Текст книги "Чумные ночи"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 18

Заседание Карантинного комитета Мингера, в котором приняли участие девятнадцать его членов и председатель, состоялось в первый день мая. Поскольку за последние двадцать пять лет ни одной серьезной эпидемии на острове не случалось, комитет существовал, по сути, только на бумаге, и это было первое серьезное его заседание. Глава православной общины и настоятель собора Святой Троицы, обладатель пышной бороды Константинос Ланерас и настоятель церкви Святого Георгия, страдающий астмой Иставракис-эфенди надели самые красивые свои рясы, клобуки, омофоры и большие нагрудные кресты.

Если не считать доктора Илиаса и дамата Нури, все члены комитета знали друг друга давно. Бывало, когда между общинами острова возникали распри из-за похищенных девушек, губернатор вызывал их в этот самый кабинет, чтобы выслушать стороны и, слегка пожурив, но никого не отправив в тюрьму, примирить. Или же когда требовалось протянуть новую телеграфную линию в один из городков внутренней части Мингера, Сами-паша, убежденный, что жители острова обязательно должны внести в это дело свой вклад, усаживал кое-кого из них вокруг старого деревянного стола и заводил душещипательные речи о любви подданных к его величеству.

Главы общин, владельцы аптек, консулы, военные из гарнизона, сам господин губернатор – словом, все знали, что чума, начав распространяться из западной части порта вверх по близлежащим холмам, успела очень сильно затронуть расположенные там мусульманские кварталы, и открыто говорили, что кварталы эти, в частности Герме, Чите и Кадирлер, необходимо окружить санитарным кордоном, дабы пресечь дальнейшее распространение заразы. Там ежедневно умирало уже по четыре-пять человек, однако заразившиеся чумой вольны были, как и прежде, свободно перемещаться по городу.

А еще шепотом переговаривающиеся члены комитета до начала заседания пришли к согласию относительно того, что убийство Бонковского-паши носило политический характер; никто, впрочем, открыто не говорил, кого следует подозревать. Один лишь французский консул месье Андон заявил, что это убийство есть не что иное, как направленный против науки, медицины и Запада удар, а нанесли его обезумевшие фанатики. И если, решительно прибавил французский консул, господин губернатор в самое ближайшее время не найдет убийц и тех, кто за ними стоит, это нужно будет расценивать как своего рода вызов европейским державам.

Решения, которые надлежало принять Карантинному комитету вилайета Мингер, были накануне вечером, пункт за пунктом, телеграфированы из Стамбула Министерством здравоохранения Османской империи. В Стамбул же список необходимых мер, то и дело обновляемый и корректируемый, передавали, опять-таки по телеграфу, из Международной карантинной службы. Мингерскому Карантинному комитету полагалось сообразовать предписанные меры с обстановкой, сложившейся на острове, официально объявить о введении этих мер и обеспечить их исполнение.

Все школы закрывались на каникулы. Этот пункт даже не обсуждали. Большинство родителей и так уже перестали пускать туда своих чад. По школьным дворам шатались только ребята из неблагополучных семей, где детьми не очень-то интересовались. Однако вопрос о государственных учреждениях – какое не закрывать, а какому приостановить свою работу – предоставили решать самим этим учреждениям и их начальникам. Начиная с утра третьего дня после заседания под карантин подпадали все суда, приходящие на остров из Александрии, Северной Африки, Суэцкого канала, близлежащих островов и вообще с Востока. Они рассматривались как «безусловно заразные», и все их пассажиры могли ступить на берег лишь после пяти дней изоляции. Также было решено применять пятидневный карантин ко всем судам, отправляющимся с острова.

Составление и утверждение списка товаров, запрещенных к ввозу и продаже (схожего с тем, что составляли во время холеры), сильно затянулось.

– Не скупимся же мы на запреты, паша! – изрек обычно немногословный германский консул Франгули. – Можно подумать, что чем больше мы всего запретим, тем быстрее кончится эпидемия.

Губернатор удивленно поднял брови, поскольку знал, что членам комитета, как и многим другим знакомым ему чиновникам и государственным деятелям, возможность что-нибудь запретить только в радость:

– Не беспокойтесь, Франгули-эфенди! Когда мы развесим по городу объявления о запретах, все так перепугаются, что начнут немедленно их соблюдать, и нам не понадобится помощь ни военных, ни полиции.

