Текст книги "Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы"

Автор книги: Ольга Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

АСГАРЭЛЬ

   Пузатая, слегка косолапая, в самые первые дни баба Нюша много ходила по коридору. Она человек общительный, поэтому другие старики вскоре запомнили её живые глаза, розовые дряблые щеки с прожилками и аккуратный седой пучочек с пластмассовой заколкой. Но теперь бабы Нюши почти не видно. Тихо, как мышка, лежит она под казенным байковым одеялом, глаза полуслепы от слёз, пучок растрепан – заколка пропала, а другой нет.

   Её жизнь в доме для престарелых обернулась адом. Соседка по палате дерётся, отнимает еду, и пьяные няньки не лучше – воруют деньги, матерятся, называют Нюшу вонючей бабкой с тряпками. Проблемы с мочевым пузырем у неё давнишние, ещё после той операции начались, но Нюша всегда была чистюлей: подкладывала белые пелёнки, которые стирала по нескольку раз в день. С батареи в помывочной их сбрасывают, поэтому она и сушит свои тряпочки на кровати.

– Поскорее б умереть! – шепчет в мокрый кулак никем не любимая Нюша. Если бы не грешно было убивать себя, она давно взяла бы байковый пояс от халата да повесилась вон на том крючке.

   Посетители у неё были лишь однажды – Светлана Марковна с Женечкой. В прежние времена Нюша часто гуляла с ними в Тушине. Запоминающаяся была троица: импозантная Светлана Марковна в шляпе, простоватая Нюша в козьем платке и вечный мальчик Женечка. Женечке под пятьдесят, но он без конца спрашивает: «Тут не страшно?» «Не страшно, не страшно», – с улыбкой обнимала его Нюша, снова чувствуя себя сильной и нужной.

   Но вот теперь стало страшно, по-настоящему страшно. Женечка это сразу понял. Войдя в дом для престарелых, сын Светланы Марковны затосковал. Наверное, почувствовал, что ему самому придется заканчивать дни в подобном месте. Он спрятал лицо на материнской груди и выл, пока Светлана Марковна не пообещала ему сей же момент вернуться домой. Так и не удалось бабе Нюше пожаловаться приятельнице. А больше никто Нюшу и слушать не захочет.

   Но её услышали – в золотистой прозрачной сфере, полной бликов и лучиков. Внутри плавали два сияющих шара, большой и маленький, и всё заливал яркий свет.

– Асгарэль, ты неопытен и поэтому нетерпелив. Пойми, такие истории не редкость, – сказал тот, который был больше и ярче, его окружали потоки мощно струящегося света.

– Я просто хочу понять, – возразил маленький, похожий на солнечного зайчика. – Она была злой? Многих обижала?

– Я проверю, – перед старшим завис предмет, отдалённо напоминавший раскрытый стручок фасоли. На одной стороне этого несимметричного стручка была полоска из светлых фасолин, а на другой – всего лишь одна чёрная фасолина.

– Я вспомнил её. Она обижалась, как маленькая, если с ней не делились сладостями. Но в остальном была доброй. Хотя и огорчала меня своей непонятливостью – жила одним сердцем, не раскрывая глаз.

– Покажи мне её историю, – попросил маленький.

– Что ж, покажу, – не сразу согласился старший. – Тебе надо на чем-то учиться.

И он, словно книгу с живыми картинками, начал листать человеческую жизнь перед Асгарэлем.

   Детство. Пятилетняя Нюша в новом платье прячется среди множества ног под накрытым скатертью столом. Её родители принимают гостей. В разгар застолья все с торжественными лицами поют, вкладывая душу в пение. Нюше кажется, что всё это будет с ней вечно – песня, любящие её взрослые, старшая сестра, друзья, двор.

   Началась и закончилась война. Мамы с папой больше нет. Нюша – тонкая талия, пышная юбка – работает кондуктором в трамвае. Жизнь прекрасна! С весёлыми звонками несётся трамвай по тенистым московским бульварам, мимо домов, где в распахнутых окнах колышутся белые кружевные занавески. Вагоновожатый Сергей подарил Нюше букет. Счастье пахнет сиренью.

   На этом месте старший заметил:

– Я сделал так, чтобы она потеряла паспорт перед самой свадьбой, но они всё равно расписались.

