Текст книги "Глаз разума"

Автор книги: Оливер Сакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В связи с этим возникает сложная проблема: зачем в мозг каждого человеческого существа встроен механизм чтения, если письменность является сравнительно недавним культурным изобретением?

Общение с помощью устной речи – и следовательно, его нейронная основа – имеет все признаки развития в результате постепенного процесса естественного отбора. Изменение анатомии головного мозга у доисторического человека прослеживается в некоторых деталях по слепкам полости черепа и по другим костным остаткам, так же как и изменения голосового аппарата. Ясно, что членораздельная речь возникла у человека сотни тысяч лет назад. Но такой анатомический подход неприменим к истории чтения, ибо письменность возникла немногим более пяти тысяч лет назад, а это слишком малый срок для проявления действия естественного отбора. Несмотря на то что область восприятия зрительной формы слова целевым образом настроена на восприятие начертания слов и букв, нет никаких оснований считать, что эта область развилась специально для этой цели.

Эту проблему можно было бы назвать проблемой Уоллеса, ибо Альфред Рассел Уоллес (который открыл естественный отбор независимо от Дарвина) первым задумался над парадоксальностью многих потенциальных способностей человеческого мозга – лексических, математических и т.д., – способностей мало или совсем не нужных в первобытном или доисторическом обществе. В то время как естественным отбором можно объяснить появление непосредственно востребованных способностей, полагал Уоллес, отбором невозможно объяснить существование потенциальных способностей, которые смогут проявиться только в развитых культурах в далеком будущем – через сотни тысяч лет.

Будучи не в силах объяснить эту особенность человека каким-либо естественным процессом, Уоллес был вынужден обратиться к первопричине всего сущего. Творец, считал Уоллес, вложил эти дремлющие способности в свое творение. С точки зрения Уоллеса, самый наглядный пример Божественного дара – это уникальная новая способность, терпеливо ждущая условий для своей реализации, иначе говоря, появления достаточно развитой культуры 2626
  Сам Уоллес выразил свою мысль так:«Естественный отбор мог снабдить дикого первобытного человека мозгом, который был лишь на несколько ступеней сложнее мозга обезьян, в то время как на самом деле первобытный дикарь располагает мозгом, лишь немногим уступающим мозгу философа. Создается впечатление, что этот орган был создан в предвосхищении будущего прогресса человека, ибо содержит в себе дремлющие способности, бесполезные для раннего состояния человечества».


[Закрыть].

Дарвин, что вполне понятно, пришел в ужас от такой идеи и написал Уоллесу: «Надеюсь, вы все же не убили наповал наше с вами общее дитя?» Дарвин в отличие от Уоллеса придерживался более реакционного взгляда на процесс естественного отбора и приспособления, считая, что биологические структуры способны найти себе применение весьма отличное от того, ради которого они первоначально возникли. (Стивен Джей Гоулд и Элизабет Врба назвали такой процесс экзаптацией – в противоположность прямой адаптации 2727
  Гоулд проводит блестящий анализ взглядов Уоллеса в эссе «Естественный отбор и мозг», которое вошло в книгу «Палец панды».


[Закрыть].)

Так каким же образом возникла и развилась область распознавания зрительной формы слова в мозгу человека? Существует ли эта зона у неграмотных людей? Имеются ли аналоги этой области в мозгу приматов?

Мы постоянно сталкиваемся с миром образов и звуков, а также со стимулами и символами других модальностей, и наше выживание зависит от способности быстро и точно их оценивать. Придание смысла окружающему нас миру должно быть основано на какой-то системе, на быстром, точном и надежном способе анализа окружающей нас среды. Рассматривание объектов, их визуальная идентификация кажутся нам врожденными и мгновенными, хотя на самом деле эти действия представляют собой результат длительного развития восприятия, требующего целой иерархии функций. Любой объект мы видим не просто в виде предмета как данность, – мы видим его форму, фактуру, контуры и границы, которые по-разному предстают и воспринимаются нами при различной освещенности, в разных контекстах, в движении (объекта или наблюдателя) и временной перспективе. Из этого сложнейшего визуального хаоса мы должны вычленить инварианты, которые позволят нам сделать выводы или создать гипотезы относительно категориальной принадлежности объекта. С точки зрения экономии средств было бы наивностью допустить, что в нашем мозгу существуют представительства или маркеры для миллиардов окружающих нас предметов. Для их идентификации мозгу необходимо включить комбинаторные способности. Необходим ограниченный набор или словарь форм, которые можно сочетать друг с другом бесчисленным количеством способов. Точно так же двадцать шесть букв латинского алфавита можно использовать для написания стольких слов и предложений, сколько способен допустить данный язык, в соответствии с определенными правилами и ограничениями.

