все уложено, кроме моих рубашек, так что тебе нечего беспокоиться.

– Прощай, мой сын, – ответила она, кивая ему напыщенно и величаво.

Ее чрезвычайно задевал принятый им по отношению к ней тон, и что-то в его взгляде пугало ее.

– Поцелуй меня, мама, – сказала девушка.

Ее губы, подобные цветку, коснулись увядшей щеки и растопили сковавший ее иней.

– Дитя мое! Дитя мое! – воскликнула миссис Вэн, возводя глаза к потолку в поисках за воображаемой галереей зрителей.

– Идем, Сибилла, – нетерпеливо промолвил брат. Он ненавидел аффектацию своей матери.

Они вышли на дрожащий от ветра солнечный свет и пошли по невзрачной улице.

Прохожие в изумлении смотрели на угрюмого, тяжеловесного юношу, в грубом, скверно сидевшем платье, который шел в сопровождении такой грациозной, изящной девушки. Он походил на простого садовника, шедшего рядом с розой.

Джим по временам хмурился, когда ловил любопытствующий взгляд какого-нибудь встречного. Он испытывал то чувство неприязни, когда на него смотрели, которое к гениям приходит на склоне лет, и которое никогда не покидает людей заурядных. Напротив, Сибилла не замечала производимого ею впечатления. Ее любовь улыбкой дрожала на ее устах. Она думала о Прекрасном Принце и, чтоб можно было о нем больше думать, она совсем о нем не говорила. Она болтала о корабле, на котором уезжает Джим, о золоте, которое он, разумеется, найдет, о прекрасной, богатой девушке, которую ему представится случай спасти от злых разбойников в красных рубашках. Потому что ведь не останется же он на всю жизнь матросом, или юнгой, или кем он там теперь собирается сделаться! О, нет! Жизнь матроса ужасна. Подумайте только: быть закупоренным в безобразном корабле, куда хотят ворваться громадные, горбатые волны, а грозный ветер сгибает мачты и яростно рвет паруса в длинные, стонущие клочья! Джим должен покинуть судно в Мельбурне, вежливо проститься с капитаном и сразу же отправиться на золотые прииски. Раньше, чем через неделю, он найдет большой самородок чистого золота, какого еще никто никогда не находил, и привезет его на побережье в повозке, охраняемой шестью конными полисменами. Разбойники трижды нападут на них, но будут отбиты после кровавой битвы. Или нет… Он вовсе не поедет на прииски. Ведь это ужасные места, где люди перепиваются и убивают друг друга в трактирах и ругаются грубыми словами. Джим будет славным овцеводом, и однажды вечером, когда он будет возвращаться верхом домой, он увидит красавицу, увозимую разбойником на черном коне; он погонится за ними и освободит ее. Она, конечно, влюбится в него, а он – в нее, они повенчаются, вернутся домой и будут жить в Лондоне, в громадном доме.

Да, Джима ожидало много чудесного в будущем. Но он должен быть благоразумен, не терять спокойствия духа и не сорить попусту деньгами. Она только на год старше его, но она гораздо лучше знает жизнь. Пусть он также обещает писать ей с каждой почтой и каждый вечер, перед тем как ложиться спать, читает молитвы. Бог ведь очень добр и будет охранять его. Она также будет за него молиться, и через несколько лет он вернется назад совсем богатым и счастливым.

Юноша мрачно слушал ее и ни слова не возражал. Ему было больно уезжать.

Но не одно это делало его мрачным и печальным. При всей своей неопытности, он все-таки ясно сознавал опасность положения Сибиллы. Этот молодой дэнди, ухаживавший за ней, вряд ли имел добрые намерения. Он был джентльмен, и Джим ненавидел его за это, ненавидел каким-то странным расовым инстинктом, в котором не мог дать себе отчета и который, именно в силу этого, тем сильнее овладевал им.

Он также сознавал, какая мелочная и тщеславная натура у его матери, и видел в ней неизбежную гибель для Сибиллы и ее счастья. Дети только сначала любят своих родителей; становясь старше, они начинают их судить; иногда они их прощают.

