Текст книги "Храм"

Автор книги: Оливье Ларицца

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Бедность – потерянное нами сокровище, – считал Фернандо. – Скудность бытия – вот ключ к счастью. Я хочу служить примером для нашего общества изобилия, пресыщенного пустяками.

Собор поднимался как вызов его собственным заповедям, правда, чуть смягченным. Он казался чрезмерно большим по сравнению с двумя смешными руками, что его воздвигали. Длиной около пятидесяти метров, он раскинулся на более чем восемь тысяч квадратных метров. Купол при диаметре в двенадцать метров достигал сорокаметровой высоты. В архитектурный комплекс входили две лицевые, высокие как здания, башни, двадцать шесть сводов, четыре дома священников, два монастыря, зал капитула, крипта и закрытая ризница. Собор воистину был невероятным.

– Я даже предусмотрел библиотеку, – уточнил старик.

– Правда? Я очень люблю книги. Представьте себе, хотел стать писателем, когда был моложе.

– Вот те на! Какая странная идея! А я даже читать не умею.

– Как? Вы не умеете читать?

– Ну да! Я неграмотный, но это же не преступление. Мне это не мешает выражать свои мысли надлежащим образом.

– Но как же вы сумели выстроить…

– Интуиция, я тебе уже говорил. Эй! У меня есть несколько учебников по архитектуре, в основном итальянские и испанские трактаты, в которых чувствуется влияние Гауди…

Он подал знак следовать за ним. В углу под коричневым чехлом были сложены художественные опусы, журналы и брошюры, покрытые плесенью.

– Я смотрю в них только на рисунки! – гордо заявил он. – И никогда ничего не переношу на бумагу: ни план, ни чертеж. От этого никакой пользы!

– Вы считаете, что письменность бесполезна?

– Я такого не говорил! Книги полезны, если вызывают у людей интерес. Что же касается меня, то я не вижу в них необходимости.

– А неспешность, углубление, то, о чем вы мне так часто твердите?

– Что ты хочешь сказать?

– Сегодня книги остаются единственным местом глубокого познания. Общество так быстро изменилось! Телевидение, Интернет, новые технологии ускорили этот процесс, наступило господство поверхностного… А книга, не стала ли она последним бастионом против вырождения личности? Вы же сами не раз говорили о том, что для достижения качества нужно время, пространство.

– Ну-ну, мой мальчик! Ты говоришь о таких вещах, которых я никогда в жизни не видел! Интернет – я даже не знаю, на что это похоже…

– Фернандо, неужели вы никогда не выезжали за пределы своей деревни?

– Один-единственный раз! Поехал в Барселону, чтобы увидеть строительство собора «Саграда Фамилия»… [2]2
  Храм Святого Семейства – знаменитый проект Антонио Гауди, один из самых известных долгостроев мира.


[Закрыть]Хотел сам убедиться и, главное, убедить своих современников в том, что миллиарды песет, известные архитекторы и профессионализм, как они говорят, – всего этого недостаточно. Доказательство тому – их собор до сих пор не завершен! Однако двести человек каждый день продолжают вести работы даже во время богослужения! С постоянством и верой – единственными средствами финансирования – я продвинулся гораздо дальше, хоть живу в захолустье и работаю в одиночку.

Его вера – загадка для меня. Так же как сам этот человек и эта благодать добровольного обязательства. Католик со дня крещения, я им был условно. Мои родители продолжили семейную традицию без особого пыла. Почему я должен постигать смысл существования через мираж наполненных страхом людей, что зовется «официальной религией»? И если я молился за свою мать, агонизирующую на больничной койке, причиной этому было отчаяние и желание помочь отцу. Я не уверен, что верую в Бога, так как всегда презирал бесчинства, совершенные во имя этой веры, фанатизм крестовых походов против альбигойцев, религиозный терроризм, у которого есть сформированная на вселенском уровне История. О какой духовности шла речь в то время, когда на спинах людей несли трон с Пием XII, угодливо обмахивая Папу веером из перьев страуса? Или когда по приказу милосердного епископа пламя костра пожирало так называемых колдунов? Я представил себе веру Фернандо на фоне световых лет тошнотворного маскарада, заливавшего кровью Землю. Но между приятием закона и христианским приличием, правилами Церкви и этой дьявольской моралью, какое же место старик отводил той огромной тайне, от которой я в глубине души задыхался и уже готов был завыть?

