Текст книги "Эксперимент «Исола»"

Автор книги: Оса Авдич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Наконец я поняла: больше так продолжаться не может. Естественно. По многим причинам. Если трещина пошла, то она пошла до самого основания. Через два года после того, как я впервые приехала в Кызылкум, мне приказали завершить миссию и покинуть эту землю навсегда. Домой я вернулась в жутком состоянии. Первые два месяца я приходила в себя в закрытом отделении больницы для ветеранов. Потом меня перевели в специализированное реабилитационное отделение, затем потихоньку выписали, и я вернулась домой, к своей семье и своей бумажной работе в министерстве. Тогда и пришли печаль, ощущение бессмысленности и стыд. Теперь я снова была дома, в безопасной стране, в комфортном жилище, рядом с полным холодильником. А те люди остались в Кызылкуме, и я чувствовала себя так, будто предала их, так или иначе, но предала. Когда-то давно я читала в книжке, как те, кто пережил катастрофу, страдают от ужасного чувства вины, от того, что остались живы, и это казалось нелепым. Но теперь, после Кызылкума, это чувство стало мне понятно. На моей стороне словно не было истины. То ли что-то где-то стало неправильно, то ли я схалтурила? Когда я только-только вернулась на родину и лежала в больнице, у меня было одно желание: спать. Но потом я прошла все этапы реабилитации, меня выписали, я снова оказалась в повседневности – и начались приступы бессонницы. Кызылкум занозой засел во мне. Я была как шахтер, который не может отмыть руки, потому что угольная пыль въелась в кожу. Страх и ощущение неопределенности стали частью меня. Холод по ночам, тревожность, шепоты общей спальни, взрывы среди ночи – то далеко, то близко. Я слышала, как пробегают крысы, как ворочаются люди, я натягивала на себя тонкое армейское одеяло, словно мерзла, хотя лежала одна в своей квартире под теплым стеганым одеялом. Часто я обнаруживала себя среди ночи сидящей на диване и бездумно глядящей на телеэкран: передача о хищных животных, войне или преступлениях, совершенных давным-давно. Черно-белые киножурналы и длинные документальные фильмы, которые показывают по ночам, когда нормальные люди спят. Часто я досиживала до времени, когда на рассвете со стуком падала в почтовый ящик утренняя газета. Этого звука я и боялась, и ждала – знак того, что еще одна ночь прошла зря, что мне еще раз официально не повезло, и значит, я могу лечь и проспать сном без сновидений пару часов, прежде чем звонок будильника выдернет меня в еще один день.

Сири продолжала жить у Нур. В этом не было ничего странного, хотя именно это и было странно. Когда Сири только родилась, Нур поражала меня, делая вещи, которых я в моем детстве никогда от нее не видела. Ее первым подарком внучке стало платье, похожее на торт со свадьбы олигарха – розово-белая пирамида, вся вдоль и поперек в кружевах. Вывернув платье наизнанку, я обнаружила, что его надо сдавать в химчистку, но когда я указала на неприемлемость для грудного младенца платьев, которых нельзя постирать в стиральной машине, Нур раздраженно дернула головой.

– Хватит быть мимозой, Анна, – объявила она и затянулась сигариллой, которую курила прямо в больничном боксе, вопреки начертанным на табличках запретам. – Пусть у девочки будет красивое платье, от этого еще никто не умирал.

Просто поразительно было слышать такое от женщины, которая собственную дочь стригла кухонными ножницами и из года в год одевала в поношенную пионерскую форму, потому что это “одобряемо, практично и политически верно” – три ключевых слова, касавшихся моего воспитания, если дело доходило до такового. Но особенно хорошо Нур удавалось забывать. И я была благодарна, что она вообще проявляет интерес к Сири: по моим представлениям, такой интерес отнюдь не включается у новоявленных бабушек сам по себе.