   Поворот ключа в замке. Беременной Нюше стало нехорошо на работе, она вернулась домой раньше времени. На диване лежит Сергей, его голова – на коленях у незнакомой женщины. Через два дня Нюша пойдёт к врачу. «У вас большой срок, – скажет врач. – Может быть, сохраните?» Нет, замотает она головой. Девочкам-близняшкам не суждено родиться на свет.

   Похороны старшей сестры. Фотограф без конца снимает, в те времена покойников фотографировали. Нюша прижимает к себе осиротевшую племянницу. «Эх, Нюшка, хлебнешь ты с ней, непутевой!» – говорят злые бабы, но она только крепче обнимает испуганную Зину.

   Ещё одна картинка. Слегка расплылась фигура и уже обозначился будущий живот, но кудри пока черны и глаза счастливо блестят. Запыхавшаяся Нюша стоит на балконе. Она только что оттанцевала с Сергеем: вот ведь, довелось встретиться в гостях. Или хозяева их нарочно свели?

Он выходит за ней на балкон, глаза – как у бездомной собаки: «Анюточка, а может, попробуем… вдвоём-то веселее”. Ему негде жить после развода с той, что на Нюшином диване его ласкала, а у Нюши снова пустая комната – Зина недавно замуж вышла, да так удачно. «Нет, Сергей Иваныч, забыты наши встречи и вечер голубой, – Нюша, отбив на балконе чечёточку, шутливо отмахивается от бывшего мужа. – Моя жизнь теперь и так веселая!'.

   У неё новый ухажёр – Фролович, вдовец с двумя маленькими детьми. Он плюгав, лысоват, трусоват, но Нюшино сердце видит лишь несчастного мужчину с малютками на руках. Им нужна её любовь. Скоро Нюша с Фроловичем съедутся, обменяв свои комнатки.

   Просторная солнечная комната в коммуналке, перегороженная посередине. В одной половине живет Нюша, в другой – ставший взрослым пасынок Толя. «Тёть Нюш, – кричит он, раскачивая кресло-качалку, из которой ему улыбается девушка. – С нами лучше, чем с чужими, ведь правда? Мы ухаживать за тобой будем».

Нюша всегда дружно жила с чужими, числом в тридцать человек – система-то в коммуналке коридорная, но скоро их дом сломают. Некоторые соседи зовут Нюшу поехать с ними, а она отказывается. Ей с Толиком дадут отдельную квартиру в Тушине. И, когда Нюша умрёт, ведь умрёт же она когда-нибудь («Ну что ты, теть Нюш, живи сколько хочешь!» – сразу расстраиваются Толик и его жена Леночка), всё любимому пасынку останется.

– А здесь ты пытался вмешиваться? – спросил Асгарэль.

– Конечно. Она опять не хотела замечать.

   Двухкомнатная квартирка в Тушине. Облысевший Толик пьёт пиво перед телевизором. Леночка, в одной комбинации, лежит на кровати с розовокожей болонкой. Услышав, что в комнате Нюши открывается дверь, она крадётся в коридор. «Ах ты старая лядь! – набрасывается там на Нюшу. – Опять по нашей новой дорожке ходишь, сколько раз я тебе говорила, чтобы по стенке шла!» Рыдая, Леночка возвращается в комнату: «Я больше так не могу. Пусть её племянница забирает!» Как будто забыла, что Толик уже звонил Зине. У Зины муж большой начальник, и прекрасный дом, а в нём – интеллигентные гости, интересные разговоры. Попахивающая мочой старуха, со своими «значить» и «табареточкой», с этим несовместима.

– Асгарэль, перестань.

– А разве ты не плакал, глядя на её жизнь?

– Мы не можем обо всех плакать. Я давал ей знаки, пытался направлять – этого достаточно. Пойми, редко кто рождается и умирает в клетке, почти у каждого есть выбор.

– А что, если я сейчас отправлюсь туда, в самое начало?

– Ты не в силах поменять то, что уже произошло, – старший плавно переместился к куполу золотистой сферы, показывая, что заканчивает разговор. – Ты слишком импульсивен из-за одного человека, а мы должны служить всем и во все времена. Увижу тебя позже! – его лучистая энергия прошла сквозь прозрачную стену и сразу удалилась, став крошечной светящейся точкой.