Атрофический боковой склероз.

– Что?

Этим непристойным языком мы не владели: ни отец, ни я.

– Атрофический боковой склероз… – повторил невропатолог. – Его обычно называют «болезнью Шарко». А в США, где я преподавал несколько лет, – «болезнью Лоу Джехрига», по имени известного бейсболиста, который скончался от атрофического бокового склероза в 1941 году…

Его молчание для нас что гильотина. Долгая минута непонимания, потрясения, в голове путаница, и наконец откуда-то возникает надежда, наивный оптимизм современности.

– Думаю, сегодня это излечимо… – говорит отец.

Снова тишина. Лицо профессора-нейрохирурга страдальчески сморщилось. Известный врач крупнейшей клиники выставляет напоказ свою беспомощность, так как не знает, что сказать, особенно после того, как увидел мои умоляющие глаза. Авторучкой рисует в воздухе круги.

– Речь идет о постепенном вырождении движущих нейронов коры головного мозга и переднего рога спинного мозга с разрушением пирамидального и коленчатого пучка.

– Что это значит?

– Эволюция болезни, насколько известно, – процесс необратимый. Можем попытаться его замедлить, но…

– Что тогда произойдет?

– Ваша супруга…

Умрет.Он не смог произнести это слово. Не сумел также четко объяснить, что с моей матерью будет происходить. Очень быстро откажут ноги, руки. Максимум за два или три года, возможно, через несколько месяцев. Но она ничего не будет чувствовать. Эта неизлечимая болезнь «бесчувственна», как они говорят. Бесчувственна и коварна. Она незаметно продолжает свое дело. Парализует функцию глотания, и тогда надо вставлять зонд, чтобы больной мог есть. Ухудшается речь, но не суждение: больной осознает свое превращение в овощ. А в конце – паралич диафрагмы, когда уже невозможно дышать. Нужна трахеотомия, трубка, которая поддерживает искусственное дыхание… и столь же неестественная надежда.

По возвращении из больницы мы мчимся в библиотеку на поиски информации о маминой болезни. Как сообщают источники, это – сиротская болезнь, разумеется, речь идет о гипаллаге – болезнь вас делает сиротами. Но это мы уже знаем. Почти ничего нет о причине заболевания. Тогда «ныряем» в Интернет. Оказывается, во Франции несколько тысяч человек страдают таким заболеванием. Создана ассоциация. Погружаемся в форум, где идет обсуждение, ищем конкретную информацию и хоть чуть-чуть теплоты, сочувствия. Хоть немного света.

Добрый день, моя свекровь скончалась от этой болезни 25 апреля 2006 года после двух лет голгофы. Первые симптомы появились в мае 2004 года, название болезни мы узнали только год спустя. Все началось с речи и рук, я ее забрала к себе в октябре 2005 года, она уже не чувствовала мышц ног и больше не могла говорить, похудела на девять килограммов, нужно было кормить ее через трубку. В декабре 2005 года она больше ничего не могла делать сама, мне приходилось ее поднимать, мыть, менять подгузники, одевать, подключать ее трубку, все это я делала, не имея никакого медицинского образования, так как я – домохозяйка с тремя детьми. В конце концов, она больше не могла двигаться, и в марте 2006 года начались проблемы с дыханием, она отказалась от дыхательной трубки, и тогда ее срочно пришлось положить в больницу в середине апреля, потому что она задыхалась. Спустя пять дней ее привезли обратно домой с респиратором на лице. Потом мы поняли по взгляду, что она умерла утром после трехчасовой комы. Я ее держала за руку. Незадолго до ее кончины я попросила ее проявить стойкость ради внуков, и она заплакала. Было очень трудно, так как у нас не было никакой духовной поддержки. Я очень сильно тоскую по ней и не скоро оправлюсь от этой потери. Только те, кто живет с этой подлой болезнью, и их родственники могут меня понять…