Мать! Он решил задать ей один вопрос, который преследовал его уже в продолжение долгих месяцев молчания. Случайная, слышанная им в театре фраза, шепотом сказанная насмешка, долетевшая до его слуха однажды вечером, когда он ждал сестру у выхода на сцену, – вызвали в нем целую вереницу ужасных мыслей. Воспоминание об этом было словно ударом охотничьей плети по лицу. Брови его сдвигались клином, и с судорожной болью он закусывал свою нижнюю губу.

– Ты не слушаешь того, что я говорю тебе, Джим! – воскликнула Сибилла, – а я строю самые восхитительные планы твоего будущего. Скажи же хоть что-нибудь!

– Что же ты хочешь, чтобы я сказал?

– О! что ты будешь хорошим мальчиком и не забудешь нас, – ответила она, улыбаясь.

Он пожал плечами. – Ты, кажется, скорее забудешь меня, чем я тебя, Сибилла.

Она покраснела.

– Что ты хочешь сказать, Джим? – спросила она.

– У тебя появился новый друг, я слышал. Кто он? Почему ты мне о нем не говорила? Он не принесет тебе добра.

– Молчи, Джим! – воскликнула она. – Ты не должен ничего говорить о нем дурного. Я люблю его.

– Да ведь ты даже не знаешь его имени, – ответил юноша. – Кто он такой? Я имею право знать!

– Его зовут Прекрасным Принцем. Разве тебе не нравится это имя? Ах, глупый ты мальчик! Ты всегда должен помнить это имя. Если бы только ты его видел, ты бы решил, что он самый прекрасный человек в мире! Когда-нибудь ты с ним встретишься: когда вернешься из Австралии. Тебе он так понравится! Он всем нравится… А я… я люблю его. Я хотела бы, чтобы ты мог быть сегодня в театре. Он должен прийти, а я буду играть Джульетту. О, как я ее сыграю! Представь себе, Джим: любить и играть Джульетту! Знать, что он тут сидит! Играть, чтобы доставить ему наслаждение! Боюсь, что я испугаю весь театр… испугаю или зачарую. Любить – значит превзойти самое себя. Бедный гадкий мистер Айсакс будет кричать: «гениально!» за буфетом своим бродягам. Он проповедовал меня, как догмат; сегодня он объявит меня откровением. Я это чувствую. И все это только благодаря ему, Прекрасному Принцу, моему дивному, любимому, моему богу красоты. Но я бедна рядом с ним… Бедна? Так что же? Когда бедность стучится в дверь, любовь влетает в окно. Наши пословицы требуют переделки, они были выдуманы зимою, теперь же – лето; а для меня кажется теперь весна, настоящий танец цветов в голубых небесах.

– Он – джентльмен, – мрачно проговорил юноша.

– Принц! – словно музыкой ответила она. – Чего же тебе еще?

– Он хочет поработить тебя.

– Я содрогаюсь при мысли о свободе.

– Я хочу, чтобы ты его остерегалась.

– Видеть его – значит его боготворить; знать его – значит ему верить.

– Сибилла, ты без ума от него!

Она рассмеялась и взяла его под руку.

– Милый, старый Джим! Ты говоришь так, как будто тебе сто лет. Когда-нибудь и ты сам полюбишь. Тогда ты узнаешь, что это такое. Не смотри так сердито. Ты, напротив, должен радоваться, что, хоть ты и уезжаешь, но оставляешь меня более счастливой, чем я была до сих пор. Жизнь была тяжела для нас обоих, очень тяжела и трудна. Но теперь будет иначе. Ты отправляешься в новый мир, и я также обрела его… Вот два стула: сядем и будем смотреть, как проходит нарядная публика.

Они сели среди толпы зевак. Грядки тюльпанов на противоположной стороне дороги горели, как дрожащие кольца пламени. Белая пыль, словно трепетное облако, исходившее из корней ирисов, носилась в душном воздухе. Яркие зонтики мелькали и плясали, словно гигантские бабочки.