Пункт о том, что все трупы надо хоронить в извести под присмотром властей, вызвал споры. Пожилой врач-грек Тасос-бей заявил, что применять эту меру будет непросто, особенно к покойным из среды фанатично настроенных бедных мусульман, поскольку неизбежно возникнут конфликты, и лучше бы в такие места направлять вместе с врачом не обычную карантинную стражу, а солдат из мингерского гарнизона. Так впервые всплыл вопрос о необходимости обратиться к помощи военных. Губернатор был убежден, что власть, которая не способна обеспечить дезинфекцию зараженных домов и обработку трупов известью, не сможет остановить эпидемию, и возражать не стал.

Вслед за этим было принято решение, как и предписывал Стамбул, немедленно дезинфицировать вещи умерших от чумы. Властям следовало объявить утвержденную стоимость дезинфектанта и пресекать продажу его на черном рынке. Было запрещено притрагиваться к вещам умерших, забирать их, использовать и продавать, а также входить в дома, где кто-то скончался от чумы, до тех пор пока эти вещи и дома не будут продезинфицированы и пока не последует разрешение медицинских работников. Все лавки старьевщиков постановили продезинфицировать и закрыть.

Скептически настроенные консулы и усталые врачи задавали вопросы о том, найдется ли на острове достаточно пожарных, которых можно привлечь к этому делу, и работников карантинной службы, хватит ли лизола и прочих дезинфицирующих веществ, но губернатор, уже не слушая возражений, велел секретарю внести решения в протокол. Согласились также поощрять борьбу с крысами, заказать в Измире, Салониках и Стамбуле крысоловки и яд и платить за каждый крысиный труп по шесть курушей из городской казны.

Перехватив недоверчивые взгляды некоторых членов комитета, заговорил дамат Нури:

– Остановить передвижение крыс – первое, что необходимо сделать.

Он рассказал, что во внутренних районах Индии скорость распространения чумы определялась не быстротой перемещения из одной деревни в другую людей, в страхе бегущих от болезни, а именно проворством крыс. Там, где проходила железная дорога и крысы, а вместе с ними и блохи, имели возможность забираться в поезда, чума распространялась гораздо быстрее обычного. А в тех местах, где сознательное население совместно с властями ополчалось на крыс, а также на кораблях, очищенных от грызунов, эпидемия замедлялась и затухала.

Доктор Нури напомнил и еще об одной истине: возбудитель чумы был открыт, а вот действенной противочумной вакцины пока не создали. В прошлом году в больницах Индии пробовали вводить пациентам различные дозы чумной сыворотки, однако это не улучшало сколько-нибудь заметно их состояния. Иными словами, заразившийся чумой человек в зависимости от возможностей своего организма или выздоравливал (некоторые даже не заболевали), или через пять дней умирал. Кроме того, в тех местах, где не было крыс, наблюдались, пусть и редко, случаи передачи болезни от человека к человеку со слюной, мокротой и кровью. Эта пугающая неопределенность и отсутствие действенного лекарства вынуждали даже самых передовых, самых образованных врачей полагаться на изобретенный четыреста лет назад венецианцами карантин и дедовские способы предохранения от заразы. Потому-то англичане, не считающие необходимым применение изоляции и санитарных кордонов в Лондоне, в Бомбее вводили эти меры силой, опираясь на войска.

Замешательство собравшихся заставило доктора Нури привести наглядный пример. Сами-паша в это время окуривал только что доставленное с почты письмо при помощи специального старинного устройства. Доктор Нури попросил пустить его по рукам и, когда устройство оказалось у него, показал, как его использовать. Такой же, только более усовершенствованный прибор он несколько лет назад приобрел в Париже, в знаменитой галерее Кольбер[87]87
  В этой парижской галерее, построенной в 1826 году, располагались модные бутики и галантерейные магазины.


[Закрыть].