Я оказываю помощь больным людям на дому, и сейчас каждое утро посещаю женщину пятидесяти двух лет, которую настигла болезнь САБ. Мне ее очень жаль, так как у этой красивой женщины была счастливая семья и хорошая работа в банке. Год назад она еще сама могла ходить в туалет, но теперь вообще не передвигается, не может управлять автоматическим креслом, поскольку не в силах нажать на ручку, таким образом, я все делаю согласно ее желаниям. Она теперь не говорит и общается при помощи своего компьютера, но вот уже несколько месяцев она больше не стучит по клавиатуре, использует «мышку» и визуальную клавиатуру, которая появляется на экране. С июля месяца она принимает пищу через зонд, больше не может глотать, поэтому над ней висит постоянная угроза поперхнуться слюной, которая безостановочно течет. Она даже не может вытереть себе рот. Об этом грустно говорить, но эта женщина уже стала похожа на марионетку.

Сочувствие длится доли секунды, этого времени достаточно, чтобы представить, какая беда нас поджидает. Главное, не верить в ее неотвратимость. Если ее признать – значит капитулировать. Сдаться. Ну, что, мама, будем бороться? Изо всех сил. Будем сражаться до тех пор, пока не возникнет неизбежность возвращаться в больницу и перспектива желудочного зонда. Стены бледнеют на глазах, как будто их намеренно размыли, чтоб они слились воедино с прозрачным зимним небом. Филиппов пост, воскресные мессы, старательно молимся, соединив ладони. Бьемся коленями о твердое дерево церковных скамей, падаем ниц до боли даже в то время, когда верующий человек делает перерыв. На щеках отца слезы, которые он тщательно скрывает. Рождество подступает все ближе, и все больше людей со счастливыми лицами толпится возле киосков с горячими каштанами. На улицах звучит музыка, у всех в руках полные подарков пластиковые пакеты. На кюре сиреневая мантия для первого причастия. Кто же молится за нас, бедных грешников, и за что мне такое наказание? Тяжелая вода. «Налейте воду в стакан и давайте, пока не выпьет». Литры воды в пустыне, литры той надежны, которая скорее испарится, нежели даст облегчение. И полная чаша грусти, мятежа, невероятного утомления, отвращения. И только одна таблетка бельгийского препарата не позволит этой чаше переполниться. БАР-БИ-ТАЛ. Барбитал [3]3
  Игра слов barbarie – варварство.


[Закрыть]против атрофического бокового склероза. Варварство против варварства, незаконная смерть противостоит естественной смерти, и тоже уничтожает. Оборвать ее жизнь, чтоб только все эти мучения закончились. Согласно ее пожеланию. Сделать так, чтобы все закончилось…

Я протянул ей таблетку вместе со стаканом тяжелой воды. Она взяла, проглотила таблетку. На ее лице появилась гримаса, напоминавшая улыбку. «Спасибо тебе за подарок». И закрыла глаза. И тут пришло осознание: своей любовью и любовью Богая убил родную мать!

III
Наше восхождение

Эта среда, казалось, ничем не отличалась от других дней. Дон Фернандо позволил себе перерыв на обед, который иногда пропускал. Я не присоединился к нему, так как поднялся с постели лишь два часа назад.

Обычно он разогревал на маленькой газовой плитке остатки ужина, приготовленного накануне сестрой, – это в лучшем случае. Его умеренность меня поражала. Старик сидел на корточках в месте будущего алтаря.

– И это весь ваш обед?! – воскликнул я. – Честно говоря, трудно представить, как у вас хватает сил продержаться весь день с одним куском хлеба в животе!

– Ты забываешь про вино.

Он налил себе стакан Аликанте из бутылки со скромной этикеткой «Тоскар Монастрелль 2005».

– Да, я забыл о вине! И вы называете нормальным питанием…

– Этого достаточно, поверь мне.