   Но вопреки наставлениям Асгарэль всё-таки отправился в прошлое. Ему нелегко было это сделать – сначала он заблудился в галактиках, потом его испугало Солнце, каждую минуту всходившее и заходившее над Нюшиным городом (так быстро время летело назад). И тени уменьшались и исчезали, не успев как следует упасть на землю, и вода превращалась в лёд, чтобы сразу растаять и миллионом капелек уйти в небо. Сколько жизней, едва распустившись, свернулось калачиком, исчезло в этой круговерти, под шум дождя и ветра, телефонные гудки, плач младенцев, одобрительный гул толпы и прекрасное женское пение. Но Асгарэль не отвлекался на них. Он искал Нюшу и, наконец, нашел. Майский день, сирень цветет, трамвай несется по московскому бульвару: «Граждане, платим за проезд!»

   Грустный от того, что ничего уже не изменить в этом состоявшемся времени, Асгарэль просто последовал за Нюшей. Его любовь и сочувствие будут с ней, пусть она и не узнает об этом.

   Вот Нюша впервые поцеловалась со своим Сергеем, а вот, счастливая невеста, надела платье из пропахшего нафталином трофейного шифона. Вот она переживает измену мужа и глухо рыдает в подушку, придя от врача. Печальная Нюшина судьба продолжает сбываться – назавтра назначена операция… Асгарэль сидит у изголовья её кровати. Если бы хоть что-то было в его власти. Но Нюша не чувствует его нежных прикосновений. Так и заснула она, всхлипывая.

– Асгарэль! Что ты там делаешь? Немедленно возвращайся!

   И снова солнце падало, как мячик, чтобы тотчас подпрыгнуть над землёй с противоположного края, и галактики кружились быстрее обычного. Всё было то же самое, только в обратном порядке. На полпути силы оставили Асгарэля. Сгинул бы он, превратившись в остывший уголёк, в припорошенного пеплом холодного карлика, но старший вовремя нашёл его, вовлек в свой переливающийся круг и помчал на упругой волне света.

– Не делай больше таких глупостей, – сказал старший. – Ведь ничего не… – не договорил он. Всё вроде бы было прежним, и звезды оставались на месте, но что-то изменилось. Мир словно свернулся в трубочку и развернулся заново, став чуть светлее.

   Войдя в прозрачную сферу, старший первым делом раскрыл человеческую жизнь, из-за которой едва не пропал Асгарэль. Он ожидал увидеть дом для престарелых. Но там оказался дачный домик в цветах, на крыльце стояла здоровая и весёлая баба Нюша. От неё пахло свежеиспеченными пирожками. Она только что позвала своих внуков, и загорелые мальчики – один чернявый, цыганистый, как Нюша, другой белобрысый, в одних трусиках – с радостными криками неслись к дому: «Ура! Пирожки с капустой!»

   Потрясённый, старший пролистал историю дальше и не увидел там ни Толика, ни его жены с облезлой болонкой, ни даже плюгавого Фроловича. Они больше не участвовали в Нюшиной судьбе. Зато были две дочки, которых Нюша трудно и бедно растила одна. Как это стало возможным?

   Вот оно, утро: будильник показывает десять, он уже давно настырно и бесполезно отзвонил своё, ведь Нюше надо было к восьми на операцию. Но она никуда не собирается, сидит на кровати, задумчиво перебирая бахрому покрывала. Ночью ей приснился ангелок – жалкий такой, некрасивенький, милый. Он плакал вместе с ней и просил не ходить в больницу.

– Асгарэль, это ведь я должен был учить тебя. Но вышло, что ты преподал мне урок.

– А знаешь, – сказал маленький, – она в самом деле сладкоежка. У неё под подушкой спрятан кусок сахара.

   Два шара – большой и маленький – плавают то рядышком, то порознь в золотистой прозрачной сфере, где всё залито ярким-преярким светом, невыносимым для человеческого глаза. А людей здесь и не бывает, не положено им здесь бывать.

МИЛОРД

  Вы все, кто спит теперь

   Вдали от рук любимых,

   Кто плачет, что постель

   Пуста наполовину,

   Вы знайте, залит мир

   Такими же слезами.

