Текст книги "Обвалы сердца"

Автор книги: Осип Мандельштам

Обвалы сердца

Мария Калмыкова

Первый итог футуризма

Вулкан футуризма выбросил три чудовища:

весь из сердца и цветов Игорь-Северянин,

поэт земного разрушения Владимир Маяковский

и лев вселенной Вадим Баян.

Три колоритных стихии…

Обвал войны и революции усилил пульс мировых эмоций и под штурмом гремящих голосов рухнула последняя крепость литературной Бастилии. Под обломками взрыва умолкли все затхлые командоры литературного царства, гордо затянутые в корсет пушкинского классицизма. Еще накануне войны бледное зарево заходящего декаданса предвещало близкое банкротство издыхающего классицизма. Никакие паллиативные средства не могли пробудить энергии в теле умирающего направления и смелые прозорливцы называли день, когда чахлая рать последних триумфаторов траурным кортэжем двинется к могиле, куда будет сброшена дряхлая тысячелетняя падаль. Пожаром событий выжжена каждая былинка на холерном поле выдуманного направления и из-под обломков великого разрушения только слышен жалкий писк литературных мышек, клеймящих, чем можно, своих победителей. Перелицовка символизма и перепевы Ницше – это обычный упрек футуристам, а на долю изжеванного критикой и забытого друзьями застрельщика футуризма выпал эпитет «уличного поэта».

Мышкам мы не отвечаем. Мы говорим в пространство:

– Живем кипучей, здоровой улицей, а не застенками затхлых лабораторий, где бледные декаденты стряпали тухлый форшмак. Взрывчатый футурист вытирает свою искру об динамо улицы, а не кресалом в ретираде. Мы согласны продавать свое сердце уличному загорелому мальчишке, а не затхлому кабинетному профессору.

Игорь-Северянин – не пророк, но он флейта, истекающая слезами красоты. Он – не ампутатор «больного человечества», но он – нарцисс, тоскующий по солнечной стране и мы, жители дымного лепрозория, с любовью отведем ему светлую оранжерею. Пусть он будет красивым соловьем в рощах дремучих воспоминаний. Игорь-Северянин – это первое хрустальное крыльцо, ведущее в роскошные дворцы футуризма, но праздник былого триумфатора жестоко отгорожен от нас войной.

Маяковского называют апашом и ницшеанцем. Да, он – апаш, но его красный шарф – это смерть литературной дегенерации, затянутой в бинты старинных предрассудков. От его гримасы лопаются бесстыжие стекла дворцов литературной лжи. От его геркулесскаго «ницшеанства» распадаются цепи Промеетеев слова, прикованных к скале за похищение у Бога огня и он менее всего нуждается в ницшеанстве:

 
«Я знаю, солнце померкло б, увидев
Наших душ золотые россыпи».
 

Величайшим бунтарём, раскидавшим тесные стены старого Пантеона, является Маяковский. Его поэмы, насыщенные огнем и дымом, замертво кладут целые рати литературных противников. Литература еще не знала такой исключительной силы художника, рисующего «мир-колизей, по которому бархатом изстилаются моря». Он – сильнейший из закладчиков новой поэтической эры и будет вечно жить в памяти тысячелетий.

В литературу пришел громоздкий Вадим Баян…

 
«Копытом Боговым в артерию веков
Вковерканы мои чудовищные крики…»
 

Этот потрясающий космический поэт бьет тараном, хлещет молниями и кидает не слова, а какие-то снаряды. «Косматой рукой», «расшатал подгнившие горы», бросил тесную землю Маяковского и ушел «в просторы тысячелетий», «на ловлю комет», раскидал по вселенной свои «млечные неводы» и «со склепами глаз, с кровопадами сердца» стал одинок, как вселенная. Технику сердца и языка довел до изумительной компактности. Ему чужды прозаизмы Маяковскаго и акварель Северянина. Он сбросил с себя обычную шелуху поэтических слабостей и вознес над миром чистый гранит своего творчества. У него каждая строчка – поэма:

 
«Трещала вселенная, сыпались императоры,
Корчилось человечество, в сердце – землетрясение».
 