Сибилла заставила брата говорить о себе, о его надеждах и видах на будущее. Он говорил медленно, с усилием. Они обменивались словами, как игроки – счетом во время игры. Сибилла чувствовала себя подавленной. Она не могла поделиться своей радостью. Единственным ответом на свое настроение, которого она могла добиться, была лишь слабая улыбка вокруг угрюмого рта. Мало-помалу она умолкла. Вдруг перед ней мелькнули золотые волосы, улыбающиеся губы, – и в открытой коляске мимо проехал Дориан Грей с двумя какими-то дамами.

Она вскочила на ноги.

– Вон они, – воскликнула она.

– Кто? – спросил Джим Вэн.

– Прекрасный Принц, – ответила она, глядя вслед экипажу.

Джим вскочил и резко схватил ее за руку.

– Покажи его мне! Какой из них – он? Покажи! Я должен его видеть! – восклицал он, но в это мгновение четверка герцога Бервика заслонила их, а когда она проехала, экипаж Дориана Грея уже выехал за ворота парка.

– Его уже нет! – печально прошептала Сибилла. – Я бы хотела, чтоб ты его видел.

– Я бы также этого хотел. Потому что, если он причинит тебе какое-нибудь зло, я убью его; это так же верно, как то, что есть Бог на небе.

Сибилла взглянула на него в ужасе. Он повторил свои слова. Они врезались в воздух, словно кинжал. Публика кругом начинала прислушиваться. Дама, стоявшая невдалеке, захихикала.

– Идем отсюда, Джим, идем, – зашептала Сибилла.

Джим мрачно последовал за ней через толпу. В душе он радовался тому, что высказал.

Дойдя до статуи Ахиллеса, Сибилла пошла обратно. В глазах ее светилась грусть, но губы улыбались. Она укоризненно покачала головой.

– Ты глуп, Джим; совсем глуп; злой мальчик, вот и все. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Ты просто ревнив и нелюбезен. Ах, как я бы хотела, чтобы ты влюбился. Любовь делает людей добрыми, а твои слова были злы.

– Мне уже шестнадцать лет, – ответил он, – и я знаю, что делаю. Мать тебе не поддержка. Она не понимает, как надо смотреть за тобой. Теперь я жалею, что еду в Австралию. Я имею сильное желание покончить всю эту затею. Я бы это и сделал, если бы мое обязательство не было уже подписано.

– О, не будь так серьезен, Джим. Ты точно один из героев тех глупых мелодрам, в которых так любила выступать наша мама. Я не хочу с тобой ссориться. Я его видела, а видеть его – это уже истинное счастье. Не будем ссориться. Я знаю, ведь ты никогда не причинишь зла тому, кого я люблю, не правда ли?

– До тех нор, пока ты его любишь, вероятно, – прозвучал угрюмый ответ.

– Я буду его любить всегда! – воскликнула она.

– А он?

– И он также.

– Уж лучше бы любил!

Она отшатнулась от него. Потом засмеялась и положила руку ему на плечо. Ведь он был только мальчик!

У Мраморной арки они окликнули омнибус, который и довез их до их невзрачной квартиры на Юстон-Род. Был уж шестой час, и Сибилле нужно было прилечь часа на два перед представлением. Джим настоял на этом. Он сказал, что предпочитает проститься с ней не при матери. Та, наверное, разыграла бы сцену, а он ненавидел всякие сцены.

Они простились в комнате Сибиллы. В сердце у юноши кипела ревность и острая, злобная ненависть к этому постороннему человеку, который, как ему казалось, стал между ними. Однако же, когда руки сестры обвились вокруг его шеи и пальцы ее разбрелись по его волосам, он смягчился и поцеловал ее с искренней нежностью.

Когда он спустился вниз, на глазах у него были слезы.