– Изволите видеть, я тоже, как и все, иногда окуриваю письма, газеты, мелкие деньги, – сказал он. – Однако последняя, Венецианская конференция постановила, что нет необходимости дезинфицировать письма, книги и вообще бумагу, даже если они побывали в месте, где обнаружена зараза. И все же я не говорю пациентам и перепуганным людям во дворе больницы, тем, кому нужна хоть какая-то надежда, что окуривание бесполезно. И вы, господа, пожалуйста, так не говорите, иначе они и в дезинфекции разуверятся.

– Они верят только в намоленные бумажки и амулеты, – произнес кто-то тихо по-французски.

Чтобы показать, насколько затрудняется медицинская наука с ответами на вопросы о чуме, доктор Нури рассказал поразительную историю об одном враче из Гонконга, китайце, который работал в больнице «Тунва»[88]88
  «Тунва» – первая в Гонконге общедоступная больница, открытая в 1872 году.


[Закрыть]. Убежденный, что чума передается только через крыс и блох, а иначе ею заразиться никак нельзя, китайский доктор для доказательства этого остался спать в палате с больными – в больнице, мол, у нас чисто. И хотя в здании действительно не было ни крыс, ни блох, врач этот через три дня умер от чумы.

Рассказ доктора Нури произвел гнетущее впечатление на слушателей, что не укрылось от его взгляда.

– По моему мнению, окунать металлические деньги в воду с уксусом тоже в общем бесполезно, – продолжал он. – Однако некоторые гонконгские врачи, прежде чем пощупать больному пульс, все же смачивают пальцы уксусом. Все эти предосторожности нельзя назвать совершенно бессмысленными, к тому же они обнадеживают и врачей, и пациентов. А ведь там, где не осталось надежды, вам не удастся убедить людей в необходимости соблюдать запреты, а стало быть, и с карантином ничего у вас не выйдет, хоть сколько солдат призовите на помощь. Правильно организовать карантин – значит, преодолев сопротивление людей, научить их умению оберегать самих себя.

– Стало быть, солдаты не нужны? – усмехнулся германский консул. – Да разве без военных заставишь народ слушаться?

– Без страха перед военными население не будет соблюдать запреты, – согласился французский консул. – Какие там кордоны! В кварталы, подобные Чите, Герме и Кадирлер, врачу-христианину нельзя будет даже зайти – сразу нападут, если, конечно, ему не хватит ума спрятать свой докторский чемоданчик. Очень хорошо, господин губернатор, что вы посадили в тюрьму этого Рамиза. Будет лучше, если он там и останется.

Губернатор попросил консулов воздержаться от предвзятости (это слово он произнес по-французски) в отношении любых текке, общин и даже отдельных лиц и заявил, что причин для тревоги нет, все меры будут неукоснительно соблюдаться.

– В таком случае нужно немедленно перекрыть все входы и выходы в Кадирлер, Чите и Герме! – провозгласил французский консул. – Там такой народ… Покойника из дому едва успели вынести, а они уже в его одежде преспокойно разгуливают по проспекту Хамидийе, по мосту, по рынкам, по набережной, в лавки заходят, в самую толпу лезут! Если сейчас же не установить санитарный кордон, через неделю на острове не останется ни одного здорового человека.

– А может, мы все уже и заразились, – проговорил настоятель Иставракис-эфенди, перекрестился и зашептал молитву.

– Кстати, шейх Хамдуллах не распространяет амулеты и намоленные бумажки, – сказал губернатор, – и не пишет кисточкой заговоры на руках и груди у несчастных больных, как это делают некоторые шарлатаны. Мы в этом уверены!

Узнав от самого губернатора, что тот следит за шейхом и держит его под контролем, консулы на некоторое время успокоились. Когда же они снова начали высказывать опасения, Сами-паша заявил:

– Завтра, когда будет объявлено о введенных запретах, вы увидите, что народ охотно подчинится нашим решениям. Вчера умерло шестеро, пять мусульман и один грек. Но после наших решений количество смертей пойдет на убыль – так, как это было в Измире.

– Но что, если население не захочет подчиниться, ваше превосходительство? Солдаты откроют по упрямцам огонь, как тогда по паломникам? – осведомился французский консул.

Губернатор медленно, неторопливо окуривал только что врученную ему записку (тянул время, не спеша сообщать грустную новость). Потом сказал с искренней печалью в голосе:

– Господа, доктор Александрос-бей, врач из Салоник, которого все вы знаете и любите, заболел и умер. Причина смерти…

– Разумеется, чума, – перебил его глава карантинной службы Никос.