Вдохнувшие яд баянизма с затаенным дыханием следят, как автор «Вселенной на плахе» гигантским палашом рассекает глухие пространства и раскрывает новые страницы мира. «Вулканный голос» пророка сотрясает барабанную перепонку каждого сердца и у него нет врагов. На бонбоньерке лирики тонкий резец оставил неизгладимую резьбу. Книга «Последний швыр», кусками разбросанная по сборникам, есть музей большого мастерства – и мир простит ему грехопадения в «тенетах юности»:

 
«…Вспрыснул свинец из черного „нагана“,
Швырнулся в Лондоны, истасканный и дерзкий,
Пять лет фаршировал проморфленное сердце,
В потоке долларов изнемогая пьяно…»
 
 
«Тосклив паноптикум приколотых сердец!
Куда еще швырнуть себя от смертной скуки?!..
И по трапециям швейцарских виадуков
В сердце Италии вонзается экспресс!..»
 

Но с лирикой кончено. Остались позади и «Стопудовая ночь», и «мои часики бьются в истерике», и радостный крик Северянина, что «поэзия Вадима Баяна – прыжок на Луне: подпрыгнешь на вершок, а прыжок аршинный», и гаубичные комплименты в лекциях Маяковского.

Гигант ушел… И не его вина, если, шагнув мимо «футурных ветеранов», унес в одежде запах Северянина и горький дым Маяковского. Циклон пространств слизнул «духи земли» – и ни писк мышей, ни рев вулканов не заметут следов потрясающей поступи…

1920.

Татьяна Щепкина-Куперник

Вадиму Баяну

1

 
Ваш сборник на грубой бумаге
  Бросает в грядущее зов:
Говорит о любви, о юной отваге,
  Брызжет искристой пеной стихов.
 
 
А кругом, в безумии диком,
  Позабыв красоту и правду, и честь
Мир весь полон одним мучительным криком:
  «Дайте нам есть!..»
 
 
Я скоро уйду от житейской были,
  Я иду к нездешней стране…
Но ответьте вы, молодые, мне:
  Зачем, зачем мы жили?..
 

23 мая 1920 г. Ялта.

2

 
Улетели, навек умчались
  мои песни – легкие птицы.
Остались серые камни
  моей неизбывной тоски.
Я была свободнее ветра,
  я была счастливей царицы…
Эти дни далеки,
  далеки…
 
 
Мрачны высокие стены
  моей последней темницы;
прочны ее решетки
  крепки ее замки…
Улетели, навек умчались
  мои песни – легкие птицы.
Остались серые камни
  моей неизбывной тоски…
 

3 июня 1920. Ялта.

Борис Недзельский

Отрывок

 
Сглаживая морщины холмов,
Смрадным асфальтом смазывая долины,
Лили бетонные глыбы домов,
Бронировали булыжником улиц ущелия длинные.
 
 
Но каждый раз,
Когда, не замечая ни солнца, ни звезд,
Мозолистыми руками вгонял рабочий
В протряхший бетон последний гвоздь,
 
 
  Кривил рот суровый зодчий.
 
 
Когда над верфями труб,
Над стозвучными домнами
Были зори от зарев длинней,
Дни от дыма короче
Когда гулы клеймились лязгами дробными
 
 
  Кривил рот суровый зодчий.
 
 
Когда в проволочных тенетах улицы заскрежетали,
Словно бесноватыя, барахтались в корчах,
А с неба светились рекламы – новыя скрижали,
 
 
  Кривил рот суровый зодчий.
 
 
Однажды над крышами домов-великанов,
Ушитой звездным жемчугом ночью,
Пролетел метеор, в пространства канув:
 
 
  Огненную черту итога провел зодчий.
 
 
Среди движений было страшно
Смотреть на тысячелетний покой камня,
Рухнет новая Вавилонская башня,
Объятая небесным пламенем.
 
 
Уже рушатся сваи,
Расползаются земли скрепы:
Струпья городов сметает
Вихрь веков нелепый.
Пространства глохнут в грохоте,
Зарева слепят выси:
 
 
  На комке грязи крохотном
  Рождаются новые жизни…
 

1920.

Вадим Баян

Вселенная на плахе
Часть вторая [1]1
  Первая часть с ярко измененным концом – во 2-м изд. «Радио».


