Текст книги "Уходящий Париж"

Автор книги: Оноре Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Оноре де Бальзак
Уходящий Париж

Пройдет несколько дней, и столбы Крытого рынка исчезнут, старый Париж будет существовать только в книгах беллетристов, достаточно смелых для того, чтобы в точности описывать последние остатки архитектуры наших предков; ведь серьезный историк редко обращает внимание на подобные вещи.

Когда французы пошли походом в Италию отстаивать права французской короны на Миланское герцогство и Неаполитанское королевство, они восхищались гениальным умением итальянцев защищаться от жары; вернувшись на родину, французы от восхищения перешли к подражанию. Дождливый климат Парижа, который славится уличной грязью, подсказал им тогда идею портика, показавшегося в те времена чудом. Впоследствии окружили портиком Королевскую площадь.

Странное дело! При Наполеоне по тем же мотивам построили улицу Риволи, улицу Кастильоне и знаменитую улицу Колонн.

Египетские походы принесли нам украшения в египетском стиле для Каирской площади. Еще не известно, превышают ли расходы на войну стоимость того, что она нам приносит.

Если бы наши верховные правители, выборщики, не воплощали собственную посредственность в архитектуре правительственных учреждений, а побольше заботились о посылке художников и писателей в генеральный совет Сенского департамента, то лет сорок тому назад у нас стали бы украшать вторые этажи всех вновь строящихся домов балконами, выступающими вперед метра на два. В таком случае Париж мог бы справедливо гордиться очаровательными архитектурными фантазиями, а, кроме того, прохожие получили бы возможность ходить по тротуарам, защищенным от дождя, и все неудобства, вытекающие из пользования аркадами или колоннадами, исчезли бы. Еще можно терпеть одну улицу Риволи в такой эклектической столице, как Париж, но от семи или восьми подобных улиц начинает тошнить, как от улиц Турина, где глаза слепнут раз двадцать на дню. Атмосферические невзгоды явились бы для города источником красоты, а квартиры второго этажа приобрели бы преимущество, вознаграждающее их за те неблагоприятные для них условия, которые вызваны узостью улиц, высотой домов и низкими потолками, встречающимися все чаще и чаще.

В Милане еще к XI веку относится создание комиссии del ornamento[1]1
  По делам благоустройства (итал.).


[Закрыть], которая наблюдает за фасадами, выходящими на улицу, и все домовладельцы обязаны были представлять ей планы домов на утверждение. Итак, съездите в Милан. Вы придете в восхищение от тех результатов, к которым привел патриотизм городской буржуазии и городской знати, ибо в большинстве своем постройки оригинальны и характерны.

Старинные столбы Крытого рынка играли ту же роль в XV веке, что теперь играют аркады улицы Риволи, они были гордостью прихода св. Евстафия. Это архитектура Маркизских островов: три четырехгранных столба опираются на каменную подставку, на высоте десяти – двенадцати футов лежат побеленные известью балки, образующие средневековый помост. А на нем возвышается легкое строение, похожее на голубятню, со шпицем, иногда изрезанным наподобие испанской куртки. Возле лавки – крытый проход с крепкой дверью; он ведет в тесный, как колодезь, двор, на который выходят оконца, освещающие деревянную лестницу с перилами, по которой поднимаются на два или три верхних этажа. В таком стиле был построен и тот дом, где родился Мольер! К стыду городского управления, все переделали, перестроили, уничтожили столбы, и получился гадкий современный дом с желтой штукатуркой. Ныне портики Крытого рынка сделались парижской клоакой. Исчезает не только это чудо былых времен.

С точки зрения тех, кто, внимательно наблюдая, бродит по Парижу, кто является историком, имеющим единственного читателя, ибо публикует свои писания в единственном экземпляре, с точки зрения тех, кто умеет изучать Париж, и особенно тех, кто не только живет в Париже, но и относится к нему любознательно и с пониманием, – какая странная социальная метаморфоза произошла здесь за последние тридцать лет. По мере того как уходят крупные люди, исчезает вслед за ними и мелюзга. Уничтожить плющ, мох и лишайник так же легко, как распилить на доски пальмы и кедры. Один и тот же молот дробит и живописную прелесть простых вещей и царственное величие. Словом, народ уходит вслед за королем. Рука об руку удаляются они, предоставляя место гражданину, буржуа, пролетарию, промышленности и ее жертвам. С тех пор как выдающийся человек сказал: «Короли уходят!» – мы увидали гораздо больше королей, чем прежде, что и доказывает, как правильны эти слова. Чем больше фабрикуют королей, тем их становится меньше. Король – это не Луи-Филипп, не Карл X, не Фридрих, не Максимилиан, не какой-нибудь Мюрат; король – это Людовик XIV или Филипп II. Во всем мире теперь только царь осуществляет представление о короле, единый взгляд которого дарует жизнь или смерть, слово которого обладает способностью творить, как слово Льва X, Людовика XIV, Карла V, Королева Виктория всего лишь догаресса, а конституционный король – не более чем приказчик народа, получающий столько-то миллионов жалованья.

