Текст книги "Золотой желудь"

Автор книги: Ольга Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Они с любопытством заглядывают в подслеповатые окна этих ветхих человечьих гнезд, подсматривая чужую жизнь. Ася говорила, что обитатели этих домов только притворяются обычными гражданами, а на самом деле они являются Хранителями. Из всего то она умела сказку сделать…

Она небрежно шагает через лужи. А Лида, подлаживаясь под широкий шаг подруги, старается не попадать в грязь своими единственными, чинеными-перечинеными туфлями. У нее из головы не выходит песня про картошку, которую только что репетировали в кружке. Ее насмешил незнакомый куплет, который неожиданно для всех исполнила Ася.

Поулыбавшись и тихо помурлыкав песенку, Лида сообщает подруге:

– Я с Вовкой Ермаковым в трамвае вчера ехала. Он заметил меня – покраснел, как рак вареный…

В том же трамвае она видела соседку Грошуниных Домну. Приняв деньги от пассажиров, Домна уселась на свое высокое сиденье кондуктора, лицом к вагону, и зевнула широко, как бегемотиха. И, когда вслед за ней культурные дамы в шляпах тоже начали растягивать свои накрашенные губки в безобразной зевоте, Домна злорадно ухмыльнулась.

– Ась, я в лагерь не поеду. Мы в июне в деревню собираемся, – Лида перескакивает не только через лужи – с новости на новость.

Но подруга ее не слышит. Она опять сочиняет сказку.

– Вчера я была там… – наконец таинственно говорит Ася.

– На чердаке?

– Угу. Меня сразу в ствол затянуло, – и Ася рассказывает, как, путешествуя по веткам волшебного Дерева, попала в другую Москву.

Истории ее невероятны. В этой другой Москве она то становится великаншей – марширует на первомайской демонстрации и сажает вождей к себе на колени, то в жаркий день летает над улицей, поливая прохожих холодной водой из чайника, то встречает московских призраков, то присутствует в суде, где дворовый кот, в шляпе и галстуке, обвиняет шпица Кнопа в хулиганстве.

Лида слушает с открытым ртом.

– И королеву Макушку ты видела?

– А как же! Она спросила – опять ты, Айша, явилась с пустыми руками? Ты обещала, что в следующий раз вы с Лижбэ принесете мне золотой желудь.

– Зачем ей этот желудь?

Ася отвечает не сразу, но голова ее работает быстро:

– Чтобы вырастить новый волшебный дуб. Все там будет лучше прежнего – и люди, и звери. Старое дерево в негодность приходит, скоро оно развалится, злой дух будет рад… Хочешь, секрет скажу? – глаза ее блестят еще сильнее. – Желудь у меня, – и она хлопает себя по карману вязаной кофты.

– Покажи! – тянется к ее карману Лида.

Но Ася отпрыгивает в сторону и несется по переулку, со смехом уворачиваясь от подруги. Потом обе, отдышавшись, по очереди держат в ладонях золотой желудь. Он похож на простую медную пуговицу – но так может подумать только непосвященный.

– А злого духа… ты видела? – спрашивает Лида.

– А как же! Он за мной по чердаку гонялся. Голова у него – вот такая, – Ася растопырила ладони на приличном расстоянии от своих ушей. – На Домну похож.

Домну Коляскину боятся даже ее родные. Пекарь Михеич для своей жены ворует с работы масло, муку и сахар, пронося их в своих широких штанах. Ее боятся и племянник Митенька с Украины, и его жена. Но эти двое готовы на все, лишь бы выжить.

Лида не раз наблюдала, как все Коляскины дружно бросались к пришедшей с работы Домне, чтобы снять с нее боты, надеть тапки на ее опухшие ноги, а потом подать ей на ужин целый противень плавающих в жире котлет.

Предыдущие соседи Домны съехали, не вынеся ее криков. У нее были виды на их две смежные комнаты. Она и не подозревала, что к ней подселят красного директора Грошунина. Грошуниным тоже пришлось несладко.

– Зимой противная баба постоянно сгребала к своей стенке горячие уголья в общей печке…

– Что вы сказали, Маша?

– Мы ведь про Домну говорим? – в свою очередь удивляется девушка.