– Потому что речь идет о плоти и крови Христа? – иронично спросил я.

– Вовсе нет, хлеб – это основная пища.

– Основная пища?

– Да! Хлеб состоит из четырех важных элементов: земля, вода, воздух и огонь.

На мое удивление, он продолжил объяснение, не прекращая при этом жевать.

– Хлеб изготавливают из зерна, а зерно прорастает в земле и выходит из нее наружу. Замешивая тесто, в муку добавляют воду, и тесто поднимается на закваске, но главным образом благодаря воздуху. Наконец тесто пекут на огне до появления на нем золотистой корочки. И ничего не надо более, как употребить в пищу эти четыре элемента.

– Вы – инопланетянин, Фернандо, ЭнЭлО. Такое придумать можете только вы.

– Ошибаешься, мой мальчик. Почему ты думаешь, что хлеб – пища преимущественно библейская?

– Но ведь вы только что рассказывали о том, что написано в Библии?

– Ну, не совсем так, как я тебе рассказал, но там на самом деле об этом есть упоминание.

– А как вы об этом узнали? Вы же не умеете читать!

Фернандо опустил взгляд, словно я уличил его во лжи. Когда он опять посмотрел на меня, в его глазах уже не было прежнего задора, в улыбке появилась горечь.

– Джильда мне иногда читала Библию, потом я слушал Библию во время мессы…

– Почему же сестра вам ее больше не читает?

– Бог накрыл пеленой написанные слова.

– Так это вы говорите о катаракте! Ее можно прооперировать…

Но он уже не слушал меня. Я понял надлом старика, который тот скрывал, так поступают его ровесники, люди его поколения: они редко жалуются, они соглашаются. Застенчиво. Фернандо не знал грамоты, поэтому остался без прихода, но комплекса неполноценности у него не было. Он больше страдал оттого, что не может читать Библию, которую нежно любит и откуда черпает смысл своего существования, жизненную силу каждого дня. Будучи безграмотным, он между тем собственными руками возводил собор! То, что для меня было проще простого, ему казалось неприступной горой. И то, что в моем понимании было феноменальным подвигом, для него – привычным делом. Мое отчаяние и его прореха, в каждом из нас зияла пропасть. Нам выпало по очереди становиться спелеологом души другого.

Почти три недели я бродил по Мадриду. Точнее, там блуждали мои призраки.

Они не давали мне уснуть по ночам, вымывали солеными слезами глаза, вызывали во мне горечь и гнев. А еще – нестерпимую боль оттого, что чудилась мать, зажатая в своем теле-карцере, сознающая, как превращается в жалкое существо, наполненный «чудесами» скелет. И это – моя мать, которая всегда весело хлопотала по дому, чистила его до тех пор, пока тот не засверкает тысячами огней, подолгу бывала в обществе «Красного Креста», где бесплатно оказывала услуги парикмахера малообеспеченным людям… Образы наплывали один за другим, истязая меня и создавая страшную путаницу в голове. Тогда я вспоминал, как протянул ей руку, чтоб она достойно ушла из жизни. Я был убежден, что поступаю правильно: она ушла на небо, гордясь мной. Но как внушить это живым, тем, кто остается рядом, судит и с кем надо считаться? Оставаясь один на один со своим огромным будущим, я покрывался испариной.

По утрам тошнотворная ясность проникала через темно-красные шторы на окнах. Я долго просыпался, глядя, как она сжижается вокруг меня, на сухом и холодном, как пустыня, постельном белье, на стенах, где она создавала рой встревоженных пчел, натыкавшихся на границы реальности. Это походило на пробуждение во вражеской стране или после ночи любви рядом с девушкой, которую не любишь, тело которой теперь – когда привлекательность ночи исчезла – отвратительно. По правде говоря, все было намного хуже, ибо сама ночь потеряла какую-либо привлекательность, она меня пугала как непристойный вздор с безобразными руками в виде щупальцев спрута. Обычно эротизм ублажает призраков. Но когда ты забыт Богом – я имею в виду сиротство, – это сродни зияющей ране, той, что ноет до невыносимой боли, до разрыва души.