Три старинных сословия заменены, как говорят теперь, классами. Мы имеем классы образованных людей, классы промышленников, классы высшие, средние и т. д. И у каждого класса имеется наставник, как в школе. Тиранов заменили тиранчиками, вот и все. У каждой отрасли промышленности есть свой буржуазный Ришелье, именуемый Лафитом или Казимиром Перье, его изнанкой является касса, его лицевой стороной – презрение к своим крепостным, лишенное королевского величия!

В 1813—1814 годах, в ту эпоху, когда по улицам шагали гиганты, когда друг с другом соприкасались гигантские события, можно было видеть немало ремесел, совершенно неизвестных теперь.

Через несколько лет безвозвратно исчезает фонарщик, который спал днем, и его семья, которая не имела иного пристанища, кроме хозяйского склада, и вся целиком была занята работой: жена протирала стекла, муж наливал масло, дети тряпками чистили рефлекторы; сам фонарщик днем готовился к ночи, а по ночам гасил или вновь зажигал свет в зависимости от прихотей луны.

Штопальщица, обитавшая, подобно Диогену, в бочке, на которой находилась ниша для статуэтки богоматери, сооруженная из обручей и клеенки, также становится достопримечательностью, уходящей в прошлое.

Теперь приходится рыскать по Парижу, как рыщет по полям охотник в поисках дичи, теперь нужно постранствовать несколько дней, прежде чем найдешь одну из тех жалких лавчонок, которые прежде насчитывались тысячами; там стоял стул, жаровня, чтобы греться, и глиняная печурка, заменяющая целую кухню; в этой лавчонке ширма выполняла роль витрины, а крыша состояла из куска красной парусины, прибитой гвоздями к соседней стене; справа и слева висели занавески, из-за которых прохожий видел либо торговку, продававшую телячьи легкие, мясные обрезки, всякую овощную мелочь, либо портного, наскоро чинившего заказчику платье, либо продавщицу свежей рыбешки.

Не встречаются уже красные зонты, под которыми процветали фруктовые лавочки, на смену им в большинстве городских районов явились рынки. Эти огромные грибы увидишь теперь только на Севрской улице. Когда город построит рынки всюду, где того требует спрос населения, тогда эти красные зонты станут столь же удивительны, как экипаж «кукушка», как масляные фонари, как те цепи, которые протягивал квартальный надзиратель от одного дома к другому в конце улицы, словом, как все предметы общественного обихода, уходящего в прошлое. Средневековье, век Людовика XIV, век Людовика XV, революция, Империя породят специальные главы археологии.

Теперь магазин убил все виды промыслов, ютившихся под открытым небом, начиная с ящика чистильщика обуви и вплоть до лотков, которые иногда состояли из длинных досок на двух старых колесах. В свои обширные недра магазин принял и торговку рыбой, и перекупщиков, и мясника, отпускавшего обрезки мяса, и фруктовщиков, и починщиков, и букинистов, и целый мир мелких торговцев. Даже продавец жареных каштанов устроился у виноторговца. Редко, редко увидишь продавщицу устриц, которая сидит на стуле, возле кучи раковин, спрятав руки под фартук. Бакалейщик упразднил всех торговцев, которые продавали кто чернила, кто крысиную отраву, кто зажигалки, трут, кремни для ружей. Вскоре продавец напитка «коко» станет неразрешимой загадкой для тех, кто увидит подлинное его изображение, его колокольчики, изящные серебряные литавры, его старинный кубок – образцовое изделие серебряных дел мастеров, гордость наших предков, его разукрашенную будочку, сверкавшую лоскутками красного шелка и султанами, которые иногда делались из серебряной канители.

Шарлатаны, бывшие герои площадей, теперь подвизаются на четвертой странице газет, получая по сотне тысяч франков в год; у них собственные особняки, построенные на доходы от «гвайаковой смолы», у них имения, купленные на выручку от «потогонных корней»; когда-то забавные и живописные, они сделались подлыми. Шарлатан, который не обращал внимания на насмешки, который многим рисковал и встречался с публикой лицом к лицу, был не лишен храбрости, а шарлатан, запрятавшийся в антресоли, еще более гнусен, чем его снадобья.