Такого раньше с Лидией Николаевной еще не было – чтобы забываться и собственные мысли помимо воли озвучивать. «Господи, не дай сойти с ума!» – старуха трогает языком протез во рту и несколько раз жует губами, словно проверяя, насколько крепко умеет запирать свой рот.

– Так в какой вуз вы поступать приехали?

– В театральный. Или в консерваторию. Я певицей стать хочу, – простодушно отвечает девушка.

«Куда ж ты без блата попадешь, милая?» – молча усмехается Лидия Николаевна. А девушке многозначительно говорит:

– У моей приятельницы дочка в консерватории преподает, – в ожидании, что провинциалка тотчас засуетится.

Но та продолжает молча надевать босоножки и, распрямившись, с наивной гордостью заявляет:

– Я сама хочу попробовать, без блата.

В двери снаружи поворачивается ключ – Лидия Николаевна совсем забыла, что ждет внука. Когда Маша знакомится с Сергеем, старуха опять с удивлением подмечает в гостье ту уверенную отстраненность, которая бывает только у очень независимых или очень красивых женщин.

– Какая к тебе девушка приходила, – говорит Сережа задумчиво, едва за Машей захлопнулась дверь. – Прямо с картины Васильева…

Лидия Николаевна не может припомнить ни художника, ни его картину, и тогда Сергей с совершенно неуместным вдохновением начинает распространяться о синих глазах на нежном овале, о каких-то северных красках и линиях. Его англичаночке эта поэма вряд ли понравилась бы.

– Хороша Маша, да не ваша, – язвительно останавливает внука Лидия Николаевна.

Она взволнована. Ей кажется, Сережа описал покойную Асю. И внешность, и голос… бывает же такое. Вот только Ася была нежной и порывистой – не холодной, как ее внучка.

– Как она одета хоть? – интересуется Лидия Николаевна с женским любопытством. – Модно? Дорого? – переспрашивает она, не дождавшись ответа.

Но Сережа, который никогда не был человеком не от мира сего и даже помогал советами при выборе платьев, вдруг теряется. Он не может вспомнить, во что была одета Маша. У него просто осталось ощущение прохлады и свежести… Наверное, она была в чем-то светлом. Наверное, это был длинный плащ.

Лидия Николаевна снова задумывается. Девушка приятная, не наглая. В ее компании можно со светлой грустью вспомнить то, что не вспоминалось уже много лет.

– Сереженька, найди потом на антресолях мои старые школьные фотографии, мальчик. Я ей обещала.

От внука приятно пахнет лосьоном, и Лидия Николаевна, не удержавшись, треплет его по мягкому ежику волос. В этом знакомом им жесте – такое безграничное «я тебя люблю», что оба на мгновение смущаются.

4.

Кочевники в легком разноцветном тряпье совсем не принадлежали холодному осеннему дню. Они словно на минутку заскочили в московскую серость и слякоть из мест, где благоухает летний зной и на пышных ветках крутят своими умными яркими головами большие птицы… Наверное, теперь и возвращались в свое вечное лето через Теплый переулок.

Заросший бородой до самых глаз мужик вел на цепи облезлого маленького медведя. Черная старуха и другой цыган с гармошкой сидели в повозке. Молодые женщины – коренастые, сильные, замотанные в шали – тащили за собой детей. У одной девчонки, Лидиной ровесницы, совсем не было руки, и Лида с брезгливой жалостью посмотрела на ее обнаженную подмышку с редкими черными волосиками, начинавшуюся сразу возле плеча.

Лида даже во сне вспомнила, что это были крымские цыгане «кримэ». Они приехали в Москву наниматься забойщиками на строительство метро и все лето жили возле Новодевичьего монастыря.

– Красивая, погляди, что у меня есть для тебя, – цыганка схватила Лиду за рукав и протянула ей красные туфли.

Туфли сидели на Лидиных ногах, как влитые. Она задохнулась от радости:

– Спасибо.

– Погоди, погоди, – остановила ее цыганка, под глазом у нее росла бородавка. – Платить-то чем будешь?

Денег у Лиды не было.

– Отдай мне своего братика, – вкрадчиво предложила женщина, подмигнув бородавчатым глазом.