Некоторые объекты человек начинает распознавать при рождении или вскоре после него – например, лица. Но за исключением этих немногих предметов человеку приходится познавать окружающий мир с помощью обучения – через опыт и деятельность: рассмотрение, прикосновение, обращение с предметом, отыскание соответствий между осязательными, визуальными и прочими свойствами предметов. Зрительное распознавание объектов зависит от работы миллионов нейронов в нижневисочной коре, а нейронные функции в этой области отличаются большой пластичностью, выраженной морфологической реактивностью на воздействие опыта и обучения. Нижневисочные нейроны существуют для зрительного распознавания вообще, но могут быть использованы и для других целей – в частности для чтения.

Такое смещение функции нейронов облегчается тем обстоятельством, что все системы письма обладают топологическими признаками, общими с признаками окружающей человека среды, которые могут быть декодированы нашим мозгом. Марк Чангизи, Шинсуке Шимодзу и их коллеги исследовали более ста древних и современных видов письменности, включая алфавитные системы и китайские идеограммы, и проанализировали их с помощью компьютера. Исследование показало, что все эти системы, несмотря на геометрическое разнообразие, имеют определенное топологическое сходство. (Оно может отсутствовать у таких искусственных систем письма, как стенография, которая была создана для ускорения записи, а не для облегчения распознавания символов.) Чангизи и его соавторы нашли сходные топологические инварианты в целом ряде природных объектов, и это привело их к гипотезе о том, что формы букв были «выбраны так, чтобы они были похожи на сочетания контуров, характерных для природных предметов, и, таким образом, буквы оказались подходящими объектами для работы механизмов распознавания образов».

Письменность как культурный инструмент была разработана так, чтобы можно было использовать предпочтения нижневисочных нейронов при анализировании определенных природных форм. «Форма букв, – пишет Дехэйн, – не является произвольным культурным выбором. Мозг ограничивает рисунок символов письменности так строго и эффективно, что не остается места для безответственного фантазирования. Наш мозг, как и мозг высших приматов, воспринимает весьма ограниченный набор письменных форм» 2828
  В самых ранних системах письменности использовались пиктографические или иконические символы, которые вскоре сделались более абстрактными и упрощенными. В египетской письменности были тысячи иероглифов, а в классическом китайском письме существуют десятки тысяч идеограмм. Чтение (и письмо) на таком языке требует кропотливого обучения и, вероятно, большого напряжения от большей области зрительной коры. Дехэйн считает это причиной того, что большинство народов приняли алфавитную систему письма.Тем не менее существуют особые способности, необходимые для чтения идеограмм. Хорхе Луис Борхес, хорошо знакомый с японской поэзией, говорил в одном из своих интервью о многочисленных подтекстах идеограмм кандзи: «Японцы в своей поэзии овладели мастерством мудрой двусмысленности. Это, как я считаю, зависит от особенностей их письменности, в которой большую роль играют идеограммы. Каждая идеограмма, в соответствии со своим написанием, может иметь несколько смыслов. Возьмем для примера слово «золото». Это слово может представлять или обозначать осень, цвет листьев или закат, так как все это окрашено в желтый цвет».


[Закрыть].

Это готовое и элегантное, на мой взгляд, решение проблемы Уоллеса. В самом деле, теперь становится ясно, что такой проблемы просто нет. Происхождение письма и чтения не может быть понято как прямое эволюционное приспособление. Происхождение этих культурных феноменов обеспечивается поразительной пластичностью человеческого мозга и тем, что даже за малый срок человеческой жизни основанный на опыте отбор становится таким же мощным фактором изменений, как и отбор естественный. Для Дарвина естественный отбор не отменял индивидуальное культурное развитие, в сотни тысяч раз превышающее по скорости развитие путем естественного отбора, – напротив, он подготовил почву для этого. Мы знаем грамоту не благодаря божественному вмешательству, а благодаря культурному изобретению и культурному отбору, обеспеченному блистательным и творческим применением существовавших и ранее свойств нейронов центральной нервной системы.