Быстро выяснилось, что Нур не только испытывает интерес к Сири – она по-настоящему любит девочку. И Сири ее любит. Любит свою “моммо” с морщинистыми щеками, с крашеными черными волосами (Нур поседела много лет назад, но продолжала красить волосы), с жесткими лапами и закатанными рукавами; пахнущую табаком и шампунем с пачулями, в минуты злости решительно стучавшую по полу костылем, одновременно готовившую чевапчичи и что-то напевавшую с сигаретой в зубах на кухне в своем старом обиталище в квартале имени Улофа Пальме – раньше этот район назывался Гамла-Стан. Сири проводила у бабушки много времени еще до моего отъезда в Кызылкум. Может быть, даже слишком много, могла бы я подумать впоследствии. Нур забирала Сири из пионеряслей, отводила к себе, кормила. Обычно я приезжала за девочкой около семи, а если задерживалась на работе, то Сири и ночевала у Нур.

Со временем кабинет Нур превратился в комнату Сири. Стопки книг и документов, как и сама Нур, сделали то, чего не сделали за все годы моего собственного детства: сдвинулись с мест и удалились. Медлительная армия мягких зверей и игрушек, платьиц и простыней в цветочек захватывала в хитрые клещи все больше пространства; наконец стопки книг отступили и стояли теперь, оттесненные к стене. Мало-помалу некоторые из них оказались даже в картонной коробке, обретавшейся на чердаке. Поэтому то, что Нур взяла Сири на свое попечение, когда я уехала в первый раз, было неудивительно. Меня поразило то, что произошло потом: Сири так и не вернулась домой по-настоящему, а я никак не могла понять, как это произошло. В одном из старых, пыльных романов, излюбленных Нур – разумеется, она заставляла меня их читать, когда я была подростком, – имелся пассаж, где одного из главных героев спрашивают, как он разорился, и он отвечает: “постепенно, а потом вдруг”. Именно так получилось с Сири и Нур. Вернувшись в первый раз из Кызылкума, я уже знала, что вскоре уеду снова, так что забирать Сири тогда показалось ненужным. Потом это опять показалось ненужным. И опять. А когда я вернулась больная, то забирать Сири тоже показалось мне ненужным, если не сказать – невозможным. Под конец это уже казалось ненужным по другим, более веским причинам. Я видела их вместе, Сири и Нур, темные головы склоняются друг к другу, маленькая и большая. Между ними образовалась связь. Они выходили из дома, и Нур одной рукой опиралась на костыль, а в другой сжимала руку Сири, хотя ей это было, наверное, неудобно и трудно.

Я и не знала, что Нур способна быть такой. Из ее рук вдруг начала струиться забота. Они готовили еду, заплетали косички, подтыкали одеяло, застегивали молнию, завязывали шнурки на ботинках. И Сири всегда – рука в ее руке, в ее волосах, на ее плече, на ее щеке. Видя их вместе, я видела замкнутую, самодостаточную систему, где энергия перетекает из одной части в другую, и потому эта система ни в чем не испытывает недостатка. Я отсутствовала, а они были дома, они были буднями друг друга, а я была исключением. Я словно заставляла их чувствовать себя неловко, как будто обе они стыдились, что должны любить меня, но не могут. Поэтому Сири так и жила у Нур. В гости приходила я, дважды в неделю. И даже когда мы все собирались в одной комнате, мне казалось, что я смотрю на них откуда-то извне. Они сидели в круге света, тянулись друг к другу, склонившись над каким-нибудь совместным делом, полностью поглощавшим их внимание. Какая-то часть меня хотела протянуть руку и дотронуться до них, но я так и не смогла сделать это. Я больше не была частью своей семьи. Они стали одним, я – другим.

Та, что смотрела на меня из зеркала, была теперь кем-то, очень похожим на меня: высокая, худая женщина средних лет, коротко стриженная, уже не блондинка, скорее седая, в чем-то темном и практичном. Лицо исхудалое, серьезное; может быть, оно было бы красивым или хотя бы не откровенно неприятным, если бы не намечающиеся морщины, красные сполохи нервной экземы, темные круги под глазами. Глаза, вот что. Они больше не были моими. Кто-то другой таращился на меня из знакомых глазниц, кто-то прятался там, внутри, какой-то человек выглядывал в черные окна, сам скрытый темнотой, и разглядеть его было невозможно. Я дошла до того, что все чаще желала снова оказаться в палаточном лагере Кызылкума, хотя это было последнее место на земле, куда мне хотелось. Я жила дома – и все же никогда в жизни я не ощущала себя настолько потерянной.