«Я этих людей больше никогда не увижу», – вдруг поняла Лида, снова вспомнив, что она спит, и сразу почувствовав себя хозяйкой в этом мире. Ей все здесь позволено, никто не ругает ее за плохое поведение.

– Да берите его на здоровье!

Цыганка хлопнула себя по широкому бедру, что-то хрипло крикнула соплеменникам, и те заплясали веселее. А похожий на черта цыганенок шустро спрыгнул с повозки и колесом прошелся перед Лидой.

Наутро сон вызвал лишь мимолетное сожаление – уж очень красивые туфли были, и в тот же день Лида забыла о нем. Но через несколько дней он всплыл явью.

Подруги сидели у воды под стеной Новодевичьего монастыря, когда мимо них пестрой кучкой прошествовали цыганки. Они только что прополоскали свои тряпки в пруду, теперь несли мокрые узлы обратно в табор. Одна подмигнула Лиде, а девочка узнала в ней цыганку из своего сна.

– Что с тобой? – спросила Ася. – Ты белая, как простыня…

Лида рассказала ей про свой сон.

– Не переживай! – махнула рукой Ася. – Ты наверняка встречала эту цыганку прежде, просто не задумывалась об этом, пока она тебе не приснилась.

Но Лида не смогла успокоиться. Дома она виновато посматривала на Альку. Вдруг цыгане украдут братика? Этот страх настолько владел ею, что она не сразу испугалась, когда пришла настоящая беда.

У них в доме несколько детей переболели этой заразой. Подхватил ее и Алька. Сначала болезнь показалась нетяжелой – малыш даже играл своими солдатиками. Но потом стало понятно, что она все это время держала его в своих лапах, как хищная кошка, чтобы задушить в одно мгновение.

Когда до неузнаваемости отекший братик неподвижно лежал в своей кровати, а мать по-деревенски выла над ним, от его лица жалуясь на до обидного коротенькую жизнь, которая ему выпала, у Лиды не выходили из головы эти проклятые красные туфли.

Во время похорон моросил холодный дождь, но старшие Семилетовы его не замечали. Лида тоже – лишь чувствовала под рукой мамину спину, вспотевшую под тонкой кофтой:

– Мам, Алька из-за меня умер…

Мать молча посмотрела на нее воспаленными глазами – у нее не было сил разубеждать дочку.

Скоро мы уйдем, подумала Лида, а он останется совсем один. Эта мысль показалась невыносимой. Она вдруг вспомнила, что забыла положить ему в гроб его любимых солдатиков. Игрушечные солдатики показались ей сейчас важнее всего на свете, важнее самого обряда, и она сначала тихо, потом все настойчивее потребовала, чтобы могилу разрыли:

– Ему там будет скучно без солдатиков! – разрыдалась Лида, отталкивая отца и мать.

Прошло девять дней после Алькиной смерти, потом сорок дней, а кошмар все приходил к Лиде по ночам. Он имел вид Теплого переулка, в котором не было для нее места.

В этот раз Лида стояла перед желтым пятиэтажным домом, где жила Ася. Подъезд, захватанная медная ручка – все казалось знакомым. Она дернула ручку на себя.

На лестнице послышались недружный топот и громкое сопение. Это по-праздничному одетые Коляскины, крепко держась друг за дружку, поднимались к себе наверх. Домна в красной косынке отдувалась, как паровоз – она тащила за собой родственников. Лица у всех были нездоровые, с зеленым оттенком.

Коляскины оставили дверь квартиры приоткрытой, но ни Аси, ни ее родных дома не оказалось. Лида собралась уже уйти, когда из комнаты Коляскиных раздались крики, бормотание, потом что-то с продолжительным грохотом упало, снова упало, и воцарилась тишина. Что случилось?

Первым Лиде попался на глаза племянник Домны. Митенька неподвижно сидел на полу, прислонившись к этажерке. Рядом лежала его жена. Ее рот был раскрыт, глаза остекленели. Кудрявая голова молодой женщины была повернута в сторону, как у сломанной куклы.

Сама Домна Коляскина сидела за столом своей большой сумрачной комнаты, положив кулаки на скатерть и бессмысленно уставившись на муху на ободке чайной чашки. Муха взлетела, села Домне на раскрытый глаз – баба даже не моргнула.