   Один их пролил вмиг,

   Другой их льёт годами*

     Директор банка попросил своего водителя передвинуть сейф в кабинете. Задача оказалась непосильной: водитель суетился, то подталкивая железную махину, то обнимая её и пытаясь наклонить, но махина не откликалась на его отчаянное танго.

Вошла Зина, заведующая банковским баром. Она поставила поднос с директорским ланчем на стол, подошла к сейфу, двинула бедром и… cейф переместился. В тот момент директор словно впервые увидел Зину.

− Больше ничего переставить не надо? – она деловито посмотрела на массивный кожаный диван.

Потом Зинаида неоднократно обнимала директора на этом диване. Летом диван был липкий, зимой холодный, но кто такие мелочи замечал.

   По вечерам, когда банковские комнаты наполняла темнота, а коридоры − тишина, в баре, наоборот, становилось ярко и шумно. Там за душевно накрытым столом собиралась компания, две парочки: директор и заведующая баром, водитель и судомойка. Из закромов извлекалось всё самое вкусное, тщательно отобранное и обнюханное Зиной на предмет свежести, с любовью взбитое, обжаренное, запечённое, украшенное кинзой и молодым лучком.

   Судомойка жевала без остановки, как гусеница. Она наголодалась прежде, работая инженером в одном НИИ. А Зина налегала на спиртное. Алкоголь постепенно делал своё дело: руки и ноги становились смелыми, в голове две тонких палочки начинали отбивать ритм. Тата-дада-дада… алэ вэнэ, Милор…

   − Давай «Милорда», Зинуль!

   Это был её коронный номер. Зина взгромождалась на стол и самозваной русской Пиаф тяжело шла по нему, сметая всё на пути – бутылки, розетки с недоеденной чёрной икрой, тарелочки с подкисающими салатами, стаканы.

– Алэ вэнэ, Милор, вуз ассуар ма табль!

   Если Эдит была парижским воробушком, то Зина – крупной и крикливой птицей Восточно-Европейской равнины. Она трясла юбкой в такт своей песне, по очереди обнажая сильные ноги.

– Иль фэ си фруа дэор – правая! Иси сэ комфортабль – левая! Опа!

   Глядя на неё, директор банка хватался своими маленькими руками то за сердце, то за край стола, словно стол был последним спасением перед разбушевавшейся стихией. Эх, господин директор… Не ходили бы вы в народ из своего шикарного кабинета, и всё бы хорошо закончилось. А теперь уж поздно: семибалльный шторм начался, корабль скрипит, брызги в лицо летят.

   Он завороженно смотрел на мелькавшие перед его лицом коленки Зинаиды, на её телеса, выпиравшие из недлинных чулок со стрелками. Прародительница смертных, спаси. Чулки были на подвязках, а сами подвязки исчезали в чёрных коррекционных трусах. Ну и что, что коррекционные? Не нужны ему тонконогие красотки в шёлковом белье. Неинтересны ему эти травленые перекисью, эпилированные холодные рыбёшки. Ему земную Зину надо!

   Страсть эгоистична. Зато со страстью не заскучаешь. У неё ноздри раздуваются и огонёк горит в глазах. По большому счёту, страсти плевать на вас. И разговор её с вами будет короткий. Зато страсть – это свобода.

   А любовь жалостлива. Любовь тихонько плачет, предлагая забрать ваши страдания себе. Эта зануда, жертвенности полная, будет следовать за вами, обеспокоенно заглядывать в глаза и предлагать то чай, то микстуру. И, что особенно раздражает, она ничего не требует взамен. Быть её объектом означает постоянное чувство вины. Хуже такого – только когда вы за кем-то с микстурой ходите и плачете, сами в любовь превратившись. Привязанность к другому – это одна из самых тяжких несвобод. Это плен, подвластность, подчиненность, рабство, узда, оковы, кабала.

   Если б директор намекнул, Зинаида бы его на руки взяла, маленького, и баюкала, про серенького волчка напевая. Но ему хотелось просто сгореть, отполыхать дотла, опять возродиться в сладких муках в огне её необъятных бёдер и … уехать домой.