Область восприятия зрительной формы слов является ключевой для распознавания букв и слов, но в чтение вовлечены и другие, более высокоорганизованные структуры головного мозга. Эти структуры, например, позволили Говарду правильно угадывать слова, исходя из контекста. Даже сейчас, девять лет спустя после инсульта, он по-прежнему не способен распознавать слова целиком, по их виду, – но его писательское воображение восполняет пробелы.

Когда Говард находился в реабилитационном отделении, один из врачей предложил ему вести «книгу памяти» – для того чтобы напоминать самому себе о назначенных встречах, а также чтобы записывать мысли. Говард, который всю сознательную жизнь вел дневник, пришел в восторг от этой идеи. Такая книга памяти могла оказать неоценимую помощь не только в стабилизации его неустойчивой словесной памяти, но и в стимуляции его самосознания как писателя.

«Я знал, что не могу больше рассчитывать на «липкий пластырь» памяти. Я мог запнуться и не договорить фразы, оттого что забыл нужное слово, хотя твердо был уверен, что только что его помнил. Я научился записывать разные важные вещи в книгу памяти немедленно, не откладывая на потом. Памятная книга дала мне возможность снова почувствовать себя стоящим у кормила собственной жизни. Я не расставался с ней: это был одновременно мой дневник, ежедневник и рабочий блокнот. Больницы зачастую делают людей пассивными – моя книга памяти вернула мне важную часть самого себя».

Ведение книги памяти помогало и даже вынуждало Говарда каждый день что-то писать – не просто разборчиво писать слова и предложения, но и в каком-то смысле творить. Дневник больничной жизни, с ее рутиной, характерами, конфликтами и пр., начал пробуждать его писательское честолюбие и воображение.

Иногда, особенно в случае трудных слов или имен собственных, Говард испытывал неуверенность. Он не видел эти слова мысленным взором, не мог вообразить их и еще менее мог прочесть их, когда его просили это сделать. Лишившись возможности вообразить написанные слова, Говард изобрел или воспользовался другим способом не очень сильно отклоняться от орфографии: перед написанием слова чертил его рукой в воздухе, и эта простейшая моторика очень помогала ему.

Великий французский невролог Жан-Мартен Шарко в прочитанной в 1883 году лекции, говоря о слепоте на слова, описал больного, который, подобно Говарду, страдал алексией без аграфии. Написав на доске название больницы, которое больной только что написал самостоятельно, он просит больного прочитать написанное. «Больной сначала оказывается не в состоянии это сделать, но не оставляет попыток – мы видим, что, стараясь выполнить задание, он обводит правым указательным пальцем одну из букв, после чего с трудом произносит: «Сальпетриер»». Далее Шарко предлагает больному прочитать название улицы. Больной обводит пальцем очертания букв, составляющих слово, и говорит: «Это Рю д'Абукир. Там живет мой друг».

Способность пациента Шарко к чтению резко возрастала, когда он мог обвести контуры букв пальцем. Скорость чтения в течение трех недель выросла у него в шесть раз. Сам больной говорил так: «Написанный от руки текст читать легче, чем текст печатный, потому что рукописные буквы мне легче мысленно обвести рукой. Воспроизвести написание печатных букв намного труднее». (Шарко делает примечание: «Ему удобнее читать печатный текст, если он при этом держит в пальцах ручку».) Заканчивая лекцию, Шарко подчеркнул: «Короче говоря, можно сказать, что читать у него получается только тогда, когда он может писать».

Говард все чаще полубессознательно при чтении совершает движения рукой, повторяя очертания слов и предложений, которые пытается прочитать. Мало того – его язык во рту тоже двигается, пробуя перевести буквы в звуки. Благодаря такой технике он стал читать заметно быстрее, хотя теперь у него уходит не меньше месяца на прочтение книги, которую раньше он мог бы «проглотить» за один вечер. Таким образом, поменяв модальность и воспользовавшись сенсорно-моторной алхимией мозга, Говард заменил чтение своеобразным письмом. Фактически он «читает, как пишет, движениями языка» 2929
  Недавно, нарушив правило «когда я ем, я глух и нем», Говард прикусил язык. Язык сильно опух, и несколько дней Говарду было больно им шевелить. По этому поводу он сказал: «На пару дней я снова стал неграмотным».Язык, с его исключительно высокой чувствительностью, имеет непропорционально большое двигательное и сенсорное представительство в нашем мозгу. Возможно, поэтому его можно использовать при чтении, как это делает Говард. Примечательно, что язык можно использовать как чрезвычайно чувствительный инструмент, помогающий слепым «видеть» (см. главу «Глаз разума»).