Ее муж Михеич перегнулся через старое кресло из потрескавшейся черной кожи. Лица плешивого пекаря совсем не было видно, но, судя по его бессильно повисшим рукам, жизни в нем оставалось не больше, чем в остальных Коляскиных.

На столе задребезжала ложечка в чайной чашке, словно кто-то раздраженно размешивал сахар, собираясь расколоть чашку. Звук устремился к Лиде, проник в ее грудь, стал таким огромным и жестким, что его невозможно было вытолкнуть наружу даже криком.

Все, что Лида могла теперь сделать – это пятиться к выходу маленькими шажками, шепча единственную известную ей молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, и ныне и присно… и ныне и присно…». В жизни она давно не молилась, как мать ее ни заставляла.

«Аминь», – вдруг сказала Митенькина жена на полу. Коляскины оживали один за другим. Сзади подвинули стол: переваливаясь, Домна направилась к мужу, приподняла своего плешивого Михеича за шкирку. Он улыбнулся щербатым ртом и высоким, почти женским голосом обратился к Лиде: «Чего вы боитесь-то? Никто душу вашу не украдет – потому как души нет. Хе-хе…».

Чета Коляскиных бессильно сползла на пол, и Лида с опаской посмотрела на Митеньку и его жену. Она уже догадалась, что злой дух перелетал от одного тела к другому. Вместе Коляскины могли действовать, лишь находясь в общей связке.

Но племянник и его жена не пошевелились, а густое и тяжелое, не имеющее ни облика, ни имени, заходило вокруг Лиды. «Во имя отца и сына… и… господи… – зашептала Лида, опускаясь на колени, – кто-нибудь!»

По паркету заклацали, в комнате появилась собака. У нее были крылья, и она бежала, по-птичьи растопырив их. Собака зарычала в угол, где висела аляповатая картинка, изображавшая детей с бонной в украшенной цветами лодке. По стеклу картины пошли трещины, картинка упала на пол, развалившись на картонку, дешевую позолоченную рамку и горстку стекляшек.

Дух устремился на кухню, загремел там посудой.

– Я прогоню его в землю преисподнюю! – крикнула собака.

Вскоре с кухни послышался ее жалобный визг, и оттуда вышла Ася. Она шла к подруге, не говоря ни слова, загадочно улыбаясь.

– Скажи мне, что ты не с ними. Ася, скажи-и-и! – взвыла Лида.

Она продолжала выть, даже когда ее разбудили. Мать зажгла ночник, бросилась к заветной бутылочке со свяченой водой, набрала жидкости в рот, обрызгала дочь. Лида вздрогнула от холодных брызг, подождала чего-то и снова продолжила вой.

– О чем? О чем? Ну, доченька, хватит…

– Надо ее к врачам, – сонно заметил отец. – Которую ночь уже…

Мать ему не ответила. Обычно нещедрая на ласки, она прижала Лиду к себе, и они вместе сидели на краю кровати, медленно раскачиваясь.

– Ты ни в чем не виновата. Алька от дифтерии умер… Не мучь ты себя и нас, сил моих не осталось, – тихо внушала мама. Ее ночная рубашка так по-родному пахла свежим потом и хозяйственным мылом. Все реже всхлипывая, Лида, как маленькая, заснула у матери на коленях.

5.

– Она здесь?

Света с подозрением осмотрела вешалку в коридоре, отыскивая на ней Машино пальто.

– Ты про Машу спрашиваешь? Она ушла на занятия вокалом, – ответила Лидия Николаевна.

– Зачем ресторанной певичке занятия вокалом? – презрительно усмехнулась дочь. – В ресторане, между прочим, за другое платят.

– Ну зачем ты так? Первый год не поступила девочка, у каждого случается. Ей же надо частные уроки оплачивать как-то… Галина Марковна говорит, что ученицы с такими данными у нее прежде не было, – возразила Лидия Николаевна. Она на самом деле очень хотела, чтобы мечты и таланты реализовались в жизни Маши. Ее жизнь представлялась ей жизнью Аси, потерянной и снова обретенной. – На будущий год, Бог даст, Машенька поступит. А что случилось?

Светлана, не снимая сапог, прошла в комнату, села на диван.

– Они встречаются.

– Кто? – не поняла старуха.