– Если бы вы сразу признали, что на острове чума, – заметил французский консул, – возможно, сейчас нам не пришлось бы скорбеть о докторе Александросе.

– Да будет вам известно, господа, что эпидемия возникла не по вине властей! – парировал губернатор.

Члены комитета еще некоторое время пререкались друг с другом. Наконец Сами-паша, желая пресечь разгорающуюся панику, провозгласил:

– Будет уместнее, если мы продолжим разговор завтра утром! – и, резко поднявшись с кресла, свойственной ему семенящей, но стремительной походкой вышел из высоких дверей кабинета.

Глава 19

Покинув кабинет, губернатор первым делом заглянул в соседнюю комнату, где слуги, правильно рассчитавшие, что заседание затянется до позднего часа, расставляли керосиновые лампы в изящных грушевидных абажурах с цветочными и лиственными узорами и готовились угощать членов комитета хлебом (с оливками и тимьяном), который по приказу начальника гарнизона доставили из военной пекарни. Потом он спустился по лестнице во внутренний двор, где толпились клерки, жандармы, сотрудники консульств, охранники, журналисты, военные и молодые священники. Некоторые присели на расставленные вдоль стен стулья и скамьи. В воздухе стоял запах дезинфицирующего раствора, которым старательные пожарные от души поливали всех входящих.

Усевшись в кресло, он стал читать записки, положенные секретарем на стол, и сразу понял, что очень многие не последние на Мингере люди, как мусульмане, так и христиане, просят его оказать содействие в поисках местечка на каком-нибудь из отправляющихся с острова пароходов. Билетов не осталось! Это значило, с тревогой понял Сами-паша, что с острова бегут и его резиденцию осаждают просители, слуги и швейцары из богатых домов в надежде получить билет от него, губернатора.

Тут паша заметил на столе телеграмму и, еще не отдав ее секретарю на расшифровку, догадался, о чем она: да, супруга снова вдруг решила приехать к нему на Мингер. Наверное, до особняка в Ускюдаре еще не дошли вести об убийстве Бонковского-паши и о том, что на острове эпидемия? Или, возможно, Эсма-ханым желает сказать, что не может оставить его одного в такое тяжелое время и готова самоотверженно разделить с ним все, что ему суждено пережить? Сами-паше вспомнилось обычное, терпеливое и заботливое выражение ее лица.

Губернатором Мингера он был назначен пять лет назад. Албанец по происхождению, он молодым человеком в силу случайного стечения обстоятельств попал в Египет, где его взяли работать во дворец хедива[89]89
  Хедив – титул вице-султана Египта, существовавший в 1867–1914 годах.


[Закрыть]. Там он выполнял самые разнообразные поручения, был секретарем, адъютантом, переводчиком (поскольку знал французский) и благодаря недюжинному уму быстро возвысился. Затем перебрался в Стамбул и стал служить непосредственно Османской империи, сначала состоял в должности мутасаррыфа, а потом дослужился и до губернаторского поста; получал назначения в Алеппо, Скопье и Бейрут. Пятнадцать лет назад благодаря хорошим отношениям с Кыбрыслы Камилем-пашой, который тогда первый раз стал великим визирем, Сами-паша вошел в правительство, а потом – по непонятной причине, так и оставшейся ему неизвестной, – был отправлен в отставку. После этого его назначали только на губернаторские посты в самых разных уголках империи. Сами-паша верил, что рано или поздно Абдул-Хамид простит ошибку, стоившую ему места в правительстве, снова призовет его в Стамбул и удостоит какой-нибудь важной должности. При каждом новом назначении он, как и всякий османский губернатор, то и дело переезжающий с места на место, объяснял это не тем, что плохо справлялся с прежней работой, а тем, что Абдул-Хамид еще не забыл о нем.