В таком состоянии я была, когда мне предложили выполнить то задание.

Стокгольм, протекторат Швеции, март 2037 года

Как-то после обеда ко мне вошла секретарша отдела.

– Он хочет видеть вас в Канцелярии, на четырнадцатом этаже.

– Кто?

– Он хочет вас видеть!

Секретарша, кажется, пребывала в экзальтации. Очки с толстыми стеклами еле держались на кончике носа; резким движением она сдвинула их к переносице, но они тут же снова съехали вниз. Я понимала, почему она в таком состоянии. В Канцелярии нечасто интересуются нашей работой, а кем-то из нас лично – и подавно. Когда я в последний раз вернулась из Кызылкума, Председатель прислал мне на работу букет цветов с карточкой, на которой мое имя было написано с ошибкой, и я всегда считала, что им там все равно. Видимо, я ошибалась. Я разнервничалась, одновременно чувствуя себя польщенной.

– Когда?

– После обеда.

Секретарша на пару секунд задержала взгляд на моей мятой блузке, словно о чем-то раздумывая.

– Вы успеете съездить домой переодеться, – объявила она, после чего повернулась на каблуках и вышла так быстро, что я даже не успела сделать вид, что не обиделась.

Три часа спустя я сквозь пронизывающий ветер и проливной дождь прорывалась к Канцелярию. Шрапнель полузамерзшей воды, снега с дождем надувало прямо сбоку, осколки вонзались мне в лицо, чтобы внезапно переменить направление и напасть с другой стороны. Стоял один из тех февральских дней, когда все серо, мокро и холодно, а свет так и остается лишь смутной надеждой. В ту зиму было много таких дней. В новостях каждый день говорили, что год выдался аномально бессолнечным. Может быть, дело в выбросах, может, в изменении климата, может, в том и в другом. Или кое в чем похуже, но об этом, естественно, в новостях не говорили. Об этом люди говорили друг с другом и только уверившись, что никто больше их не слышит.

Я поднялась по ступенькам. Здание нависло надо мной, словно я входила в пасть гигантского кита, и ветер буквально вдул меня в вестибюль. Отметившись у дежурного, я получила временный пропуск, мне открыли шлюзовые бронированные двери, я оставила куртку и сумку у охранника, и меня проводили к лифту. На дверях и потолке лифта красовалось дымчатое зеркальное стекло, и я тут же почувствовала себя неуютно в новеньком жакете и беспородных бабских полусапожках, добытых в ближайшем к нашей конторе магазине одежды. Жакет сидел хорошо, но сшит был из жесткого материала, и я начала чесаться и потеть уже в лифте. Ноги промокли и замерзли, колготки собрались морщинами. Я накрасилась в надежде выглядеть не так жалко, как обычно, но, кажется, добилась обратного эффекта. От дождя тушь размазалась, дешевую пудру почти смыло со щек, и теперь ее чешуйки держались только на очагах экземы над переносицей и на лбу, ближе к волосам. Я чувствовала себя расфуфыренной и жалкой.

Первое, что поразило меня, когда я вышла из лифта на четырнадцатом этаже, – это что звуки здесь были другими, приглушенными. На полу лежал толстый ковролин, по которому почти невозможно было идти на каблуках, не вихляясь. Это был этаж мужчин. Темное дерево, хромированная сталь, растения с крупными зелеными листьями – все большого размера, дорогое. Власть въелась в стены, в пол, в потолок. Где-то жужжал кондиционер – словно вертолет в отдалении. Я не знала, куда себя деть – присесть было негде, и не было картин, которые позволили бы сделать вид, что я их разглядываю. Открылась какая-то дверь, и элегантная женщина в возрасте пригласила меня войти. Идя за ней по коридору, я заметила, что она, несмотря на высокие каблуки, шагает по мягкому полу уверенно и быстро. В конце коридора женщина открыла дверь и впустила меня в конференц-зал с видом, от которого у меня закружилась голова.