   Гордая Зина глубоко в глаза никому заглядывать не собиралась. Поэтому – «лэссэ ву фэр, Милор». Что в переводе с французского означает: да здравствует свобода всех и каждого друг от друга. Без слёз обойдёмся. Ведь я всего лишь портовая девушка, Милорд… Тата-да-да-да-да!

   Грех так кутить, когда страна голодает. Одним поздним вечером эти четверо выехали из банка и на скользкой дороге их мерседес лоб в лоб столкнулся с грузовиком. Маленького директора выбросило в окно, он скончался на месте. Тела водителя и судомойки, спрессованные вместе с конструкциями иномарки, спасатели достали через два часа, срезав крышу. А заведующая баром выжила – она застряла между креслами и подушкой безопасности.

Но ногу ей пришлось ампутировать почти до колена. Выписной эпикриз состоял из непонятных терминов. Странно было прочитать в этой медицинской шифровке простые и, как показалось Зине, насмешливые слова: «История жизни. Вредные привычки отрицает. Контакту доступна»

      Вернувшись домой, Зинаида сдала комнату влюблённой паре. По ночам из-за их стенки доносились звуки, будто крупная рыбина бьёт хвостом и плавниками, стремясь вернуться в родную стихию. Это подслушивание было единственным, что причащало Зину к жизни.

Когда молодые съехали, она два дня просидела на кровати, подсунув подушку под культю и перебирая телевизионные каналы. Несуществующая ступня болела – Зинино тело не хотело осознавать потерю. Наверное, дерево так же гонит соки к недавно спиленной ветке, к старой памяти изумрудным листьям. А листья уже свернулись в трубочки, догорают в куче садового мусора.

На третий день Зина напилась водки, проглотила все таблетки, какие нашла в прикроватной тумбочке, включила Пиаф. Подумать только, Милорд, достаточно одного корабля, Милорд. Корабль уплыл, и всё кончено… Вы плачете, мой господин?

Это, без сомнений, была попытка суицида. Зина попала в психушку.

На этаж там вела тяжёлая дверь с глазком и пятью засовами, зато палаты были совсем без дверей. В женском отделении жались к стенам бездомные пенсионерки в своих когда-то домашних байковых халатах и анорексичные суицидальные молодухи. В мужском отделении пациенты в оранжевых брезентовых штанах – так наряжали потенциально буйных – тоже вели себя смирно. В мужском вообще чудеса творились: сумасшедшие хотели казаться нормальными, нормальные косили под дураков, но как-то однообразно, словно по медицинским учебникам они симулировали – без того танца фантазии, который свойственен настоящему безумию.

   Большой шум случался только по вине Ушанки. Этот пациент был натуральным психом. На голове у него красовалась шапка из облезлого рыжего зверька, и снимать её он категорически отказывался. Если кто-то отбирал у него головной убор, Ушанка по-детски неутешно рыдал и, закрывая руками свою беззащитную лысину, кричал, что его мозг простудится. В конце концов доктора махнули рукой на чудака.

    Хотя, возможно, Ушанка всё хитро рассчитал. Меховая шапка смягчала удары, а лупили Ушанку неоднократно. За чрезмерное любопытство. За то, что в больших количествах воровал и прятал под чужими матрасами алюминиевые ложки. За то, что сигареты без конца клянчил.

– Деньги, деньги, деньги… Деньги портят человека! Особенно, если они ворованные! Воруем-веруем, воруем-веруем… Так, во что веруем? – Ушанка подсел со своей миской к Зине, когда та обедала у окна. Голос у него был несерьёзный, будто у Буратино, который старичком решил притвориться.

– Ни во что не веруем, – Зина недовольно покосилась на бледное одутловатое лицо Ушанки и стала смотреть на улицу, где на солнце загорала стая одномастных дворняжек.

– И в жизнь загробную не верите? – удивился он, шумно хлебая казённый суп с тонюсенькими ошметками курятины. Несчастная курица была жертвой взрыва, ножом так расчленить птицу невозможно.

– Там что… – Зина кивнула на потолок, – есть кто-то? – словно ждала сообщения о только что сделанном открытии. – Хотите сказать, моя душа существует?

– И-и-и, милая моя… Бабочка в коконе, и та подозревает, что у неё имеются крылья… Ну хорошо! Перечислите, кто вас любит.