В те минуты, когда вдруг идешь ко дну, наконец-то задумываешься о бесконечности вселенной, звездах, космосе. Ставишь человека на его место: прах и пыль, земляной червь, крошечное средство передвижения, которое однажды и в самом деле должно прекратить двигаться. Утешаешься непредвиденными метафизическими случайностями и все равно не можешь смириться. Ведь ей было всего лишь пятьдесят три года!И снова бунт против этого вероломства, в котором главную роль сыграл наследник. Диву даешься, как траур вообще возможен. И молча воешь. Затем гнев медленно стихает, хоть знаешь, что позже он вспыхнет вновь. Угнетает квадратура круга, сковывает.

Единственный способ постичь траур – сравнить его с собором дона Фернандо. Возможно, как и он, я никогда не завершу начатое. Так же как и ему, мне предстоит раствориться в творчестве и принять, что это будет долго мучить меня, может, всю жизнь. Ведь я вырос в обществе, которое упивается высокими скоростями и не приемлет таких проволочек, как тот компьютер, что тормозит, электронная почта без ответа, очередь в кассы на почте или получение багажа в аэропорту… Раздражаешься от мелочных ожиданий, не понимая того, что из-за этих раздражений сталкиваешься с самим собой и закладываешь основание столь же раздражительного мира. А надо так мало – просто запастись терпением и ждать разрешения открыть самого себя, свои сокровенные желания, вместо того чтобы выплескивать инфантильные побуждения. Наблюдая за стариком, я стал меняться,вновь создавать себя, кропотливо, медленно, даже томительно. И если синдром Питера Пэна минует меня, вот тогда уж точно сумею состояться.

В это утро пришло озарение: свершилось то, чего до сих пор я был не способен осуществить. Ну конечно же, раньше, в студенческие годы моя жизнь била ключом: поездки по Европе, Южной Америке и особенно в США. В двадцать лет, подталкиваемый февральским небом, столь же угрюмым, как мое в то время сердце (разочарование в любви), я поддался наплыву то ли глупости, то ли здравомыслия и уехал во Флориду без ведома родителей (мать сходила с ума от переживаний) со скромными сбережениями в кармане и двумя книгами в рюкзаке: «На дороге» Джека Керуака и «Мартин Иден» Джека Лондона – красной розой, по мнению моего друга Эрика. Пять месяцев я жил в Джексонвиле. Как-то вечером, на третий день своего пребывания в городе, я повстречал в баре замужнюю женщину на восемнадцать лет старше меня, очень богатую; что касается денег и одиночества, наши горизонты пересеклись на гамбургере с грибами. Спустя два дня она меня «нанимала» в рекламное агентство, которым руководила. Завязалась знойная любовная история, несмотря на мужа, которому я сочувствовал и который водил меня то в казино, то в заведения со стриптизершами… С обнаженным торсом и банданой канареечного цвета на голове я проигрывалсвои двадцать лет на баскетбольных площадках вплоть до наступления сумерек. У меня было помрачение.

Теперь, когда мне тридцать три, на губах кислый привкус собственного несовершенства. Ни жены, ни ребенка. И уже нет мамы. Бессознательно увеличиваю количество встреч, приключений: соблазняет новизна, нерешительность, потрясение, все то, что обычно испытываешь на пороге открытия, которое усиленно пытаешься представить. Все то, что кроется в другой личности, в другом теле. И еще – моя необязательность. Только однажды я начал было совместную жизнь с девушкой, полагая, что люблю ее, да, собственно, и вправду любил, но нас хватило лишь на три месяца. Рутина повседневной жизни уничтожила наши отношения. По крайней мере, я не сумел побороть утомление от ежедневно повторяющихся бытовых проблем, от привычки, которая пугает мужчин и которой они бессильны противостоять, несмотря на призывы своей подруги. О, эта ужасная мужская инертность к совместной жизни… Я избегал долгосрочных обязательств, так как мне они казались отречением от всех других прав. И в профессии происходило нечто подобное: работая над альбомом лондонских звезд, я не осмеливался дать полную свободу своим настоящим предпочтениям, тем неугомонным стремлениям, что шевелились во мне: литература, книги. Одно время я мечтал стать писателем. Но материальные возможности, обоснование и давление отца увели меня в другую сторону. Я выбрал удобную профессию, хотя она меня не увлекала. На самом деле, не желая отказываться от тех праздников, что может предложить жизнь, я отрекся от себя самого. И вдруг мои мечты проявились сейчас, когда я потерял единственного человека, с которым прожил вместе так долго. Неужели это было началом моей зрелости?