– Кофе? Чаю? Воды?

– Кофе, пожалуйста. Черный.

Женщина кивнула, сделала легкий жест рукой, словно разрешая мне садиться, и оставила меня одну. Дверь за ней закрылась с сосущим звуком, словно в помещении возник вакуум. Я осталась стоять посреди приемной. Каждая деталь, от дверных ручек до плинтусов, выглядела продуманной. Я словно оскорбляла это со вкусом обставленное помещение одним своим присутствием. Когда я выдвинула стул и собралась было сесть, дверь снова открылась, и стильная секретарша жестом пригласила меня войти к Председателю.

Председатель был высоким, с густыми волосами и старыми шрамами от угрей, и хотя костюм был дорогим, наверное, заграничным или сшитым по мерке, он сидел на Председателе на удивление плохо, как на статуе. Я видела Председателя раньше, он приходил к нам в отдел с проверкой. Помню, как все мы замерли у своих столов, будто детдомовские дети, ждущие усыновления, а он и наши начальники ходили и проверяли помещения и персонал. В день, когда он нанес визит, все были взвинчены и напряжены; примерно так же я чувствовала себя и теперь. Председатель шагнул ко мне и протянул большую ладонь.

– Анна Франсис! Как я рад, что мы наконец встретились!

Он посмотрел на меня – и тут я поняла, почему о нем, несмотря на все его могущество, часто говорят с такой теплотой. Под этим открытым приветливым взглядом становилось ясно: на тебя смотрят как на единственного по-настоящему важного человека в этом мире. Председатель словно и вправду обрадовался встрече со мной. Я почти поверила, что так и есть.

– Что вы, это я очень рада, – проблеяла я.

– Садитесь, пожалуйста!

Председатель жестом указал на стулья, стоящие вокруг стола. Когда я села, он обошел стол и сел напротив меня.

– Первым делом хочу воспользоваться случаем и поблагодарить вас за ваш самоотверженный труд в Кызылкуме. Грандиозно, поистине грандиозно, – сказал он со значительностью, которая заставила меня подумать, не записывается ли наш разговор. Председатель продолжал: – Надеюсь, вам известно, как мы довольны вашей работой. Министр просил передать, что восхищен вами. Впервые за долгие годы нам удалось добиться столь высокой оценки. Сверхдержава, основанная на принципах гуманизма, и так далее. И это прекрасно, мы все так думаем. Мы рады, Анна, что смогли поддержать вас в вашей невероятно важной работе.

– Я очень благодарна за эту возможность.

Услышав свой голос, я тут же поняла: для меня все начинается не очень хорошо. Встреча длилась всего несколько минут, а Председатель уже устроил так, что это я благодарила его за возможность разрушить себя и свою жизнь за какие-нибудь несколько лет. Вот ведь мастер своего дела. Зачем я вообще здесь? Председатель перегнулся через стол.

– Анна, у меня к вам строго конфиденциальный разговор. То, что я сейчас скажу, должно остаться между нами.

Он посмотрел мне прямо в глаза, словно чтобы удостовериться, что я поняла его слова. Я поняла. После своего кызылкумского общения с хунтой и военными я знала, что они означают. “Если что-нибудь выйдет наружу, мы поймем: утечка произошла именно через тебя”. Я кивнула. Да, я поняла. Председатель продолжил:

– Анна, вы слышали о проекте RAN?

Я снова кивнула; настроение у меня стремительно портилось. Проект RAN был из тех проектов, про которые все слышали, но никто толком не знает, что они собой представляют. И судя по окружавшей его таинственности, это было что-то, о чем и не хочется знать. Как-то в Кызылкуме кто-то из военных упомянул о происшествии, след которого уходил к группе RAN, но когда я начала задавать вопросы, военный забеспокоился – а может, просто испугался – и сменил тему, так что я решила отложить расспросы на потом. Есть вещи, которые человеку знать не обязательно.