Когда Сами-паша стал губернатором Мингера, супруга не поехала с ним на остров. В последние годы постоянные переезды утомляли Эсму-ханым. Необходимость опять и опять ценою больших расходов и трудов обустраиваться на новом месте лишь для того, чтобы вскоре его покинуть, отравляла ей жизнь. В далеких городах, где порой и по-турецки почти не говорили, она чувствовала себя одинокой. На этот раз она сказала: «Да мы туда и доехать-то не успеем, как вас еще куда-нибудь назначат» – и осталась в Стамбуле. Однако пребывание Сами-паши на Мингере неожиданным образом затянулось на пять лет. Губернатор все сильнее страдал от одиночества и наконец сошелся с учительницей истории из греческого лицея, вдовой по имени Марика. Связь эта считалась тайной, однако догадывались и сплетничали о ней на острове очень многие.

Сами-паша составил и велел зашифровать телеграмму, в которой сообщал жене и двум замужним дочерям, что очень по ним скучает, но приезжать на Мингер им ни в коем случае не следует. Потом стал ждать, когда стемнеет. В окрестностях порта было полным-полно людей, жаждущих урвать билет на пароход и улизнуть с острова. Только когда площадь Вилайет обезлюдела, когда разъехались все экипажи, губернатор пробрался к задней двери и вышел на улицу. Пахло свежим конским навозом (Сами-паше, как и большинству жителей Мингера, нравился этот запах). Нерадивые, по обыкновению, работники городской управы еще не зажгли на главных улицах керосиновые фонари, но, если бы и зажгли, все равно в полутьме никто бы его не узнал. Спешили домой женщины с детьми, рядом с лавками и магазинами просили милостыню нищие, кое-кто из прохожих что-то бормотал себе под нос, вслух разговаривая с самим собой, брели своей дорогой старики с ослепшими от слез глазами. У входа в большой магазин «Дафни» висело объявление о том, что в продажу поступили крысоловки из Измира, но сам магазин был закрыт весь день. Некоторые хитрые мясники и зеленщики, взяв пример с торговцев коврами и одеялами, попрятали свой товар, пока к ним не пришли из карантинной службы. Осведомители об этом уже докладывали, так что губернатор не удивился, увидев запертые на замок темные лавки. Закусочные еще не закрылись и по-прежнему распространяли вокруг себя запахи вареного мяса и разогретого на сковородах оливкового масла. В порту толпились праздношатающиеся зеваки. В этой части города люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Может, им и было страшно, но губернатор ничего такого не заметил. По лицам полицейских он порой догадывался, что его узнали. Сами-паша любил ходить по городу инкогнито вечерними часами, когда еще только смеркалось.

На площади Хрисополитиссы его ждал скромный, почти незаметный в полутьме фаэтон. На козлах сидел пожилой кучер Зекерия. Аптека подлеца Никифороса была закрыта. Губернатор не сомневался, что на площади дежурит полицейский в штатском, но где он? Начальник Надзорного управления Мазхар-эфенди, человек на редкость толковый, заслуживал доверия, и все находящиеся под его началом полицейские и агенты были отлично вышколены. Губернатор очень хорошо понимал, что если его связь с Марикой еще не послужила поводом для политического скандала или афронта по дипломатической линии, то благодарить за это следует Мазхара-эфенди, который не позволяет сплетникам слишком уж распускать языки. Иногда ему казалось, что Мазхар-эфенди поддерживает непосредственную телеграфную связь если не с самим Абдул-Хамидом, то уж с Министерством двора – точно.

Губернатор сел в фаэтон. По правде говоря, тут и ходьбы было всего ничего, но зимой после прогулки по улице, превратившейся под дождем в подобие распаханного поля, сапоги становились чересчур грязными, чтобы войти в дом учительницы истории. А летом Сами-паша продолжал ездить к ней в фаэтоне просто по привычке. Маршрут был обычный: миновали особняк Мимияносов, богатого и издавна уважаемого греческого семейства, и свернули в переулки квартала Петалис. Однако на этот раз Сами-паша сошел с фаэтона не на углу, в тени конских каштанов, а на площади, выходящей к небольшой пристани.