    Зина рассердилась: на него, а заодно и на себя, что попала к дуракам и теперь не может даже сбежать от одного из них.

– Мужчина, вы мне не даёте поесть спокойно.

   Она потянулась было за костылями, но тут ей вспомнились снимки в кабинете директора банка – сам директор, его пышноволосая жена с померанцевым шпицем на руках, двое детёнышей. Под пальмами, на фоне океана, на лыжном склоне, на веранде ресторана, в бассейне. Смеются, смеются, смеются. Даже шпиц их рыжий улыбается… В компании этих семейных фотографий Ельцин на стене казался просто милым дедушкой.

– Никто меня не любит.

    Набивший свой рот Ушанка обрадованно потёр руки, торопливо дожевал и попросил Зину перечислить самые яркие воспоминания.

– Не имею таких, – покорно призналась она.

– А если я предложу на выбор? Для релаксации – красивые уголки земного шара, океан, пляж с белым песочком. Для экстрима – восхождение на Арарат, сплав по реке Иркут. Амазония… Всё это есть в моей мемотеке.

   Зина впервые улыбнулась, и глаза Ушанки блеснули.

– Я нескромно допускаю, – быстро зашептал он, осмотревшись по сторонам, – что уже сейчас Нобелевка мне обеспечена. Мой научный проект заключается в том, что можно пересаживать воспоминания от одних людей к другим. Вы представьте! Один человек пережил прекрасное, и все смогут вслед за ним насладиться этими звуками, запахами, красками. И знания можно передавать. Трансплантация информации вместо пяти лет учёбы в институте, потом немного практики, и специалист готов… А полёты в космос! Мы станем соучастниками открытий и подвигов. У меня, кстати, есть знакомый космонавт, на «Салюте» летал. Подарил некоторые эпизоды – звёзды, яркие краски на фоне чёрного космоса. Не желаете?

– Ну вот, приехали, – пробормотала Зина. – Здрасьте, женившись, дурак и дура…

– Что сказали? – не расслышал Ушанка.

– Я сказала: давайте, валяйте! Согласна на воспоминания космонавта! – к Зине на минуту вернулась былая бесшабашность. – Я, кстати, в день космонавтики родилась. Где там ваша мемотека?

– Да вот она, всегда со мной.

   Ушанка снял с себя шапку, шустро нахлобучил на голову растерявшейся Зине и завыл таинственно:

– Начинаем трансплантацию воспоминаний. Раз, два, три… Ёлочка, гори!

   Зина с отвращением сорвала с себя провонявший куревом головной убор. Ушанка подхватил его и, спасаясь от двух плечистых нянек, восьмёрками забегал вокруг столов.

– Опять, паразит, ложку украл! – крикнула одна из них, широко разводя натренированные руки, чтобы не упустить беглеца.

   Зина посмотрела на свой стол – а ведь, в самом деле, украл…

   Через неделю, проходя мимо неё по коридору, Ушанка заговорщицки подмигнул ей и похлопал себя по шапке:

– Копилка коллективной памяти!

   Бред, конечно. Но, если уж суждено тебе было родиться в этом театре, отнесись с уважением к репертуару – драматическому, комедийному. Заодно к реквизиту присмотрись. Ружьё обязательно выстрелит, вода в стакане будет выпита, постель – смята, а стоявшая в углу сцены бутафория окажется вдруг машиной времени, которая издаст нездешний и никому кроме тебя не слышный гул, замигает невидимыми огоньками и помчит тебя куда ты совсем не собиралась…

   Зине несколько ночей снились странные сны, пересказать их было невозможно. А однажды днём, уже дома, допивая кофе, она вдруг вспомнила себя в невесомости, в спальном мешке, на космической станции. Надо было завинтить гайку на приборе, и она как раз собиралась это сделать – у мешка были прорези для рук.

   Потом она испытала и вовсе невероятное. Ослепительный свет – ни огня, ни взрыва, ни пожара. Свет проникает на станцию через непроницаемые бортовые стенки. В иллюминатор виден человеческий силуэт размером с авиалайнер. Проплывающий рядом со станцией огромный человек с прозрачными крыльями и нимбом смотрит на Зину с такой любовью, что ей хочется разрыдаться от благодарности и спросить: кто ты, прекрасный незнакомец? И почему добр ко мне?