– Я слышала о его существовании, но не знаю, что это такое.

Председатель с легким неудовольствием качнул головой.

– Разумеется. Мы позаботились о том, чтобы ни вы, ни кто-либо еще о нем и не знали.

Он еще подался вперед.

– Прежде чем я буду говорить дальше, я хотел бы знать, умеете ли вы хранить тайну. Если нет, то встреча окончится прямо сейчас.

Я сглотнула и прикинула, какие у меня альтернативы. Оказалось, никаких.

Я сказала:

– Конечно. В чем суть дела?

Председатель с довольным видом выложил на стол какую-то папку. “Откуда он ее взял?” – подумала я в смятении. Я не видела сумки, и стол был пуст, когда мы входили в кабинет.

– Анна, сегодня вы здесь, потому что я хочу просить вас о помощи. Как вы понимаете, речь о проекте RAN. Я пока не стану утомлять вас подробностями, нас, располагающих сведениями о работе этой группы, очень немного, и положение вещей таково… – Председатель откинулся назад, вздохнул и продолжил: – …положение таково: оперативный отдел проекта пострадал от предательства. Нам попросту не хватает одного человека, мужчины или женщины.

Фраза повисла в воздухе. У меня пересохло во рту.

– Благодарю за доверие, но я не знаю, могу ли…

Я осеклась, увидев изумленный взгляд Председателя. Он пару секунд смотрел на меня, не отрываясь и задрав брови, а потом разразился громким искренним смехом.

– Я вовсе не имел в виду, что вы должны войти в группу RAN! Нет, дорогая Анна, для этого, надо сказать, у нас есть другие кандидаты с… да, с другой квалификацией. Нет, мне нужна ваша помощь на стадии отбора сотрудников.

Я страшно смутилась, словно человек, ответивший на приветствие – и обнаруживший, что здоровались с кем-то, кто стоит у него за спиной. Я быстро, не жалея себя, проглотила стыд и попыталась говорить дальше.

– Как именно я могу оказаться полезной?

Председатель сцепил руки перед собой.

– Мы, как вы уже поняли, подбираем кандидатов, у каждого из которых своя, особая квалификация. Сейчас мы хотим проверить их на прочность. Так сказать, небольшие полевые учения. И тут в дело вступаете вы, Анна. У вас ведь хороший опыт: вы умеете наблюдать, как действует человек в экстремальных обстоятельствах. Вы привыкли оценивать сильные и слабые стороны людей. Вы знаете, как далеко человек может зайти, и знаете также, где он остановится. Вы обладаете уникальными навыками, которые мало у кого есть.

Лесть согревала, хотя я и понимала, что это часть стратегии. Я почувствовала себя нужной и незаменимой, и это было почти неловко, потому что я видела его стратегию насквозь. Я молчала, ожидая продолжения.

– Итак, мы намерены провести небольшой тест на стрессоустойчивость. Мы помещаем наших главных кандидатов в реальную ситуацию, а вы их оцениваете. Ну, кто демонстрирует лидерские качества, у кого стратегическое мышление, кто дипломат, а кто не соответствует требованиям.

Я все еще не понимала, к чему он клонит.

– Но что должна сделать я? Конкретно?

Председатель лучезарно улыбнулся.

– Ваша роль очень проста. Вы должны как бы умереть.

Вот, значит, в чем состоял великий план Председателя, который он теперь развернул передо мной. Фальшивое убийство в качестве проверки на стрессоустойчивость. Все должно было происходить следующим образом: кандидатов на место в проекте RAN поместят на изолированный остров под тем предлогом, что они должны пройти первую фазу отбора, после которой их ждут групповые задания и подготовка к финальным испытаниям. Меня представят как одного из кандидатов. В команде будет врач с опытом действий в кризисных ситуациях. В первый день мы с врачом должны, выбрав время, инсценировать мою смерть (“сначала мы думали о самоубийстве, но потом решили в пользу убийства”, сказал Председатель таким тоном, что я поняла: он считает себя гибким и открытым к диалогу). Когда врач объявит о моей смерти, я перейду к наблюдению за остальными участниками со скрытой, как выразился Председатель, позиции. Моя задача – оценить, как кандидаты среагируют на мою трагическую кончину. Кто проявит инициативу, кто задумается о безопасности, кто первым выдвинет теорию о том, что произошло, и так далее. Через 48 часов эксперимент прерывают, всех забирают с острова, я оставляю руководству проекта RAN заключение по каждому из кандидатов. Все контакты осуществляются в обстановке полной конфиденциальности и через секретаря проекта RAN.