Три располагавшиеся на площади таверны (одна из них называлась «Романтика») стояли пустые. У входа в ресторан «Бузуки» посетителей обрызгивали лизолом. Игнорируя взгляды узнавших его людей, губернатор пошел к дому своей Марики. Теперь, когда на остров обрушилась эпидемия и смерть подобралась так близко, ему вдруг показалось ненужным и унизительным по-воровски скрывать эту «тайную» связь, о которой, как он полагал, и без того все уже знают. Когда Сами-паша привычно открыл калитку заднего двора, в курятнике панически – а вдруг лиса! – закудахтали куры, но тут же смолкли, и он почувствовал, как птицы смотрят на него из темноты. Он еще только подходил к одноэтажному домику, а кухонная дверь, как обычно, тихо открылась сама, и Сами-паша почувствовал всегдашний запах сырой, плесневелой кухни и влажного камня. Для него это был запах любви и угрызений совести.

Они обнялись и сразу же, не зажигая света, на ощупь пробрались в комнату, где их ждала постель. Губернатор, как обычно, не стал отдаваться любви безоглядно и целиком, это казалось ему несолидным; ему хотелось время от времени приостанавливаться, чтобы почувствовать, как подобает осторожному государственному деятелю, что он полностью владеет ситуацией. Но Марика обнимала его сильно-сильно, как ребенок обнимает мать, которую потерял и снова нашел в толпе. К концу дня, полного тревожных новостей, она слишком измучилась от одиночества, чтобы бояться выглядеть несдержанной. И они долго, очень долго не могли остановиться.

Потом, когда сели за ужин, Сами-паша сказал:

– В верхних кварталах, в Оре и Флизвосе, очень многие закрывают дома и уезжают. Ангелосы, которые являются каждый год по весне, приказали было эконому готовить дом к их прибытию, но потом телеграммой распорядились, чтобы он пока не торопился. Теперь просят достать билет для племянника. Торговец мрамором Сабахаттин тоже хочет сбежать, ищет билет.

Марика рассказала, что случилось с невесткой Каркавицаса, богатого владельца каменоломен, родом из Салоник, которая жила через две улицы от нее выше по склону. Та, по своему обыкновению, перед Пасхой приехала в заранее подготовленный для нее особняк, больше похожий на дворец, и вместе с экономом и сестрой отправилась за покупками: на любимый Старый рынок, к торговцам пряностями, в знаменитую зелейную лавку актара Арифа, в пекарню Зофири. Зашла она и в лавку, где торговали куриным мясом, и там увидела хозяина, который валялся в углу без сознания, а на шее у него был бубон! Невестка Каркавицаса тут же вернулась к себе, закрыла дом и поутру отбыла в Салоники.

– Нет, не отбыла, – покачал головой Сами-паша. – Они не смогли купить билет ни на пароход «Ллойда», ни на корабль «Маритим», пришедший вне расписания, и обратились ко мне за помощью. А ведь эти семьи куда более дружны с консулами, чем я.

Они немного помолчали. В облике Марики присутствовала какая-то благородная простота. Возраст ее подходил к сорока, она была высокого роста, светлокожая, как мать Сами-паши, но с темными, густыми волосами. Нос тонкий и изящный, своеобразной формы. Сами-паша порой смотрел только на этот прекрасный нос.

Ставя перед губернатором тарелку, Марика сказала, что курица – ее собственная, сливы – из своего сада, а муку доставили из гарнизона десять дней назад.

– В гарнизонной пекарне пекут чудо какие вкусные чуреки, – продолжала она. – Чума с едой ведь тоже передается, паша?

– Не знаю, – ответил губернатор и, помолчав, добавил: – Курицу-то можно было и не резать! – так, словно имел в виду, что в этот день и без того было слишком много крови. А потом, с удивившей его самого прямотой, высказал то, что только сейчас пришло ему на ум: – Через несколько дней у нас начнется карантин. Иначе англичане и французы обязательно потребуют, чтобы все пассажиры и грузы, находящиеся на кораблях, которые заходят в нашу гавань, выдерживали пятидневную изоляцию, как было в Измире. После этого выбраться с острова будет куда сложнее и дороже. Кроме того, вслед за объявлением карантина пароходные компании сократят количество рейсов. Не я один об этом подумал, потому и билетов в кассах не осталось, их едва ли не приступом взяли. Но я приберег для тебя, твоего брата и племянника билеты на пароход «Мессажери маритим», который завтра в полдень уйдет в Салоники.

На самом деле он не придерживал никаких билетов, но знал, что добыть их в случае необходимости сможет.

– Что вы хотите этим сказать, паша?