– Кто-кто… – с неожиданной грубостью передразнила Света. – Сережа наш и девка эта, которую ты у себя пригрела.

– Как встречаются? – сразу ослабела Лидия Николаевна.

Света устало закрыла свое лицо ладонями:

– Мам, ну ты же маленькая, хватит задавать наивные вопросы… Люси в ужасном состоянии, хочет разводиться. Я ее уговорила не рубить сгоряча, хотя бы ради ребенка. Может, съездят они с Сергеем в Англию – всё подальше от этой… и дурь с него сойдет.

– А вдруг, это совсем не то, что ты думаешь? Я сама спрошу Сережу, и с Машей поговорю.

– Ох, мама, и они тебе сразу все расскажут… Гнать эту аферистку надо. Немедленно!

– Гнать? – вдруг рассердилась Лидия Николаевна. – Я, чтоб ты знала, в семье этой аферистки два года в войну прожила.

– Что-то я раньше об этом не слышала, – с недоверием бросила Светлана.

На что Лидия Николаевна, не найдя подходящего объяснения, с упрямством повторила:

– Квартира моя, ты мне не приказывай.

– Хорошо, – дочь поднялась с дивана, – я иду в милицию. Скажу им – мол так и так, пожилая одинокая женщина стала добычей иногородней мошенницы! Они таких случаев много видели. Старых дур с квартирами в Москве навалом!

– Я из ума не выжила.

– Забыла, как тысячу долларов отдала? Похоже, это тебя не вразумило.

Прием был запрещенный – Лидия Николаевна ненавидела, когда ей напоминали ту историю.

– Я сама решу, кого приглашать, а кого поганой метлой гнать! – оскорбленная старуха поднялась, стараясь крикнуть громко и грозно, но получилось жалко, дребезжаще. И вид у нее был, как у слабого обиженного ребенка.

– Что ж, выхожу вон… Все, мама, несчастны из-за твоей глупости. Кроме Маши, конечно!

Оставшись одна, Лидия Николаевна вернулась в комнату и, чтобы успокоиться, стала вслепую перебирать старые фотографии, которые Сережа еще осенью достал с антресолей. В голове у старухи творился сумбур.

Если Света права, то Маши больше не должно быть в ее доме. Но как оторваться от девушки, которая стала ей подружкой. Ведь Лидии Николаевне кажется, что она с самой Асей беседует. С тех пор, как Маша появилась, прошлое прочно поселилось в ее квартире, и она погрузилась в него. Иногда воспоминания даже мешаются со снами и с реальностью. Но она не сумасшедшая! Просто так легко запутаться во всем этом. И вдобавок лица дорогие постоянно перед слепыми глазами плывут – Света, Люси, Дэниэла, Сережа. Сереженька…

– Я всем предлагала его Володей назвать, и почему не захотели? – рассуждает сама с собой старуха, пожимая плечами. – Ну и ладно…

Вова Ермаков повстречался ей тогда на безлюдной из-за метели улице. Они спрятались в подворотне. Вова дурашливо размахивал инвалидной палкой, изображал дэнди, словно и не было угрозы ампутации ноги, и рассказывал, как с такими же ранеными безногими мальчишками играл в госпитале в футбол. А что? – Прыгали на костылях, голы забивали… Они долго так весело разговаривали, прикрываясь от колючего холодного ветра, а потом он вдруг пригласил ее и Асю встречать Новый Год вместе.

«Вова, Ася… Остались одни фотографии. Большие и сильные погибают, а мелочь, типа меня, прячется в норках и выживает», – подумала Лидия Николаевна и заплакала – даже не о покойниках, а о себе, об ушедших детстве, юности. Все, что было когда-то молодым и свежим, завяло или умерло, и от этого обрело грустную прелесть.

Нет, Света неправду про Машеньку сказала. Просто дочь боится, что наследства не получит. Некрасиво это… А ведь жизнь недавно казалась удачной и состоявшейся. Света, Маша, Дэниэла, Сереженька.

6.

Нагуляв аппетит прогулкой по незнакомому городу, они отыскали уютный ресторан. На ужин заказали обычное: Люси для себя – бокал домашнего вина и запеченную рыбу, Сергей – пинту желтого Бадвайзера и слегка недожаренный стейк с овощами.