– Нас главным образом интересуют ваши интуитивные оценки, – сказал Председатель. – Более глубокий анализ поведения кандидатов мы проведем позже, от вас нам требуется шестое чувство

Когда Председатель закончил говорить, мне стало как-то ужасно нехорошо.

– Простите, но… Вам это не кажется ненужной жестокостью?

Я подумала обо всех акциях возмездия, лжеказнях и изгнаниях, которые видела в Кызылкуме; я помнила, как они действуют на тех, кто рядом. Чужая смерть всегда шок для невольных свидетелей, даже если потом окажется, что человек остался жив. Председатель с проницательным видом уставился мне за спину, словно там был написан ответ.

– Анна, уверяю вас, никакой ненужной жестокости у меня и в мыслях нет. На членах группы RAN лежит огромная ответственность за множество жизней. Включать в эту группу кого-то, кто не соответствует требованиям, – вот это было бы ненужной жестокостью, и по отношению к данному человеку, и в смысле безопасности Союза. Но я, конечно, понимаю ход ваших мыслей, и вы до некоторой степени правы. Жестокость – да. Ненужная – нет. Я рад, что вы осознаете всю серьезность поручения; еще и поэтому ваши суждения столь ценны. Нам просто надо знать, кто устоит. Всем кандидатам будет оказана необходимая поддержка – психологическая экспертиза, кризисная медицина. К вам, разумеется, это тоже относится. И само собой, вас ждет разумная финансовая компенсация.

Он назвал сумму, от которой у меня на миг земля ушла из-под ног. Сумма, которую я никак не смогу заработать в ближайшее время, даже если несколько раз подряд выиграю в государственной лотерее.

– А кроме денег? Почему еще я должна это сделать?

Председатель приветливо улыбнулся.

– Да ну, Анна. Честно говоря – а что вам еще остается?

Он или был виртуозным манипулятором, или ему просто повезло в ту минуту. Как бы то ни было, но его слова подействовали. Потому что все обстояло именно так: моя работа бессмысленна, в Кызылкум я не вернусь, в своей семье я чужая. А с такими деньгами, какие предложил мне Председатель, я могла бы начать все сначала. Взять отпуск на год. Поехать куда-нибудь вместе с Сири – в какое-нибудь место теплое, спокойное, где от меня не будут требовать многого, попробовать снова что-то построить, починить то, что оказалось сломано. Или можно было бы купить домик где-нибудь в спальном пригороде, домик с садом. Сири ходила бы в хорошую школу, я бы работала в местной администрации, вовремя забирала бы Сири из школы, пекла булочки, заплетала ей косы. Я снова стала бы кем-то. Частью своей собственной жизни. Мне вдруг пришло в голову, как много я потеряла за последние годы и как близка была к тому, чтобы потерять все. В горле встал ком, под веками защипало. Я сглотнула и уставилась в потолок, чтобы не расплакаться. Плакать здесь и сейчас было бы катастрофой.

Словно прочитав мои мысли, Председатель мягко заговорил:

– Анна, я знаю, у вас были трудные времена. Если вы сейчас согласитесь на это предложение, то вот вам мое честное слово: вам никогда больше ничего не придется делать. Только то, что вам хочется.

Я продолжала разглядывать потолочные плинтусы. Они были того же цвета, что и стены, только по узкой тени под ними можно было понять, что они там есть. Председатель подождал пару секунд – не скажу ли я чего-нибудь. Потом я услышала:

– И тогда мы могли бы подумать о том, чтобы забыть те… кызылкумские сложности. Настоящего расследования, насколько я помню, так и не было?