– Так, где же ты научился говорить по-испански, странник?

– В университете, Фернандо. Впрочем, испанским увлекся благодаря велогонке Тур де Франс. Еще подростком я был страстным поклонником чемпиона из Наварры Мигеля Индурайна, которым восторгалась вся ваша страна. Но вы конечно же можете его и не знать…

– Я на самом деле его не знаю.

– Этот гигант, отличавшийся невероятной скромностью, пять раз становился победителем гонки. А чуть позже я познакомился с девушкой из этих мест. Вот тогда я смог улучшить…

– Вы обвенчались?

– Ну вот еще! Мы встретились на Мальте в университетском общежитии. Она так же, как и я, приехала совершенствовать свой английский. Хотя на этом солнечном острове лучше получается нечто иное…

– То есть?

– Ну… это – не для вашего поколения!.. Полгода, проведенные на Мальте, – это как в фильме «Испанская турбаза». Как бы вам объяснить? Съезжаются студенты всех национальностей: немцы, голландцы, греки, русские, чехи… Специально для наших вечеринок итальянец Джорджио готовил макароны; потом развинченной походкой в ритмах сальсы мы все дружно кочевали почти до рассвета по ночным клубам Пасевилля, потягивали коктейли «пина колада», и наши потные тела лоснились в неоновом свете уличных фонарей. А после мчались на усыпанный галькой пляж, чтобы под звуки гитары, игравшей мелодии песен Боба Дилана и «Лимонное дерево» Гарден Фулс, опять переделывать мир…

– Да, ты прав, все, что ты рассказываешь, моему поколению не понять. А эта девушка, как ее зовут?

– Надя. Да, девушка, знаете ли, – великолепное подспорье в изучении иностранного языка!

– Вы потом виделись?

– Да, через год мы снова встретились на Мальте во время летних каникул. На две недели. В последние дни мы гуляли с ней по острову, взбирались на вершины крутых утесов Динги Клиффс и восхищались оттуда безграничными просторами… С тех пор прошло семь или восемь лет! Мы никогда не прерывали связь, общаемся время от времени по электронной почте.

– Как вы общаетесь?

– Переписываемся. Кстати, она живет в Мадриде, и я даже представлял, как мы с ней встретимся, когда я сюда приеду. Но мне не хватило мужества. Мы оба постарели, и очень не хочется разочароваться. Пусть воспоминание о нашей идиллии останется неприкосновенным, как мыльный пузырь, вне времени. В конце концов, эта девушка ничем не отличалась от многих других…

– Не знаю, что тебе и посоветовать.

– Фернандо, вы когда-нибудь были женаты?

– Нет, истории любви обошли меня стороной. Когда мне было девять лет, умер отец. Он был республиканцем, очень смелым человеком, его убили во время столкновений с националистами генерала Франко… После смерти матери, приблизительно в твоем возрасте, я решил посвятить свою жизнь вере. Как говорят, и душой и телом…

– И тогда вы начали строить храм? Чтобы забыться?

– Сначала я ушел в цистерцианский [4]4
  Цистерцианцы – католический монашеский орден, ответвившийся в ХI веке от бенедиктинского ордена.