[Закрыть].

Спустя три месяца после инсульта Говард смог наконец вернуться из реабилитационного отделения домой, где не сразу и далеко не все узнал.

«Дом выглядел одновременно чужим и знакомым. Это было похоже на фильм, наспех смонтированный из кадров реального дома и его комнат. Особенно непривычно выглядел мой кабинет. Я глядел на свой компьютер, испытывая странное чувство. Помещение, в котором я написал несколько книг, было похоже на музейную диораму. Особенно странно выглядели надписи на стикерах, приклеенных мной в разных местах».

Он был не уверен, сможет ли когда-нибудь снова сесть за компьютер – за свой главный инструмент, показавшийся ему сейчас чем-то инопланетным. Однако с помощью сына, испытав свои компьютерные навыки, Говард вскоре понял, к своему вящему удивлению, что они восстанавливаются. Хотя компьютерные навыки – это одно, а литературное творчество – нечто совсем другое. Чтение, в том числе и чтение собственных каракулей, оставалось мучительнейшим занятием. Более того, как позже писал сам Говард:

«На протяжении нескольких месяцев я был совершенно отрезан от мира. Многие вещи я не способен был удержать в голове. С чего это я вообразил, что могу сесть за свой старый письменный стол и начать все сначала? Похоже, я не смогу больше писать художественную прозу. Я выключил компьютер, встал и пошел прогуляться».

Тем не менее Говард продолжал тренироваться – то есть писать каждый день, пусть даже только в своей книге памяти. Вначале, как писал он:

«У меня и в мыслях не было написать книгу. Это превышало теперь не только мои способности, но и возможности воображения. Тем не менее какая-то часть моего мозга этого не знала и принялась разрабатывать сюжет. Образы сами собой рождались в моей голове. Сюжет и его повороты стали сами складываться в моем воображении. Лежа на больничной койке, я тяжко трудился, прикидывая сюжет, героев, характеры и положения для книги, которую уже писал, сам еще того не зная».

Он решил написать – если получится – новый роман, руководствуясь неустаревающим советом матери: «Пиши о том, что знаешь…»

«Теперь я хорошо знал свою болезнь. Я знал больничный режим и распорядок дня, знал окружавших меня там людей. Я мог начать писать книгу, где рассказывалось, каково это – оказаться отрезанным от привычного хода вещей, каково это – целыми днями лежать на койке и общаться только с другими больными, медсестрами и врачами, которые по своему усмотрению направляют твою жизнь».

Новая книга была посвящена давнему альтер-эго Энгеля, детективу Бенни Купермену, но теперь это был преображенный Купермен. Великий детектив в один прекрасный день очнулся на больничной койке, пораженный не только алексией, но и амнезией. Однако способность к логическому мышлению оказалась нетронутой, что позволило сыщику связать разрозненные факты, чтобы понять, как это он попал в больницу и что происходило с ним в течение тех дней, которые он не помнил.

Говард вошел во вкус и по многу часов в день писал новый роман на компьютере. В течение нескольких недель благодаря воображению и творческому азарту он сумел написать первый черновой вариант романа. Тогда возникла другая проблема: как отредактировать написанный материал при расстройстве оперативной памяти, при полной неспособности читать? Говард испробовал множество возможностей своего процессора, – расстановку абзацев, набор разных сюжетных кусков разными шрифтами, – но в конце концов, сдавшись, попросил своего редактора прочитать ему вслух написанный текст. Он хотел запечатлеть структуру романа в памяти, чтобы иметь возможность мысленно реорганизовать материал. На это ушло несколько месяцев, но способность запоминать текст и мысленно его править (как и способность Лилиан Каллир по памяти аранжировать для фортепьяно оркестровые пьесы) в ходе работы значительно возросла.

Новый роман Говарда Энгеля «Книга памяти» был опубликован в 2005 году. В 2007 году Говард издает еще один роман о Бенни Купермене, а затем свои воспоминания «Человек, разучившийся читать». Говард Энгель и сегодня страдает алексией, но вопреки всему нашел способ остаться человеком букв. То, что он оказался способным на этот подвиг, зиждилось на многих вещах: на самоотверженности и квалификации врачей реабилитационного отделения, на его решимости вновь научиться читать, но главное – на поражающей воображение пластичности человеческого мозга.