[Закрыть]

 
Хрипит вселенная от вырода идей.
Громорычанием дымят пещеры сердца.
По клавишам веков, под топором ногтей,
Гремит железное пророческое скерцо.
 
 
Вновь человечество таскаю за узду
Из катакомбы зла по гамакам созвездий.
Земля утоплена в пылающем бреду
Вулканодышащих удушливых возмездий.
 
 
Ударами ума контужен Орион.
Снарядами сердец подорваны Плеяды.
Испепелён дотла железный ваш дракон
И переломаны гранитные преграды.
 
 
Глотайте голос мой акулами сердец!
Вдыхайте душами гранитные конфэтти!
Над миром загремел тоскующий мудрец!
Разрублен палашом туман тысячелетий!
 
 
Пусть лопается глаз, пусть рвется сердца мех,
Шатнись скорей с ума в кинематограф будищ —
И в пасти вечности увидишь буйный бег
Удавом времени увитых мною чудищ:
 
 
Народы запахов… Республики цветов…
Оранжереи грёз… Плантации улыбок…
Лаборатории гипнозных городов…
Землетрясение вулканогорлых скрипок…
 
 
Затопает земля по вечности водам
Рассыпать новые, неслыханные грохи.
Химерой зарычит Грядущего Бедлам,
Цветными лентами заползают эпохи:
 
 
Драконокрылость душ по островам планет…
Искривы Близнецов… Культуры насекомых…
В конвульсиях миров видения существ
На фильмах вечности мучительно знакомых…
 
 
Радиостанции тоскующих сердец…
Сальтоморталь веков… Планеты на коленях…
Дремучие леса удушливых чудес…
И вздохом божества захлёбы по вселенной…
 
 
Шатнитесь, чудища, из ретирады зла
В потопами ума проклизменную вечность!
Швырните тухлые землишкины дела
Через косматыя центавровыя плечи!
 
 
Футболом съёжится от ужасов земля:
Из трещин времени веков сползутся гады,
Опутают клубком, мурлыча и шипя,
И сердце высосут из скорлупы граната.
 
 
Из бездны ринутся кометы-комары
По мановению Владыки-Зверобога.
В клычищах крабами закорчатся миры
И раскидается Великая Дорога:
 
 
Обвалы времени в забвения дыру…
Парализация скривлённых зодиаков…
Удары палашом по дряблому нутру…
Миропролитие, оранжевее маков…
 
 
Под танком времени раздавленная смерть…
Копытами громов размолотые прахи…
Штыками звездными испоротая твердь…
Изборождённая вселенная на плахе…
 
 
В гангренах вечности подохшие миры…
И похотный удар влюблённых полушарий…
В морях туманности кровавые костры…
И новые миры, рождённые в ударе…
 
 
И снова выпрыгнет румяная Земля!
Запляшут вальсами оранжевые солнца!
И снова загремит торжественное «Я»,
Прольется по мирам грохочущая бронза!
 
 
Вулканным голосом воздвигну города.
Перетасую мир, порученный мне Богом.
И будут в вечности раскрыты ворота
Тому, кто мир согрел своим звериным вздохом!
 

Бал золотой

Космический офорт

 
С арканами молний, с колчаном таранов
Шагнул по вселенной на ловлю комет.
Раскинул в созвездиях млечные неводы,
Бросил в пространство конфэтти планет.
 
 
Швырнул человечество в яму забвенья,
Засыпал могилу осколками лет,
Цветами проклятий и стонов опутал
Из крепких Монбланов осиновый крест.
 
 
Расшатаны горы, землишка забыта,
Обвалами сердца засыпано все
И пьяная кровь… до капли допита,
Осталось гонять по вселенной серсо.
 
 
Один, в лихорадку безумий закутан,
Брожу по трапециям млечных путей,
Со склепами глаз, с кровопадами сердца,
С тоскою в петлице, с колчаном идей.
 
 
Скликаю в пространстве… в рупор вулкана
Подохших созвездий несметную рать,
Столкнул полушарья – вспылала туманность,
И новые солнца развешал сиять.
 
 
Увешал гирляндами залу вселенной
Зажег арматуру малиновых солнц,
Увил серпантинами тысячелетий,
Усыпал конфэттями огненных лет.
 