– Я, между прочим, за безногой ухаживаю, грязь за ней вожу, – это соседка Ниночка жалуется кому-то по телефону.

   Костыли… И окна квартиры, как иллюминаторы. Космонавту Зине обязательно надо выйти в ставший опасным мир. А ещё кухню надо привести в порядок, плитки отваливаются.

   Для ремонта она наняла Мишу.

   Дальше история будет о том, как от безысходности прибились друг к другу два обездоленных человека, инвалидка и гастарбайтер.

   Она наврала ему про возраст, убавив себе восемь лет. Он поведал ей свою жизнь. Работал на оборонном заводе, пока всё в большой стране не развалилось. Потом на заработки в Россию ездил, а жена загуляла, стала наркоманкой. Дети сгорели в доме из-за телевизора…

   Тогда Зина рассказала ему про космос и про ангела.

– Он исчез, и так грустно стало.

– А какое лицо у него было?

– Он улыбался. Но не так, как мы, а с восторгом, понимаешь?

– Не-а. Покажи.

   Зина улыбается. Миша хохочет.

   Ночью он гладил её бережно, словно боялся принести изувеченному женскому телу новые страдания. Последний раз Зина чувствовала себя такой беззащитной и одновременно защищённой только в детстве. А ещё ей стало очень-очень жалко себя и Мишу. Борясь с этой слабостью, она бестактно спросила:

– Когда у тебя последний раз любовь была?

– Давно. Как развёлся, ничего не хотел…

   Вскоре Миша устроился ремонтировать богатую квартиру в Подмосковье. Хозяйка капризничала, бригадир обманывал, и только штукатур по фамилии Попеску сочувствовала Мише. У этой Попеску – ни морщинки под глазами, грудь мягкая и глаза бархатные, как июльское небо в полночь над родной Рыбницей.

– Михаил, ты скажи своей Зине, что к тебе сестра приехала. Мы с тобой у неё жить вместе начнём.

   Миша истуканом замер в пыльных объятиях штукатурщицы.

– Не, я Зинку обманывать не буду.

   Бригадир, спускаясь со стремянки, заржал.

– Дурак ты нищий. Нужен что ли будешь своей Зинке, когда она на ноги встанет? Нормального найдёт, а тебя мокрой тряпкой погонит.

   Домой Миша пришёл с разбитым носом.

   Другой работы не было. Решили обменять квартиру на меньшую.

– Зинаида Сергеевна, зачем вам Москва. Берите уютный домик в Верее. Гарантирую свежий воздух в ваших лёгких и кучу денег у вас в кармане. Ну что, отметим такое решение? – предложил риэлтор, разливая по стаканам принесённую с собой водку.

   Миша даже не пригубил спиртное. Этот человек показался ему страшным, как самая чёрная ночь, в которую душегубы выходят на свой кровавый промысел…

– Женщина, он же вас использует! Его депортировать надо! – кричал риэлтор, хватаясь за притолоку, и грозил Мише. – Я тебе, гад, припомню. В лесу зимой наручниками сам себя к дереву пристегнёшь, а ключик выбросишь!

   Москва стала в то время гиблым местом. Квартирный вопрос не столько портил москвичей, сколько убивал их, а жестокосердая столица словно не замечала потерь. Постоянно прибывающие провинциалы наполняли её своей энергией, даже говор новый у Москвы появился. И внешность поменялась. Вроде вчера ещё была твоей задушевной знакомой, а сегодня ведёт себя, как ушлая бизнес-баба: фасады увешаны рекламными щитами, на первых этажах казино сверкают огоньками, углы облеплены ларьками.

   Приезжие не брезговали никакой работой. Столица не стеснялась этим пользоваться. Самые удачливые из них расселись в офисах, принялись листать на досуге глянцевые журналы про ритмы мегаполиса, издаваемые для них другими провинциалами, и через англоязычную газету поздравлять друг друга: «Happy birthday, Sasha!» – как раз под объявлениями проституток.