«Проблема осталась, она не исчезла, – пишет Говард, – но я сделался умнее и научился с ней справляться».

Слепота на лица

Наше лицо обращено к миру с момента нашего появления на свет до момента смерти. На нашем лице отпечатываются наш возраст и наш пол. Лицо выражает наши эмоции – явные и инстинктивные, о которых писал Дарвин, и скрытые и подавленные, о которых писал Фрейд, – и даже наши мысли и намерения. Мы можем восхищаться руками, ногами, грудью, ягодицами, но только лицо мы называем «прекрасным» не только в смысле эстетическом, но также нравственном и интеллектуальном. Лицо – самый достоверный паспорт нашей личности. У каждого из нас лицо несет на себе отпечаток опыта и характера – не зря говорят, что к сорока годам человек имеет то лицо, которого он заслуживает.

В возрасте двух с половиной месяцев младенец начинает отвечать улыбкой на улыбку. «Когда ребенок улыбается, – пишет Эверетт Эллинвуд, – это обычно вызывает у взрослого потребность взаимодействия: потребность улыбнуться, заговорить, взять дитя на руки – другими словами, начать процесс общения… Взаимопонимание в отношениях матери и ребенка возможно только благодаря непрерывному «диалогу лиц». Лицо, считают психоаналитики, является первым объектом, приобретающим визуальный смысл и значимость. Но выделяет ли наша нервная система лица в особую категорию?

У меня, сколько я себя помню, всегда были трудности с распознаванием лиц. Я не слишком сильно задумывался об этом, когда был ребенком, но став подростком и попав в новую школу, я впервые столкнулся с тем, что эта неспособность часто приводит к недоразумениям. Моя неспособность узнавать одноклассников по внешнему виду обычно трактовалась ими как нежелание, что вызывало недоумение и обиду. До них не доходило (да и с какой стати?), что я страдаю нарушением восприятия. Близких людей я обычно узнавал без проблем, особенно ближайших друзей – Эрика Корна и Джонатана Миллера. Но я узнавал их только благодаря тому, что легко запомнил их бросающиеся в глаза отличительные черты: у Эрика – густые брови и массивные очки с толстыми линзами, а Джонатан – длинный и неуклюжий, с копной рыжих волос. Джонатан в отличие от меня очень четко подмечал осанку, походку, жесты, выражения лиц – и уже никогда их не забывал. Через десять лет после окончания школы, когда мы рассматривали школьные фотографии, он без труда узнавал сотни людей, в то время как я не узнавал никого.

Впрочем, проблемы у меня были не только с лицами. Если я отправлялся на прогулку или катался на велосипеде, то мне приходилось держаться хорошо знакомого маршрута, и если я от него хоть немного отклонялся, то рисковал безнадежно заблудиться. Моя душа жаждала приключений, мне хотелось видеть новые, неизведанные места, но я мог на это решиться, только гуляя или катаясь с другом.

Теперь, в возрасте семидесяти шести лет, несмотря на непрекращающиеся попытки как-то компенсировать этот недостаток, я по-прежнему испытываю трудности с идентификацией лиц или местности. Обычно я совершенно теряюсь, если вижу людей вне привычного контекста, даже если я встречал какого-то человека всего пять минут назад. Такое случилось однажды утром после моего визита к психиатру (я ходил к нему на прием дважды в неделю в течение нескольких лет как раз в связи с этой проблемой). Через несколько минут после того, как я покинул его кабинет, со мной в вестибюле здания поздоровался неброско одетый мужчина. Я не понял, откуда этот незнакомец меня знает, и мое недоумение продолжалось до тех пор, пока швейцар не назвал его по имени, – естественно, этот человек оказался моим психоаналитиком. (Моя неспособность к распознаванию лиц стала темой нашего с ним следующего сеанса – думаю, что он не согласился со мной в том, что это неврологическая, а не психиатрическая проблема.)