Слова прозвучали легко, но меня словно ударили наотмашь. Мне следовало понимать, что эта тема всплывет, а я не приготовилась. Я попыталась взять себя в руки, прежде чем взглянуть Председателю в лицо. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, а потом все было решено.

– Мне надо поговорить с домашними.

– Естественно.

– Сколько у меня времени на само задание?

– Отплываем в конце недели. Потом – два, максимум три дня на острове.

– А потом?

– Потом вы составляете рапорт.

– И после этого я свободна?

– После этого вы свободны.

Председатель поднялся. Он открыл мне дверь, и мы вместе пошли по коридору.

– Ответ я жду самое позднее завтра днем. Мой секретарь свяжется с вами.

Председатель взял мою ладонь, сжал так, что что-то хрустнуло, и в последний раз пристально посмотрел мне в глаза.

– Я рассчитываю на вас, – сказал он.

Потом развернулся и скрылся в коридоре. Я осталась стоять, глядя вслед его широкой спине. Уже входя в лифт, я сообразила, что кофе мне так и не дали.

Через пару дней я встретилась с секретарем группы RAN, чтобы получить всю необходимую информацию. Секретарь оказался тощим низеньким человечком со странно выпученными глазами и таким большим носом, что казалось, секретарь вот-вот упадет ничком, вытаращив глаза. В кабинете у него было холодно и пахло табаком; я поняла, что он не соблюдает запрет и тайком курит в окно. Когда мы здоровались, он схватил мою руку с почти бессовестной силой, словно хотел оторвать ее и убежать с добычей. Секретарь объявил, что его зовут Арвид Нурдквист.

– А, как когда-то кофе[4]4
  Эрик Арвид Нурдквист (1858–1922) – основатель крупной торговой компании, носящей ныне его имя.


[Закрыть]? – сказала я, в основном чтобы что-нибудь сказать.

Он уставился на меня, словно не понял, что я имела в виду. Потом ушел в дальний угол кабинета, где довольно долго ковырялся с кодовым замком большого серого шкафа, и наконец достал большую кипу документов и папок, которые и шлепнул на стол передо мной.

– Все, с чем вы ознакомитесь здесь, строго конфиденциально. Документы не должны покидать этот кабинет, вам не разрешается делать записи, по крайней мере – которые можно забрать с собой. Если понадобится выйти в туалет, сначала надо убрать документы. То, что вы вынесете отсюда, вы вынесете в собственной голове, мы не можем рисковать, отпуская эти бумаги погулять на воле. – Он изобразил тощими пальцами кавычки. Взгляд обвиняющий, словно я уже каким-то непростительным образом нарушила гриф секретности.

Потом потянулись долгие часы. Сначала секретарь выдал мне документы. Он показал мне морские карты, карты и зарисовки острова под названием Исола – очень маленького, затерявшегося далеко во внешнем архипелаге. Добраться туда можно было только на катере. На острове имелись всего две постройки: лодочный сарай и главное здание. Главное здание оказалось весьма примечательным строением. Внешне оно выглядело совершенно обычно: два этажа и подвал, где устроили медицинский пункт. Но дом таил в себе больше, чем казалось на первый взгляд. В стенах между комнатами были спроектированы узкие коридорчики, где мог находиться один человек, а в стенах проделаны маленькие отверстия, объяснял секретарь. Через стены можно наблюдать за тем, что происходит в доме.

– Так вот почему задание поручили мне. Не нашли никого худее меня?

Я хотела пошутить, но секретарь без выражения глянул на меня и продолжил разворачивать планы этажей. Мне кое-что пришло в голову.

– А не проще ли установить камеры слежения, вместо того чтобы шмыгать в стенах?

Секретарь покачал головой.

– Когда дело касается подобных наблюдений, мы предпочитаем не оставлять документальных свидетельств. Конечно, запись можно стереть или спрятать в сейф, но можно и оставить, случайно или намеренно. А потом использовать во вред.