Мать ожидала его внизу. Когда он вошел, она выразила неудовольствие по поводу его неаккуратности. Он не ответил и сел за свой скромный обед. Мухи жужжали вокруг стола и ползали по запятнанной скатерти. Сквозь грохот омнибусов и стук проезжавших по улице кэбов, он слышал монотонный голос, отравлявший каждую из оставшихся ему минут.

Немного погодя он отставил свою тарелку и оперся головой на руки. Он чувствовал, что имеет право все знать. Следовало сказать ему раньше, если его подозрения были справедливы. Окаменев от страха, мать наблюдала за ним. Слова машинально срывались с ее губ. ее пальцы судорожно мяли разорванный кружевной платок. Когда часы пробили шесть, он встал и направился к двери. Затем повернулся и взглянул на мать. Глаза их встретились. В ее взгляде он прочел безумную мольбу о пощаде. Это его взбесило.

– Мама, я должен кое-что спросить тебя, – сказал он.

Ее глаза беспокойно забегали по комнате. Она не отвечала.

– Скажи мне правду. Я имею право знать. Ты была законной женой моего отца?

Она вздохнула глубоким вздохом. Это был вздох облегчения. Ужасный момент, момент, которого она с ужасом ждала днем и ночью, вот уж целые недели и месяцы, наконец наступил; и тем не менее она теперь не чувствовала страха. В сущности, даже до некоторой степени она была разочарована. Грубая прямота вопроса требовала столь же прямого ответа. Положение не развивалось постепенно. Это было грубо. Это напоминало ей плохую репетицию.

– Нет, – ответила она, пораженная суровой простотой жизни.

– Так, значит, мой отец был негодяем! – вскрикнул юноша, сжимая кулаки.

Она покачала головой.

– Я знала, что он не свободен. Мы очень любили друг друга. Если бы он жил, он бы о нас позаботился. Не брани его, сын мой. Он был твоим отцом и был настоящим джентльменом. По правде сказать, он был даже благородного происхождения.

Проклятие сорвалось с губ юноши.

– Я не забочусь о себе, – воскликнул он, – но смотри, чтобы Сибилла… Это тоже ведь джентльмен, который влюблен в нее, или говорит, что влюблен, не так ли? Тоже благородного происхождения, по всей вероятности.

На мгновение отвратительное чувство унижения овладело женщиной. Голова ее поникла. Дрожащими руками она вытерла глаза.

– У Сибиллы есть мать, – прошептала она, – у меня ее не было.

Подросток был тронут. Он подошел к матери и, наклонившись, поцеловал ее.

– Мне жаль, если я причинил тебе страдание вопросом об отце, – сказал он: – но иначе я не мог поступить… Однако мне пора ехать… Прощай! Не забывай, что у тебя на руках остается теперь лишь одно дитя, за которым нужно присмотреть, и поверь мне, что, если этот человек обидит сестру, я узнаю, кто он, выслежу его и убью, как собаку. Клянусь тебе в этом.

Преувеличенная безрассудность клятвы, сопровождавшейся страстным жестом, безумные, мелодраматические слова придали жизни в ее глазах более яркий оттенок. Ей была хорошо знакома такая атмосфера. Она вздохнула свободнее и, в первый раз после долгих месяцев, была в искреннем восхищении от сына. Ей хотелось продолжить сцену в том же чувствительном тоне, но он прервал ее. Надо было снести вниз сундуки и отыскать для них чехлы. Прислуга суетливо входила и выходила из комнаты. Потом торговались с извозчиком. Пошлые подробности погубили момент. И снова с чувством разочарования миссис Вэн махала рваным кружевным платочком из окна вслед отъезжавшему сыну.

Редкий случай был упущен, она это сознавала, но утешилась, рассказывая Сибилле, как будет печальна ее жизнь теперь, когда на ее попечении осталось только одно дитя. Эту понравившуюся ей фразу она запомнила, но умолчала об угрозе, которая была так живо и драматично высказана. Она чувствовала, что они когда-нибудь все вместе посмеются над этим.