Несколько месяцев спустя ко мне в гости приехал мой племянник Джонатан Сакс. Мы вышли на прогулку, – я в то время жил на Маунт-Вернон в Нью-Йорке, – но тут начался дождь. «Лучше нам вернуться», – сказал Джонатан, но я оказался не в состоянии найти ни свой дом, ни свою улицу. После двухчасовых блужданий, промокнув до нитки, мы вдруг услышали, как кто-то громко окликает меня по имени. Это оказался мой домохозяин – он сказал, что видел, как мы два или три раза прошли мимо дома, видимо, не узнавая его.

В те годы я ходил на работу в больницу на Аллертон-авеню в Бронксе из Маунт-Вернона по Бостон-Пост-роуд. Несмотря на то что я проделывал этот путь дважды в день в течение восьми лет, дорога так и осталась мне незнакомой. Я не узнавал зданий по обе стороны улицы, я часто сворачивал не в те переулки и сознавал это, только увидев один из двух безошибочных ориентиров: с одной стороны это была Аллертон-авеню с большим дорожным указателем, а с другой – Бронк-Ривер-Паркуэй, нависавший над Бостон-Порт-роуд.

Со своей помощницей Кейт я проработал шесть лет до того, как мы с ней однажды назначили встречу с нашим издателем. Я приехал и, войдя в приемную, назвал секретарю свое имя. Я не заметил, что Кейт уже пришла и сидит на стуле здесь же. Я видел, что дожидается приема еще какая-то молодая женщина, но не узнал ее. Улыбаясь, она через пять минут сказала:

– Привет, Оливер. Мне было просто интересно, сколько тебе потребуется времени, чтобы меня узнать.

Праздничные вечера, даже мои собственные дни рождения, – для меня настоящее испытание. (Дошло до того, что Кейт просила моих гостей надевать на одежду карточки с именами.) Меня неоднократно обвиняли в «рассеянности», и, без сомнения, это так и есть. Но я считаю, что по большей части то, что называют моей «застенчивостью», «затворничеством», «неспособностью к общению», «эксцентричностью» и даже «синдромом Аспергера», является на самом деле следствием моих трудностей с распознаванием лиц.

Проблемы с узнаванием лиц распространяются не только на моих близких и любимых людей, но даже и на меня самого. Так, однажды я уже собрался было извиниться перед высоким седобородым человеком, с которым едва не столкнулся, и только в последний момент сообразил, что это мое отражение в большом зеркале. Противоположный случай произошел однажды в ресторане. Я сидел за столиком на веранде и, глядя в оконное стекло, как в зеркало, принялся расчесывать бороду. И был немало поражен, увидев, что мое отражение, вместо того чтобы причесывать бороду, удивленно на меня смотрит. Оказалось, это был седобородый человек, сидевший в зале. Наверное, он не мог понять, почему я прихорашиваюсь, глядя ему в глаза.

Кейт обычно заранее предупреждает людей о моей маленькой проблеме. Она говорит посетителям: «Не спрашивайте его, помнит ли он вас, потому что он ответит, что нет. Представьтесь по имени и скажите, кто вы». (Мне же она говорит: «Не говорите просто “нет”. Скажите: “Прошу прощения, но я с большим трудом узнаю людей. Я могу не узнать даже собственную мать”» 3030
  Это преувеличение. У меня никогда не было проблем с узнаванием родителей или братьев, но это не относится ко всей моей многочисленной родне. Я совершенно теряюсь, когда вижу их фотографии. У меня десятки теток и дядьев, и когда я издал свои воспоминания «Мой дядя Тангстен», я поместил на обложку фотографию другого дяди, которого я по ошибке принял за дядю Тангстена. Это расстроило и возмутило его семью. Мне сказали: «Как ты мог их перепутать? Они же совершенно не похожи друг на друга». Я исправил ошибку только в следующем издании в мягкой обложке.


[Закрыть].)

В 1988 году я познакомился с Франко Маньяни, «художником, рисующим по памяти», и в течение следующих двух лет я целые недели проводил в его обществе, расспрашивая художника о его картинах, о его жизни, и даже ездил с ним в Италию, в деревню, где он родился и вырос. Когда я наконец написал о нем статью для «Нью-йоркера», Роберт Готлиб, главный редактор журнала, прочел статью и сказал: «Хорошая статья, просто очаровательная, но как он выглядит? Вы не могли бы добавить описание его внешности?» Я довольно неуклюже, но, как мне показалось, убедительно отпарировал: «Кому интересно, как он выглядит? Самое главное – это его творчество».

– Но это будет интересно нашим читателям, – сказал Боб. – Они захотят его себе представить.