[Закрыть]монастырь. А через несколько лет серьезно заболел – туберкулез. Болезнь заразная, я стал угрозой для монастыря… И меня изгнали из моего рая. Благодаря Деве Марии, я выздоровел, хотя внутри истекал кровью. Я был очень несчастным, поэтому решил придерживаться данного мною обета, несмотря на козни, с которыми сталкивается всякий мирянин, пожелавший жить своей верой…

– И вы стали счастливым?

– Да, потому что знаю, зачем я на этом свете и ради чего живу.

– И ради чего вы живете?

– Ради того, чтобы благодарить Бога и строить мир, который Он нам доверил.

– А если у меня никогда не было той веры, что у вас, Фернандо, как же мне ответить на этот вопрос?

– Ты ответишь на него точно так же, странник, только чуть позже: ради того, чтобы строить мир, который тебе доверен.

Старик поставил очень высокую планку, и я с ним согласился. Мы беседовали дольше обычного. Смеркалось. На таинственной лазури мимолетно вспыхивали, как в сказках, самые яркие цвета – от желтого до светло-зеленого. По кирпичному фасаду струилось вновь набранное вино, которое лилось бы в глотку этого невидимого, но уже пьяного Бога, опьяневшего от горькой воды, что течет из наших душ – наших слез. Исчез свет, и тут я понял нечто очень важное. Главное то, что ты способен увидеть, когда вдруг закатилось твое солнце, – вот в чем, возможно, истина.

Игра настроений…

Утро. Суббота.

Дневной свет конца января падал на средневековые мостовые. Чертил там идеал маленького рая, где люди сочетаются законным браком. Жизнь дефилировала, шел бал марионеток, его волнение пенилось вокруг меня, а я за всем этим наблюдал, как зритель, что стоит позади витрины. Обвиняя Фернандо во всех грехах, жители Мадрида не торопились жить, они бездельничали: взвинченные подростки расположились вдоль магазинов одежды и давали волю своим чувствам, влюбленные парочки обнимались, друзья сидели в кафе. Восхищенные малыши держались за мамину руку. Раз мы уже оказались здесь, заброшенные однажды случаем на землю, в самую гущу этих светлых квадратов, так надо же сделать что-то за время своего существования, какое-нибудь произведение – детей, дороги, храм.

Я прорвался сквозь рынок Сан-Мигель, источающий ароматы копченой колбасы вперемешку со спелыми фруктами. На Центральной площади остались нетронутыми те места, где некогда сжигали людей на костре, устраивали публичные казни, канонизировали святых и проводили корриды. Здесь, как и прежде, гуляли или суетились люди – актеры этого огромного недолговременного фарса, которому мы придаем так много значения. Детские коляски с младенцами, портативные видеокамеры туристов, телефонные звонки. Все это постоянно напоминало мне о том, что я не включал свой телефон с тех пор, как уехал из Франции. И нет желания включать. Лишь давний рефлекс подтолкнул на ходу совершить поступок торопливого человека, каким я более не желал быть без причины. И все-таки я сел на скамью, прежде чем посмотреть свои сообщения.

Там было полно голосов из моего прошлого, которые, впрочем, до меня иногда доносились. Голоса моих друзей, беспокоившихся обо мне, подруг, желавших узнать мои новости и обнять меня, – все поздравляли с Новым годом. Неужели с новым и счастливым годом без шуток? Я вновь упрекнул судьбу, которая планирует агонии в самые лучшие дни, такие как Рождество. Четыре сообщения «Это папа…». Надо будет ему позвонить, поинтересоваться, как он себя чувствует, хоть точно знаю, что ему одиноко, словно в могиле. Но сейчас нет сил, нет ни малейшего желания, хоть думаю о нем каждый день, почти каждый час. Меня ничуть не занимали все эти сообщения, прослушав наполовину, я тотчас их стирал. Такое впечатление, будто меня нет ни в том мире, что окружает, ни среди этих голосов, таких далеких и в то же время таких близких. Завис меж двух состояний: притупленное и коматозное – и поддерживаю равновесие на воздушном канате.