Люси была оживлена без видимой причины. Нервно посмеиваясь, жена попросила еще вина, и еще. Хотя два бокала – ее максимум. «Дешевая женщина тебе досталась, Сережа», – шутила она в дни, когда еще была уверена в своей женской привлекательности.

В гостиницу он вел ее за руку. Она спотыкалась, по-девчоночьи хихикала. Сергей всеми силами избегал сравнивать Люси с Машей, но все равно посмотрел на жену чужими глазами: пьяненькая, полноватая англичанка с покрасневшим лицом.

Тотчас устыдившись, он напомнил себе, что причина – не в жене, а в нем самом, а идущая рядом женщина остается прежней – смешной и теплой Люси. Жить с ней легко, она обладает талантом наполнять мир вокруг себя такими же милыми, уютными вещами, не делая его при этом излишне материальным. Цветок в скляночке, полная любви записка, сладкий сюрприз под подушкой принадлежат ли вообще к материальному?

Да, она склонна к полноте и время от времени с этой полнотой борется (диеты быстро сходят на нет, в холодильнике снова появляются нормальные продукты, и Люси шутит над своей бесхарактерностью). Но Сергея несколько лишних килограммов в жене никогда не смущали.

Сейчас она ждала, что он все-таки разделит веселье или приласкает ее, и добилась своего. Радостная возбужденность все-таки передалась Сергею. В номере гостиницы они первым делом полезли в бар и, обнаружив там вино, выпили всю бутылку. Потом он лег в постель, а она засобиралась в ванную. «Мы так давно не были близки», – подумал он, глядя на ее распахнутый халат и разбросанные на полу туфельки и белье.

Люси, словно прочитав мысли мужа, плюхнулась рядом, шутя прикусила мочку его уха. Все показалось легким и прекрасным, как в самом начале их отношений, и Сергей потянул жену на себя, навалился сверху.

Она состроила капризную гримаску, изображая, что задыхается под тяжестью мужа. Он почувствовал ее грудь и сразу вспомнил, сколько радостей приносили ему жаркие и щедрые ласки жены.

Сергей провел рукой вниз по Люсиному телу, нащупывая свой любимый изгиб, и вдруг остановился, обмяк. Он ожидал найти совсем иное: прохладную кожу, под которой – слегка выступающие ребра и прочие милые жалкие косточки.

Эта цыплячья хрупкость стала его наваждением, она вызывает в нем такое острое и противоречивое желание: защитить и до боли стиснуть худенькое длинное, нерожавшее тело. И в попытке хоть какой-то близости ждать ответа, хоть намека на него, и умолять о пощаде, и в отчаянии замирать, не находя ничего, никакого ответного телесного или душевного движения. А потом обвинять только себя в ее холодности, и клясться себе, что это было в последний раз. Но стоит увидеть эти прозрачные глаза, эту улыбку, как все начнется сначала…

Люси поняла все одновременно с ним. Она обиженно свернулась клубочком на краю кровати:

– Сергей, впервые я не осторожничаю… Какой смысл притворяться?

И, путаясь в чужом языке, переходя на родной, срываясь на крик, делая паузы, чтобы затолкнуть обратно слезы, высказала накопившиеся обиды. Видимо, все еще надеялась, что он начнет врать ей, что ничего у него с Машей не было и нет. Она бы с радостью приняла любое вранье. Да что говорить, она стала бы лучшим адвокатом мужа!

Но Сергей лишь виновато погладил жену по плечу.

– Знаешь, я в последнее время даже не смотрюсь в зеркало, – снова всхлипнула Люси. – Больше не люблю себя…

В порыве жалости Сергей прижал жену, стал баюкать ее, как ребенка, думая: ну почему нельзя одновременно быть и счастливым и порядочным человеком.

– Почему? – вслух спросил он.

– Почему, ты спрашиваешь? – отозвалась Люси. – Да потому что не хочу видеть эту печальную физиономию, которая словно говорит мне: да-да, не отворачивайтесь милочка, именно вас муж разлюбил… Сережа, что с тобой? – испугалась она, посмотрев на мужа.

– Сам не знаю. Я не разлюбил, – он потер мокрые глаза кулаком. – Я помереть хочу… Сразу все проблемы решатся.