Знаете ли вы, во сколько обошлось это превращение? Знаете ли вы, во сколько обошлись сто тысяч парижских магазинов, если отделка некоторых из них стоила сто тысяч экю?

Вы платите полфранка за вишни, за крыжовник, за ягоды, которые прежде стоили два лиарда.

Вы платите два франка за землянику, которая стоила пять су, и тридцать су за виноград, стоивший десять су!

Вы платите от четырех до пяти франков за рыбку или цыпленка, которые стоили полтора франка!

В два раза дороже вы платите за уголь, цена на который утроилась!

Ваша кухарка держит на сберегательной книжке сумму, превышающую сбережения вашей жены, и, отправляясь гулять, одевается лучше своей хозяйки!

Квартира, стоившая в 1800 году тысячу двести франков, теперь стоит шесть тысяч.

Раньше на жизнь вполне хватало пяти тысяч франков, а сейчас и на восемнадцать тысяч так не проживешь!

Пятифранковая монета стала куда меньше прежней трехфранковой!

Зато извозчик теперь носит ливрею и, поджидая седока, читает газету, наверно, издающуюся специально для него.

Зато государство пользуется таким кредитом, что выпуск государственных процентных бумаг в четыре раза превысил долг Франции при Наполеоне.

И наконец, вы имеете удовольствие видеть на вывеске колбасной: «Такой-то, учиник г-на Веро», что свидетельствует о развитии просвещения.

Разврат уже не внушает ужаса, он широко распахивает ворота, огненно-красный номер притона пылает на черном стекле. Разврат завел салоны, где вы, как в ресторане, по карточке можете себе выбрать Семирамиду или Дорину, испанку или англичанку, провинциалку из Ко или из Бри, итальянку или негритянку с реки Нигер. Полиция запретила романы из двух глав, обдуваемые всеми ветрами.

Позволительно спросить, не нанося оскорбления ее королевскому высочеству – политической экономии, зависит ли величие нации от того, что сосиски нам будут отпускать с прилавка из каррарского мрамора, или от того, что о рубцах будут заботиться больше, чем о живых людях!

Фальшивый блеск Парижа явился причиною нищеты в провинции и в пригородах. В Лионе уже имеются жертвы, их зовут лионскими ткачами. В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи[2]2
  В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи. – В начале 30-х годов лионские ткачи, страдая от нищеты и эксплуатации, дважды поднимали восстания.


[Закрыть].

Взвинчены потребности всех классов, объятых тщеславием. Слова Фуке: «Quo non ascendam»[3]3
  «До каких высот я ни поднимусь» (лат.).


[Закрыть] – стали девизом французских белок, с какой перекладины общественной лестницы они ни начинали бы свой бег в колесе. Политика должна была бы, ужасаясь не меньше моралиста, спросить у самой себя: а где же найдутся доходы, чтобы покрыть все эти потребности? Когда следишь за текущим долгом казначейства, когда узнаешь, что у любого семейства, на манер государства, имеется собственный текущий долг, тогда с ужасом видишь, что половина Франции в долгу у другой половины. Когда сведут счеты, то должники сожрут кредиторов.

Вот каков, вероятно, будет конец так называемого царства промышленности, Нынешняя система, которая поместила весь капитал в пожизненную ренту, обостряет этот вопрос и тем более обостряет столкновение. Крупная буржуазия отдаст гильотине больше голов, чем дворянство; и если есть у нее ружья, то противниками ее будут те, кто эти ружья производит. Все помогают рыть глубокую яму, конечно, для того, чтобы все могли в ней поместиться.

МОРАЛЬ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА

Руины зданий, воздвигнутых церковью, знатью, феодализмом, средневековьем, великолепны и теперь еще поражают победителей, которые стоят перед ними, остолбенев от изумления; а после буржуазии сохранятся лишь жалкие остатки картона, штукатурки да раскраски. Вся эта огромная фабрика мелких изделий и создаваемый ею причудливый, дешево стоящий расцвет ничего после себя не оставят, даже пыли. Робронов знатной дамы прошлых веков хватит на обивку всей мебели в кабинете теперешнего банкира. А что можно будет сделать в 1900 году из гардероба теперешней буржуазной королевы... От него и следа не останется; он весь пойдет на выделку бумаги того сорта, на которой печатаются все теперешние произведения. А куда девать эту бумагу?

Альманах «Бес в Париже», т. II, 1844 г.