– Надо будет спросить Кейт, – ответил я, и Боб как-то странно на меня посмотрел.

Раньше я думал, что просто плохо запоминаю лица, тогда как, например, мой друг Джонатан запоминал их превосходно. Я полагал, что мы с ним находимся на разных концах диапазона нормы. И только приехав в Австралию к своему старшему брату Маркусу, которого я не видел добрых тридцать пять лет, я узнал, что он страдает точно такой же неспособностью узнавать лица, и понял тогда, что наша с ним особенность далеко выходит за пределы нормы. Вероятно, у нас с ним прозопагнозия в легкой форме и скорее всего генетически обусловленная 3131
  Два других моих брата обладают в этом отношении нормальными способностями. Мой отец легко сходился с людьми и, работая врачом-терапевтом, тесно общался с сотнями добрых знакомых и тысячами больных. Напротив, моя мать была патологически застенчивым человеком. У нее был очень узкий круг общения – семья и коллеги. Мать очень плохо чувствовала себя посреди многолюдных собраний. Оглядываясь назад, я думаю, что ее «застенчивость» скорее всего была обусловлена все той же легкой прозопагнозией.


[Закрыть].

О существовании других людей с таким же расстройством мне довелось узнать и по-другому. Встреча двух больных с прозопагнозией может стать для них непростым испытанием. Несколько лет назад я написал одному коллеге, как меня восхитила его новая книга. Его помощник позвонил Кейт, чтобы организовать нашу встречу, и они договорились, что мы встретимся в ресторане, расположенном недалеко от моего дома.

– Могут быть проблемы, – сказала Кейт. – Доктор Сакс никого не узнает.

– Доктор В. тоже, – ответил помощник коллеги.

– Есть и другая проблема, – продолжила Кейт. – Доктор Сакс может не найти ресторан – он легко теряется и может заблудиться. Иногда он не узнает даже собственный дом.

– То же самое касается доктора В., – сказал его помощник.

Но вопреки опасениям мы все же встретились и с удовольствием пообедали. Хотя я до сих пор не могу себе представить, как выглядит доктор В., а он, вероятно, при встрече не сможет узнать меня.

Хотя такие ситуации и могут показаться комичными, они способны доставлять также неприятности. Люди с тяжелой прозопагнозией подчас не узнают своих супругов и не могут найти своего ребенка в группе детей.

Джейн Гудолл также в какой-то степени страдает прозопагнозией. У нее есть проблемы не только с узнаванием людей, но и с узнаванием шимпанзе. Так, она говорит, что иногда не может различить двух обезьян по физиономиям. Правда, как только она привыкает к определенному шимпанзе, эта трудность исчезает. У нее нет проблем с узнаванием членов семьи и друзей, но, говорит она, «у меня возникают большие трудности с узнаванием людей с невыразительными лицами. Для узнавания мне необходимо найти особую примету – родинку или еще что-нибудь такое. Это страшно меня смущает. Я могу целый день пробыть с человеком – и назавтра не узнать его при встрече».

Кроме того, она говорит, что у нее есть трудности с ориентацией на местности. «Я не могу понять, где я, пока не привыкну к маршруту. Мне приходится часто оборачиваться и запоминать ориентиры, чтобы потом найти дорогу назад. В лесу мне бывало особенно трудно, я всегда рисковала безнадежно заблудиться».

В 1985 году я опубликовал историю болезни под названием «Человек, который принял жену за шляпу». Это был рассказ о докторе П., который страдал очень тяжелой зрительной агнозией. Более того, он был не способен узнавать предметы и относить их к той или иной категории. Так, он не узнал перчатки, например, не мог сказать, что это – деталь одежды или предмет, напоминающий руку? Однажды он даже принял за шляпу голову собственной жены.

После того как была опубликована история доктора П., я стал получать письма от людей, которые сравнивали свои трудности в узнавании лиц и мест с трудностями доктора П. В 1991 году Энн Ф. прислала мне письмо, в котором описала свои переживания.

«Думаю, что в моей семье зрительной агнозией страдают три человека: мой отец, моя сестра и я. У нас наблюдаются некоторые симптомы, которые были у доктора П., но, к счастью, не в такой степени. Все мы, как и доктор П., страдаем выраженной прозопагнозией. Мой отец, сделавший удачную карьеру на канадском радио (он великолепно имитирует голоса других людей), не способен узнать на недавней фотографии свою собственную жену. На свадебном банкете он просил какого-то незнакомца сказать, что за человек сидит рядом с его дочерью (это был мой муж, с которым мы к тому времени прожили пять лет).