Он указал на заштрихованный участок под подвалом.

– А здесь, под медпунктом, располагается еще одно подвальное помещение: это Стратегический уровень. Именно здесь вы будете ночевать и составлять рапорты, когда умрете. В эту часть дома доступ есть только у вас и у врача.

– Кто врач?

Секретарь в первый раз улыбнулся.

– Катерина Иванович, доктор медицинских наук и специалист по кризисной психологии из Оборонного университета. Она человек проверенный, входит в группу RAN почти с самого начала. У вас будет отличная компания. – Судя по физиономии секретаря, он питал больше доверия к ней, чем ко мне.

– Дверь Стратегического уровня открывается и закрывается на кодовый замок. Код вы найдете в этом конверте. Вы и врач – единственные, кто знает код. Запомните его хорошенько. Как я уже сказал, никаких записей. – Он поднялся со стула.

– Что ж, оставляю вас с вашим домашним заданием. Я вернусь за вами через несколько часов.

Секретарь вышел. Я сидела, уставившись в морскую карту, карты острова, планы этажей, разложенные передо мной, и спрашивала себя, во что ввязалась.

Вечером накануне отбытия я поехала к Нур и Сири, попрощаться. Дом, где жила Нур, располагался на узкой улочке, одной из старейших в Стокгольме. Квартал Улофа Пальме был едва ли не единственной частью, уцелевшей во время реноваций. На иных улицах здесь даже остались булыжники, и в глубине души я была рада, что эту часть города не сровняли с землей, хотя никогда не говорила об этом вслух. Нур вселилась в квартиру деда, когда тот вернулся в Боснию, покинувшую Союз после Балканской войны. Тогда как раз начали всерьез застраивать окраины. Экспресс туда отправлялся каждые пять минут, и жить в городе вдруг стало считаться чем-то убогим и нестатусным. Таким-то образом и возникла эта поразительная ситуация: жителями прелестных домов в старой части города стали иммигранты вроде дедушки. Теперь там жила Нур.

Я вошла в подъезд и поднялась по узкой неровной лестнице. Ступеньки были истертые и слегка скошенные, как большие обмылки. Как Нур умудрялась взбираться по этим ступенькам со своим костылем, оставалось для меня загадкой. Я как всегда опоздала; Нур открыла дверь и строго глянула на меня.

– Я уж не надеялась, что ты придешь, – заявила она, впуская меня в прихожую.

– С чего вдруг мне не прийти?

Я сняла ботинки и примостила их рядом с зимними сапожками Сири, стоящими под ее курткой. Маленькие черные сапожки с меховой оторочкой. На вид дорогие, новые. Я подумала, не спросить ли у Нур, сколько они стоили, не предложить ли заплатить за них, но так и не собралась. Нур ушла в кухню, не ответив на мой вопрос, и принялась греметь тарелками, неразборчиво при этом что-то крича.

– Что?

– Она уже в постели. Иди поздоровайся, пока она не уснула.

Я поднялась в бывший кабинет Нур. Такие кабинеты имелись во всех квартирах, где мы жили в прошедшие годы, и мне нельзя было входить, не спросив разрешения. Теперь на двери красовалась разрисованная мелками табличка со счастливым котом и цветами, на которой Сири шаткими печатными буквами разных цветов изобразила свое имя. Я тихонько стукнула и, не дождавшись ответа, вошла. Сири лежала в постели под одеялом в синий горошек и листала книжку, которую я ей подарила, – про медведя-первоклассника. Раскиданные в кровати мягкие игрушки-зверушки тут же воззрились на меня слепыми глазами-пуговицами; над кроватью висела фотография – мы с Сири в Кызылкуме. Две одинаковые улыбки, ее длинные темные волосы перепутались с моими короткими светлыми. Когда я была там в первый раз, они с Нур прилетали навестить меня, мои обязанности тогда еще были чисто административными. Это было еще до холодов и беженцев, до всплеска насилия. Во время моих следующих поездок никаких “навестить” уже не было. И не было больше семейных фотографий.