– Мадам Марика, если вы не сможете собраться до завтрашнего дня, то, думаю, последний корабль, которому удастся избежать карантина, уйдет послезавтра. Если хочешь, я тотчас найду билет на пароход «Пантелеймона».

– А как же вы, паша? Вы когда уедете?

– Что ты такое говоришь! Я должен оставаться здесь, на своем посту, до самого конца этой напасти.

Наступила тишина. Губернатору хотелось разглядеть выражение лица Марики, но было слишком темно.

– Мое место – рядом с вами.

– Это не шутки! Бонковского-пашу убили, а человек он был великий!

– Кто, по-вашему, его убил?

– Конечно, это могло быть и непредумышленное убийство. Прискорбное стечение обстоятельств. Одно несомненно: есть те, кто желает, чтобы зараза распространилась как можно шире, а мусульмане и христиане между тем ополчились друг на друга, и можно будет половить рыбку в мутной воде. Посте гибели Бонковского-паши они стали угрожать доктору Илиасу. Бедняга не чувствовал себя защищенным в гостевом доме.

– Когда вы рядом со мной, паша, мне не страшно.

– А лучше бы ты боялась! – произнес губернатор и положил руку на колено любимой. – Консулы, торговцы, ходжи станут протестовать против каждого запрета. Эпидемия будет разрастаться – в этом я уверен. И, сражаясь с чумой, мы будем вынуждены одновременно остерегаться убийц!

– Не падайте духом, паша. Я стану делать все, как вы скажете, буду осторожна с едой. Запру дверь, никого на порог не пущу, и со мной ничего не случится.

– Кому-нибудь надо будет приносить тебе хлеб, воду, немного слив или черешни. Положим, их ты не впустишь, но есть еще твой брат и племянник. Или пожалеешь соседского ребенка, откроешь ему дверь. А мне разве не откроешь? Я ведь тоже могу принести в дом чуму.

– Паша, если вы заразитесь, то пусть и я заболею. Я лучше умру, чем не пущу вас к себе в черный день.

– Может начаться настоящее светопреставление, – безжалостно продолжал Сами-паша. – А в Судный день, как сказано в Коране, мать не узна́ет сына, дочь – отца, жена – мужа.

– Еще немного – и я расценю вашу настойчивость как оскорбление, паша.

– Я знал, что ты так скажешь.

– Тогда зачем же вы настаиваете, чтобы я уехала, разбивая мне сердце?

В этих словах Сами-паша услышал не столько гнев, сколько желание затеять обычную любовную игру, состоящую из кокетства и маленьких притворных ссор, и успокоился. Если бы Марика приняла ислам, он мог бы, как это делали некоторые мутасаррыфы, взять ее в дом второй женой, даже не извещая об этом первую, оставшуюся в Стамбуле. Но Сами-паша занимал высокий пост в бюрократической структуре Османской империи. Еще важнее было то, что в последние годы переход христиан в мусульманство вызывал протесты консулов и послов, которые каждый раз твердили о насилии и принуждении, раздувая такие случаи и придавая им политическую окраску. Это раздражало Стамбул, а раздражать Стамбул губернатору хотелось меньше всего.

– Ах, паша, что же теперь будет? Чем мы провинились? Что нам делать?

– Нужно слушать, что говорю я, что говорит власть, и подчиняться. Не верь слухам. Государство держит ситуацию под контролем.

– Вы бы только знали, что́ говорят! – подхватила Марика.

– Расскажи-ка.

– Болтают, будто эту так называемую чуму привез Бонковский-паша, а сейчас, когда его убили, она осталась без хозяина и бродит по городу, как потерявшийся ребенок. Будут еще смерти.

– Еще что?

– Кое-кто, увы, утверждает, что никакой чумы нет. Даже среди греков такие есть.

– Ну, теперь-то, думаю, подобной чепухи уже не несут. Еще?

– Толкуют, что чуму привезли на пароходе «Азизийе». Будто бы крысы оттуда перебрались на лодку, а потом на берег.

– Еще?

– А племянница султана, говорят, очень красивая. Это правда?

– Не знаю, – буркнул Сами-паша с таким видом, будто ему предложили раскрыть государственную тайну. – И вообще, самая красивая – ты.