Возобновляю хождение. Перемещаюсь, не ведая куда, что дает возможность уйти в неизвестном направлении, порой даже далеко. Я настороже, ожидаю знак, так как, кажется, «во всем, что происходит, есть воля Божья» (согласно философу Жан-Полю Сору). «Отчаяние неведомо тому, кто не стоит на месте» – приходит на ум строка поэта Жака Реда. Пусть в этом нет никакого смысла, но я все равно иду. Кроме того, мне надо найти книжный магазин, где продают религиозную литературу. Хотелось до встречи с Фернандо найти хоть один такой магазин – предстоит сделать важную покупку. На бывшей родине Инквизиции вряд ли отыщешь тот единственный, который является вершиной. Иначе я слеп. Впрочем, когда натыкаюсь на рытвины в мостовой, так это уж точно – у меня нет глаз. И на тебе! Вышел к Ботаническому саду. Все утопает в зелени, кругом цветы, пока еще не благоухающие, ну, разве только чуть-чуть. В аллеях люди расположились семьями, у них откровенно восхищенный вид. Они готовятся к трапезе. Я иду вдоль южной ограды сада и – о боже! – знак, которого я ожидал: букинисты. Книжная ярмарка, что постоянно проводится на склоне Куэста-де-Мояно. Роюсь в коллекции научных трудов, редких изданий и через несколько минут нахожу то, что мне надо: перевод Библии с иврита на испанский язык в картонном переплете кирпичного цвета.

– Сколько стоит эта книга?

– Пять евро.

Когда я протягивал купюру, в кармане джинсов начал вибрировать мобильный телефон. Я спокойно рассчитывался за покупку и улыбался продавцу, никуда больше не спеша. Засунув Библию под мышку, подошел к дереву и оперся на него беззаботно. И наконец-то заглянул в свой мобильный телефон, на экране – сообщение на испанском языке:

Остался один день, чтобы пожелать тебе не счастливого, а напряженного года, ведь для писателя это намного важнее, как я понимаю. Не теряй времени, начинай писать свой роман сегодня. Надеюсь однажды снова тебя увидеть.

Надя

Я радовался тому, что снова увижу Фернандо в понедельник. Это было второго февраля. В соборе витал приятный запах, и как только старик заметил, что я переступил порог, он тут же потер руки.

– Заходи, странник! – воодушевленно произнес он, даже не поприветствовав меня. – Следуй за мной, мне нужно тебе кое-что показать.

На столе с синтетическим покрытием лежали два пакета из фольги, которые он тут же раскрыл.

– Ой! – воскликнул я. – Блины! Так вот что благоухало уже на входе, а я никак не мог понять… Какой сюрприз!

Его зрачки блестели, как у деда, который только что подарил красную карету – игровой пульт управления – своему маленькому внуку-принцу на день рождения. Если не считать, что Фернандо одновременно и был тем ребенком, что получил подарок, – так он восхищался своим сюрпризом!

– Неужели это вы их приготовили?

– Конечно!.. Ну, точнее, почти… я помогал. Принес сестре корицу и гречку.

– Сразу и то и другое? В блинах корица и гречка? Это местное фирменное блюдо?

– Да, очень местное. Джильда немного ограниченна в возможностях, что касается ее квартиры. Но она по-настоящему искусная повариха. Всегда пробует новые рецепты.

– Мне это очень нравится. Люблю оригинальность. И оригиналов тоже люблю.

Он не переставал улыбаться, все еще гордый и счастливый тем, что из этого вышло, – радостью, которую удалось доставить. Он был равно и ребенком и дедом. И – святым. А главное, другом. Старым и светлым, как день.

– Они еще теплые, – говорил он довольно, когда поставил на стол одну из тарелок. – Сегодня я намеренно пришел позже, хотел, чтобы ты их попробовал теплыми. Договорились же на десять часов, а уже…

Старик отыскал свои огромные карманные часы – реликвию, которую хранил в кармане шерстяной куртки.

– …одиннадцать тридцать! – воскликнул он. – Если я буду каждое утро начинать работу в такое время, барселонцы закончат храм «Саграда Фамилия» раньше, чем я закончу свой! Ты неисправим, странник!