Я сама могу идти рядом с мужем, в упор смотреть на его лицо и не узнавать его. Однако если я знаю, что в каком-то определенном месте должна его встретить, то узнаю его без труда. Я сразу узнаю людей по голосам, даже если слышала их всего один раз в жизни.

В отличие от доктора П. я легко определяю эмоциональное состояние людей по лицам. У меня нет агнозии на неодушевленные предметы, которой страдал доктор П., но, как и доктор П., я совершенно не представляю себе топографию того места, где нахожусь. Я не помню, куда я кладу вещи, если не произношу при этом вслух, куда именно я их положила. Как только я выпускаю из рук предмет, он тут же словно проваливается в пустоту».

У Энн Ф. прозопагнозия и топографическая агнозия носят генетический семейный характер. Но эти же расстройства (как и другие формы агнозии) могут возникнуть в результате инсульта, опухоли, инфекции или травмы мозга – или же, как у доктора П., вследствие такого дегенеративного процесса, как болезнь Альцгеймера, если она поражает соответствующую область головного мозга. Джоан К., еще одна больная, описала в письме мне собственную историю. В раннем детстве у нее была диагностирована в правой затылочной доле опухоль, которую удалили, когда Джоан было два года. Естественно предположить, что ее прозопагнозия является следствием либо опухоли, либо операции. Окружающие часто неверно истолковывают ее поведение. Она пишет мне: «Говорят, что я грубая, что я не от мира сего или, по мнению психиатра, страдаю душевной болезнью».

Получая все больше и больше писем от людей с прозопагнозией или топографической агнозией, я убедился в том, что «мое» зрительное расстройство является не только моим и, надо думать, поражает людей на всех континентах земного шара.

Для людей исключительно важно узнавание лиц. Подавляющее большинство из нас способно идентифицировать тысячи лиц или сравнительно легко найти в толпе знакомое лицо. Для того чтобы различать лица, нужен особый навык, и этим навыком владеют не только люди, но и другие приматы. Как, однако, выходят из затруднительного положения люди, страдающие прозопагнозией?

За последние десятилетия мы многое узнали о пластичности нашего головного мозга, о том, что какая-либо часть или система мозга могут перенимать функции пораженной части или системы. Тем не менее этого не происходит при прозопагнозии или топографической агнозии, которые не излечиваются, не исчезают сами собой и даже не сглаживаются с возрастом. Поэтому людям с прозопагнозией следует проявлять изобретательность, следует вырабатывать особые стратегии и придумывать способы, как обойти поразивший их дефект. Таким больным приходится узнавать людей по особым приметам – будь то форма носа, борода, очки или определенная одежда 3232
  Самую замечательную и изобретательную реакцию на прозопагнозию продемонстрировал художник Чак Клоуз, известный своими гигантскими портретами. Сам Клоуз всю жизнь страдает тяжелой прозопагнозией. Но сам он считает, что именно это расстройство сыграло решающую роль в формировании его как художника. Он говорит: «Я не знаю, кто есть кто, у меня совсем нет памяти на лица людей в реальности, в трехмерном пространстве, но если я сделаю плоскую фотографию человеческого лица, то этот образ запечатлевается в моей памяти навсегда. У меня поистине фотографическая память на плоские изображения».


[Закрыть]. Многие страдающие прозопагнозией люди распознают людей по голосу, осанке или походке. Важны также контекст и ожидания: например, профессор ожидает увидеть своих студентов в аудитории, служащий своих коллег – в офисе и т.п. Такая тактика – осознанная или подсознательная – становится автоматической настолько, что люди, страдающие легкой прозопагнозией, могут не знать о своем дефекте и очень удивляются, когда это выясняется во время тестов – например, при предъявлении фотографий знакомых им людей без вспомогательных признаков – без волос, бороды или очков 3333
  То же самое касается легкого дальтонизма или стереоскопической слепоты. Люди обычно не знают о своих «дефектах» и считают себя абсолютно здоровыми до тех пор, пока эти дефекты не обнаружатся во время рутинного офтальмологического осмотра или при прохождении медицинской комиссии.


[Закрыть].