– Пожалуйста, не говори так, – Люси спрятала голову у него на груди.

Они помолчали, потом она спросила, не открывая глаз:

– Ты не знаешь, наши страны между собой воевали когда-нибудь?

– В Крымскую войну.

– И кто победил?

– Не помню.

– Вот вы, русские, называете себя романтиками, – задумчиво сказала она. – А весь романтизм ваш в том, чтобы разрушить старое за одну секунду и взамен ничего хорошего не создать…

Только сейчас он заметил, что она больше не носит обручальное кольцо.

На следующее утро, словно и не было ночного разговора, сразу после завтрака они отправились исследовать Баф. Город-курорт, вчера вечером показавшийся маленьким и заплесневелым от старости, при свете дня источал свою неподпорченную никакими дешевыми рестраврациями викторианскую красу.

В бюро туристической информации Сергей и Люси купили книжечку-путеводитель. Следование ей напоминало игру: надо было обойти центр города, разыскивая на мостовой медные таблички с номерами. Каждый номер рассказывал историю.

– Паб «Веселушка»… В этом здании Бью Нэш, знаменитый «король Бафа», разбогатевший на азартных играх, принимал высоких гостей, принцесс в том числе, – прочитал Сергей на мемориальной доске двухэтажного особняка. – Его любовница Джулиана Веселушка до сих пор появляется здесь в облике Серой Леди, проверяя, отвечает ли готовка установленным ею стандартам.

– Да уж, Веселушка, – хмыкнула Люси, разыскивая в путеводителе десятку. Глаза жены были опухшими после ночных слез, но она снова старалась казаться счастливой.

Сергей с удивлением наблюдал, как в его мягкой и с виду такой податливой Люси впервые обнаружилась та стальная основа, которую ее соотечественники с гордостью называют своей британской выдержкой.

Табличка с цифрой была вмурована в булыжники прямо под их ногами.

– А что в книжке сказано? – спросил он.

– … Бью Нэш никогда не был женат, любовниц у него было множество – как грибов в лесу после дождя. Его даже называли «шлюшником», на что он отвечал: «нельзя называть шлюшником того, кто держит всего одну шлюху под своей крышей – так же, как нельзя называть сыроделом того, у кого в доме всего один кусок сыра»… И Веселушка это выносила? Наверное, тоже ему рога наставляла.

– Читай дальше, – потребовал Сергей.

– Джулиана (тут голос Люси взял торжественную ноту) оставила Нэша, но… спустя несколько лет, когда он состарился и потерял свое состояние, ухаживала за ним в этом самом особняке, давным-давно купленном им на ее имя… После смерти Нэша в 1761 году Веселушка поклялась не спать с другими мужчинами. Она доживала свои годы отшельницей в дупле огромного дерева….

– Мда, повезло парню, – заметил Сергей.

– Я всегда буду твоей Веселушкой, – снова воодушевилась жена.

Мимо них прошла многодетная, вульгарно одетая мамаша, она толкала перед собой багги с двойняшками и одновременно громко отчитывала семенившую рядом дочку. Люси с завистью посмотрела ей вслед:

– Знаешь, только что поняла, что я, со своими дипломами и иностранными языками в подметки не гожусь вот этой тетке.

– Почему? – впервые рассмеялся Сергей.

– Она живет по законам природы, рожает, не мороча себе голову. И правильно делает, потому что эти законы мудрее любого из нас… А у меня только один ребенок. Все откладывала, все время мне что-то мешало.

Ее мелкие веснушки, которыми он когда-то восхищался, обещая перецеловать все до единой, проступили на лице.

– Сережа, я ведь ехала сюда с настроением make it or break it и надеялась хоть на какой – то знак. А ты?

Сергей не успел ответить, у него зазвонил мобильник, и Люси, осекшись, расстроенно наблюдала, как муж суетливо достает его из кармана, сразу узнает номер звонящего и, отойдя в сторону, негромко разговаривает.

– Это, конечно, была Маша, – с болью констатировала она, когда он вернулся.

– В данном случае это неважно, – отвел Сергей глаза. – Бабушка в больнице, у нее инфаркт.

7.

«В комиссию по Чистке партии.