 
Из гейзеров солнца построил оркестры,
Взмахнул дирижёрской косматой рукой —
И ринулся бал золотойпо вселенной,
Вальсируя вечности плавной рекой:
 
 
С хвостами кометы, в беретах Сатурны,
Плешивые Марсы, Венеры и Львы,
И в вальс, надушённый дыханием ритма,
Шатнулись игривых созвездий ряды.
 
 
Двуполой Вселенной рычало «интерно»
Под вспыхи и тухи несметных костров.
Тяжелого времени медленный жернов
Молол мое сердце для новых миров…
 

Альбин Азовский

В паутинах созвездий

Титану мира

 
Наскучила копоть уродных идей
И запах удушливых мумий
Раскинули космы небесных путей,
Надвинули горы безумий.
 
 
Мы вытравим слезы, мы выметем хнык
Дыханьем чудовищных пушек.
Мы вырвем у неба оскаленный клык
И миру напилем игрушек!
 
 
В нелепом просторе прорвавшей души
Вскрывается бездна за бездной.
О, как этой ночью миры хороши
В седых паутинах созвездий!
 
 
Заряжено сердце!.. Весь мир захвачу
В могучия крылья восторгов!
Лизать мои ноги моря научу,
Смету подземелия моргов!
 

Незабвенная ночь в Баянии 1920.

Старые стены

 
Черной пастью хохочут забытые стены
  Во дворце из осколков чудес,
Где ласкаются змейкой миазмы измены,
  Где позорный покоится блеск.
 
 
Оставайтесь, забытые старые стены
  Зацелованных мною гетер!
На душе поднимаются мутные пены
  И отныне ваш принц – Агасфер!
 
 
Среди целого моря кровавых тюльпанов
  Я лелеял капризный цветок,
Оттого, что он – бледный и хрупкий, и пьяный
  Оттого, что он так одинок.
 
 
Но цветок заласкали миазмы измены —
  И души развернулся палаш.
Хохочите же, старые, черные стены
  Хохочите! я больше не ваш!
 

Свершилось!

В память 4-го мая 1920 г.

 
…И цепи гор к ногам легли,
И ласково мурлычет море.
И над пожарами земли
Пылают новые мне зори.
 
 
Свершилось!.. Дух мой отдаю
Тебе я в руки, Светлый Боже!
И душу гордую свою
Склоню к алмазному подножью.
 
 
Из крови непорочных роз
И зацветающих соцветий
Я жертву первуюпринес
За радость первуюна свете.
 

Звериный век

 
Скрипенье пил и лязг меча…
Землетрясение от пушек…
И даже демон сгоряча
Казнит на плахе палача
  И воздух от событий душен.
 
 
Морями ядовитых змей
Ползут удушливые дымы
И землю бедную людей
Владыка горних эмпирей
  Засыпал гневами своими…
 

Ave Maria

 
Верю, промчатся кровавые зори,
Грохоты пушек и звоны стальные,
Стихнет рычащее пенное море,
  Грянет хоралами Ave Maria!
 
 
Пушкам на смену взгрохочут поэты,
Встанут над миром пророки святые,
В трубы великие будет пропето
  Наше вселенское Ave Maria!
 
 
В радостях новых сердца затанцуют,
В памяти стухнут пожары былые,
Ангелы свесят с небес «аллилуйя»,
  В сердце откликнется «Ave Maria»!
 

Михаил Решоткин

Мой Пьеро

 
Выскоблен мозг из гнилой скорлупы
И продавлен сквозь пальцы уличных стоков.
Мир, как всегда, был жесток,
Назвав этот вымысел глупым.
 
 
Брошенный вами пятак был смешной заплатой
На моих глазах, разорванных ужасом,
Ломаясь отблеском в талых лужах,
Ваш Пьеро танцевал за плату.
 
 
Но душа, одурев от духов кокоток,
Поскользнувшись, упала в снег расколотый,
И под топотом ног, как ударами молота,
Холод выковал шрамы хохота.
 
 
Сгорбившись скорбно под яркой вывеской,
Обещавшей солнце средь ночи,
Я понял: сегодня ослепший зодчий
Может и меня из терпения вывести.
 