   Ночь за окнами белеет, становится недолгим зимним днём, и я тоже вижу себя летящей над землёй – над заснеженными полями, по московскому небу, мимо куполов Блаженного, над крышей «Националя», над усталым Ломоносовым с голубем на голове. В моей Москве пестрит шарфами и звенит голосами каток на Чистых прудах, и в комнатах с высокими потолками бабули дымят сигаретками, допивая кофе из фамильного фарфора, и тявкают вредные собачки под их руками, и две старые школьные подруги на свежем морозце неспешно меряют шагами отлогие переулки Ивановской горки…

   Собрав кое-что из старых безделушек, Зина отправила Мишу на блошиный рынок. Там на цепи сидел пьяный медведь и шныряли в толпе юркие беспризорники. Обнищавшие профессора палеонтологии скучали рядом со своим товаром: навсегда закрученными в рожок аммонитами, рогатенькими трилобитами, чудовищными ракоскорпионами и зубами древних акул. Гуманитарная дама читала «Новый мир» над вышитыми платочками. Продавцы разложенной на асфальте звёздной меморабилии пили чай из термоса и, поджидая покупателей, играли в шахматы.

   От одного развала к другому деловито переходили остроглазые интуристы, по дешёвке скупая бронзовые бюстики Ленина, досаафовские значки и прочие артефакты континента, который раскололся и ушёл под воду. Это ж надо, вчера ещё непотопляемым казался. А сегодня – где он? Только последние пузырьки прорываются на поверхность, да мусор всплывает: пёстрый тряпочный скарб, вымпелы какие-то – золотом по красному, антикварная рухлядь, старые книги, древние жестянки из-под монпансье, расчленённые пластмассовые пупсы с руками на длинных верёвочках…

   Законы небесной механики работают медленно, зато верно. Продавший Зинины вазочки Михаил сделал несколько кругов возле меморабилии и – была не была – азартно поторговавшись, купил Зине подарок.

– С днем космонавтики!

– Все деньги потратил, – расстроилась Зина. – Я в него и не влезу.

   Вечером они сидели на тахте, рассматривая покупку.

– Зин, а вот интересно, что космонавт там чувствует.

– Свободу. От всех земных хлопот. И ещё головную боль он чувствует из-за невесомости, – ответила Зина.

– А как они там на космической станции чай заваривают. И одежду как стирают. И чем они предметы к стене прикрепляют?

– Считаешь, я это теперь знать должна?

   Да… Вопросов больше, чем ответов.

   У находящихся в космосе – то же. Мимо проплывают на чёрном фоне звёзды, планеты, и ты хочешь понять: ведь кто-то это чудо создал, кто-то всем этим движением управляет?

   А Земля так близка. Кажется, её можно потрогать и ладони намочить в океанах. И как на этом голубом сияющем шаре умещается целый мир с лесами, пустынями, реками, деревнями, городами? В городах – красивые квартиры, где на туалетных столиках пузатятся разноцветные дорогие парфюмы и играют лучиками ещё тёплые, только что снятые с женских пальчиков кольца, и в холодильниках замечательная еда – сыры, нарезки, оливки, у которых в пупочках спрятаны анчоусы; и бутылки пива, штабелем холодеющие на нижней полке. И ещё все эти шали, платья, лёгкие шубы в благоухающих шкафах, туфли с разной высоты и остроты копытцами. И мобильники, вибрирующие от эсэмэсок: «Поужинаем где-нибудь?», «А может, в театр?»

   И есть на Земле некрасивые вещи, страшные вещи. Набухшие окурки в стакане, шприцы и жгуты рядом с ложкой, в которой приготовлен наркотик. Кровавая жестяная окрошка на обочине дороги, ещё минуту назад бывшая быстрым и сияющим автомобилем. Больничный контейнер с ампутированными конечностями. Дымящийся остов дома. Два маленьких гроба возле вырытой могилы.

   Что будет, если материальный мир вдруг распадется на атомы, завихрится и исчезнет в неожиданной космической воронке? Наверное, останется нематериальное, не поддающееся вычислениям. Наверное, оно будет выглядеть, как маленькие светляки, тянущиеся друг к другу. Когда один светляк слабеет, мерцает и гаснет, почти сливаясь с сумрачной небылью, другие светляки спешат поделиться с ним своей невеликой силой.