От Гр. (Фамилия неразборчива) Домны Ивановны.

Заявление.

Ставлю в известность Комиссии по Чистке партии о том, что Грошунин ругает советскую власть, а во время разговоров с женой Грошунина последняя сообщила мне о том, что ее муж прячет дома оружие и на днях разбил бюст Товарища Сталина.

В чем и расписуюсь. Домна Ивановна (Фамилия неразборчива)».

Грошунина даже не арестовали. Пришедшие с обыском энкэвэдэшники оружия не обнаружили, а завернутый в газету разбитый бюстик Сталина при внимательном рассмотрении оказался осколками свиньи-копилки. Красного директора спасло еще и то, что он много времени проводил в своем подмосковном хозяйстве.

«Как я ненавижу, когда палец химозы начинает медленно двигаться вниз по списку и приостанавливается в самом начале, где „В“ и „Г“. Я в этот момент впиваюсь ногтями в коленку и глаза закрываю. Сегодня она опять выкрикнула мою фамилию, и я потащилась к доске… Вова Ермаков подсказывал, и я кое-как отбарабанила. И зачем мне эта химия, если я собираюсь посвятить жизнь филологии?

После школы играли с Лидой на чердаке. Я показала ей (жирно зачеркнуто). Она сразу устроила целый допрос: откуда взяла и есть ли в нем (зачеркнуто). Я все рассказала и спросила, хочет ли она со мной дружить после этого. Она долго молчала, потом сказала, что папу ведь не забрали, значит он не враг народа. Я ее предупредила, что если (жирно зачеркнуто) пропадет, то значит, это она проболталась о тайнике, и взяла с нее клятву, что она…»

Домну с семьей вскоре переселили, и вся трехкомнатная квартира перешла к Грошуниным. Лида все больше завидовала Асиной отдельной комнате и телефону. Она тоже хотела добиться успеха в жизни, поэтому оттачивала свою речь, чтобы не говорить, как ее полуграмотные родители. И она вступила в комсомол, несмотря на недовольство матери.

Ася в комсомол не вступала. Она изменилась – замкнулась, пересела на заднюю парту, скучала там в одиночестве с книгой на коленях. Говорила Лиде, что считает себя некрасивой, хотя на самом деле теперь для всех было очевидно – она превращается в красавицу.

8.

Это – как в лифте вместе застрять. В другое время взглянули бы мельком, и всё, а тут, хочешь не хочешь, всматривайся, разбирай чужой судьбы узор, пока клаустрофобия тебя совсем не замучает. Нарочно, что ли, жизнь таких разных людей сталкивает? – Соседки по палате наблюдают за старухой и ее сиделкой.

Провинциалка уже четыре недели живет в кресле, которое медсестры разрешили перетащить сюда из холла. Она вяжет или для разнообразия сидит на кровати рядом с Лидией Николаевной, медленно расчесывая ее седые космочки. Бабуля немного не в себе, все время жужжит, а она ей негромко выговаривает.

Соседки по палате завидуют бабуле. И внук часто навещает ее. И красавица эта от нее почти не отходит. Девушка уходит лишь во время визитов бабулиной дочери – похоже, не разговаривают они между собой. Но дочь эта и с матерью не в ладах – всего то два раза была, посидела, помолчала и ушла.

Зато красавица развлекает больную, как умеет. Хотя развлечений в больнице немного: можно кормить голубей, кидая крошки на подоконник, или ездить в кресле-каталке по коридору. Наверное, внук заплатил этой девахе хорошо, шепчутся соседки, и заодно влюбился в нее по уши.

– Лидия Николаевна! Ну какая же вы отвратительная?

– Нет, нет. Это уж-жасно. И как я дожила до того, что стала от-вра-ти-тель-ной старухой? Ужасная. Ужасная. Баба Яга.

Неправда. Она до сих пор по-своему прелестна, насколько это возможно в восемьдесят пять лет: с аккуратной фигуркой и тонкостью черт. Даже сейчас ей в минуты просветления удается по-женски кокетничать с дородным врачом-физкультурником, который каждое утро заходит в палату. Другие, более молодые, инфарктницы безучастно следят за его нехитрыми экзерсисами, лишь она проявляет интерес. Но беда в том, что старуха плохо ест.