 
Я встал, шатаясь, зубами лязгая
От наглой простуды, родившей город,
И сквозь обросшее веригами горло
Выдавил покрытую цвелью сказку:
 
 
  «Стебли-корабли выростают за морем!
  Ждала царевна своего любимого,
  Глядя на кольцо с пятном рубина,
  Песня сливалась с вещим маревом.
 
 
  Белые чайки вдали мерещатся,
  Белые крылья, несущие ветер,
  Царевна прялку седую вертит,
  А волны ищут крабов в щелях.
 
 
  Камни расчесывают вяло пену,
  Туманами стынут над морем напевы.
  Год за годом ждет седая царевна,
  Когда из-за моря вернется пленник…»
 
 
И вы, решив, что болью выцветшей
Я закрыл гниющую рану, Сказали:
«Солнце и вправду встанет!
Ну, будьте же милым рыцарем!».
 
 
И решив, что нашли слепого котенка,
Ищущего в слякоти теплое вымя,
Вы хотели нежность на что-нибудь новое выменять,
Чтоб стереть свой облик поденный.
 
 
Ваши руки теплы и ласковы,
А уста – орхидея в нелепой витрине,
Ну, так знайте – смех мой стынет,
Этим проклятьем давно я скован…
 
 
Тает снег, ногами размятый,
Кто поверит в глупый вымысел?
Завтра грубый метлою выметет
Труп Пьеро, набитый ватой.
 
 
Ваш пятак был смешною платой…
Но не бойтесь – из грязных клочьев
Ваш любимый ослепший зодчий
Выкроит ярче заплаты.
 

* * *

 
У вас елка, а у меня сердце выскребли
И посыпали затхлым мелом.
У вас елка, а я для вас только выскочка
В выкрике бессмысленно-смелом.
 
 
Вы зажгли огни, вы веселы
Простоквашу посыпав улыбками,
А я на вашей елке повесился,
Как вы вешаете золотую рыбку.
 
 
И высунув язык, распухший до боли,
И глаза, совсем рачьи,
Я мечтаю о вате, что ли,
В ней утопить свое сердце собачье.
 
 
У вас елка, но я плюю на вас,
Потому что я повесился,
На вас падают гнойные слюни,
И в них вам как-то тесно.
 
 
У вас елка, я это знаю,
Потому мое сердце и выскребли…
О, этот снег из ваты не тает
Даже в яркой искре моего Я.
 

Николай Еленев

В городском саду

Le roi est mort! Vive le roi!

Неправда! Умер король, воистину умер…

1

 
В оркестре причитывает гобой меланхолично
О звездах угасших шесть лет,
А сумерки съежились в клумбах, как птичка
В тесной и замкнутой клетке.
В оркестре кому-то грустно и скучно:
Оттого, что вовсе и не было звезд,
И старая баллада наизусть смычком изучена…
О, плачь и скули конский хвост!
Виолончели гудят, возмущаясь и хныча,
И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера;
Меланхолично гобой о звездах причитывает:
Кому-то грустно и скучно от вечного вздора.
Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется
Что японский микадо смертельно болен…
Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю?
Наши сердца изжеваны сквозняками и молью.
Музыка, музыка! А на окраинах сифилис
Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек,
И в глазенках их ночи и теми рассыпались
В тревоге, в предчувствии, в немочи.
Музыка! Музыка тянется вздохом усталости
К небу, откуда выпал вечер – подстреленный голубь;
Сердце изжевано, сердце неделя измяла,
И на ресницах паутины и пологи.
 

2

 
Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи,
Скажите, почему же вечер плачет о смерти,
О смерти моей и микадо, о золоте
Моей юности, обуглившейся, как вертел,
В чаду недель, и годов, и десятилетий…
Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель,
О, не нам перед тайной быть в ответе.
 

3

 
Мы сидим на скамеечке с моим другом,
Он уверяет, что мы – скаковые лошади,
Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу,
Но я не верю: скорей, мы – калоши…
На той же скамеечке в детстве, нет, в юности
Мы верили, что дни уготовлены для жатвы
Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть,
Потому что сердце иссохло и сделалось ватным.
В том же саду, у той же скамеечки
Смеялся оркестр, вызванивал весны:
Когда это было, и было ль, книгочеи?..
А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы…
Я сижу на скамеечке с чахоточным другом,
С увядшими розами в уставших сердцах…
И никогда, вероятно, радость не затрубит,
Опрокинув гигантскими крыльями страх.
Он носит печать на плечах ненавистных годин,
Я повторяю убор и слова многих тысяч;
Мы идем и не видим, а во рту гильотин
Наших сердец ничем не превысишь.
Он потерял свое имя, называясь поручик,
В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных…
Наш жребий постыл и до одури скучен
Мотив окарины [2]2
  Глиняная свистулька.


[Закрыть]гнусавый и длинный.
И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье,
А оркестр причитывает о звездах и прочем,
Нам чуждо небо зацветающе-синее,
А трубы озлобленно над грустью хохочут.
 

4

 
В оркестре поет гобой меланхолично
О том, что мучается сердце девичье,
Сгоревшее быстро, как тонкая спичка.
Ушедшее здешнее с ветхим обличьем,
Русая с веткой маслин Беатриче,
В лиловом капоте, увядшем от зноя,
В доме на набережной, в доме кирпичном,
С балконом, глазеющим прежде и снова.
О, бедная девушка в ночи усталая!
Подушку, измяв, ты в истоме целуешь…
Мечтай о волнении пышного бала,
Мечтай о мигрени! И тебе – аллилуйя,
Тебе и микадо, и мне, и поручику,
Оркестру, и вечеру, и звездам угасшим,
Угасшим шесть лет, с тех пор, как измучено,
Тело России кладбищенским маршем.
Пойте, свистите и плачьте, оркестры!
Смотрите, рыдает плечо дирижера,
С манишки слезится безудержно клейстер,
И молнии труб потрясают соборы.
Качаются церкви; реки, иссохнув, охрипли,
Слоны, обезумев, влюбились в музеи,
А дети, повыдрав страницы из Библий,
Сожгли все псалмы, на пепел глазея.
Кричите, что умер король, не воскреснув:
Умер король, воистину умер…
И звезды, угасши, скатилися в бездну
Крепко-сколоченных издавна тюрем.
Вечная память юности нашей.
Вечная память героям и трусам:
Их кровь напояет борозды пашень,
Чтоб рожь зашумела нежными бусами,
Когда мы издохнем и нас позабудут,
С лицом без лица, с поцелуем Иуды,
Когда мы истлеем, как во поле кляча…
Оркестры, свистите, пойте и плачьте!!
 

Июнь 1920. Ялта.

Осип Мандельштам

Меганон

1.

 
Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна,
Пока еще на самом деле
Шуршит песок, кипит волна;
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных загорелых рук.
 

2.

 
Зачем же лодке доверяем
Мы тяжесть урны гробовой
И праздник черных роз свершаем
Над аметистовой водой?
Туда душа моя стремится
За мыс туманный Меганон,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
 

3.

 
Как быстро тучи пробегают
Неосвященною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветряной луной,
И птица смерти и рыданья
Влачится траурной каймой —
Огромный флаг воспоминанья
За кипарисною кормой.
 

4.

 
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет;
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет;
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганон,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
 

В горячке соловьиной

 
Что поют часы-кузнечик
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка
Это красный шелк горит.
  Что зубами мыши точат
  Жизни тоненькое дно —
  Это ласточка и дочка
  Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском: прости!
  Потому, что смерть невинна
  И ничем нельзя помочь,
  Что в горячке соловьиной
  Сердце теплое еще!
 

Борис Бобович

Вадиму Баяну

 
Ты Гималайскою громадой
Шагаешь к миру с палашом
Чтоб по земному вертограду
Лизнул великий бурелом!
 
 
Ты разбуди ударом острым
Медлительный поток времен
И над взыскующим погостом
Змеиный соверши уклон!
 
 
И мир, страданьем утомленный
Продавший Бога за гроши,
Введи в пророческое лоно
Своей сократовой души!
 
 
Твоя душа – поджар и нега,
Она цветет, она горит!
Над вёснами, над грудой снега
Она для нас – великий скит.
 
 
Какая радость кинуть жизни
Медоточивый ворох слов
И злым укусам укоризны
Швырнуть в ответ железный зов!
 
 
О, если-б знать, что будет завтра
О, если-б развернуть конец
Где зреет пламенная жатва
Испепеляемых сердец!..
 

21 авг. 1920 г.