Текст книги "Илья Мечников"

Автор книги: Ольга Таглина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Целый год упрямый Мечников учился самостоятельно, осваивая различные университетские курсы. Он практически не выходил из своей комнаты, заваленной книгами. Два раза в день дверь комнаты открывалась и Эмилия Львовна приносила сыну пищу. Было очевидно, что Илья работает на износ. Эмилия Львовна пыталась уговорить сына хоть немного отдохнуть, но тот неизменно отвечал: «Сейчас не время для отдыха».

А весной Мечников снова подал прошение на имя ректора Харьковского университета: «Желая в качестве вольнослушателя слушать лекции в здешнем университете, покорнейше прошу ваше превосходительство допустить к слушанию лекций четвертого курса физико-математического факультета по разряду естественных наук, прилагая при сем удостоверение, данное мне гг. профессорами». На прошении имелись подписи знаменитого химика Н. Н. Бекетова и других профессоров.

Илья блестяще сдал экзамены по ботанике, химии, минералогии и геологии, физике и физической географии, сельскому хозяйству, зоологии, сравнительной анатомии и физиологии. Фактически за два года он завершил курс университета. Теперь нужно было получить звание кандидата, а для этого необходимо представить самостоятельную научную работу.

Университетский совет ходатайствовал перед министерством просвещения о назначении Мечникову стипендии для продолжения научного образования за границей. После довольно длительного путешествия по инстанциям прошение совета вернулось с краткой резолюцией министра: «За неимением средств отказать».

Тогда Илья обратился за помощью к родным. Он хотел поехать в экспедицию на остров Гельголанд для сбора материала для научной работы. Эмилия Львовна без колебаний благословила его на вторую поездку за границу, понимая, что она не будет похожа на первую. Несмотря на то что материальное положение семьи было тяжелым, любимому Илюше выделили необходимые средства.

Гельголанд поразил Мечникова изобилием морских животных. Это был настоящий Клондайк для зоолога. Для работы Илья Ильич предпочитал те дни, когда сильные волны выбрасывали на берег глубоководных обитателей моря. В любую ненастную погоду болезненный и худощавый юноша, весь вымокший до нитки, бродил по берегу, выискивая животных.

Поскольку денег было немного, Илья недолго пожил в гостинице, после покинул ее и поселился у рыбака, отказавшись от обеда и кофе. Он фактически голодал ради того, чтобы подольше побыть на Гельголанде, завершить научные исследования, пополнить коллекции животных.

Мечников писал домой матери: «Милая мама… Я думаю остаться на острове еще целый месяц, по прошествии которого я поеду (желаю поехать) на десять дней в Гиссен, где будет от 17/5 до 25/13 сентября собрание натуралистов и врачей со всей Европы… Это собрание слишком заманчиво, чтобы я не предпринял всевозможных средств для того, чтобы посетить его, кроме большой пользы от совещания с ученейшими людьми, я имею возможность заниматься в богатейших коллекциях профессора Лейкарта, что очень важно для довершения моих работ на морском берегу, которые продолжают идти очень успешно. Для приведения в исполнение моего горячего желания воспользоваться такими сокровищами я должен прожить лишних три недели на Гельголанде, сделать путешествие в Гиссен и обратно и прожить в Гиссене десять дней на ту сумму с которой я думал протянуть до 24/12 августа… Я питаюсь, чем Бог пошлет, издерживая 30 копеек на еду… Сбереженные деньги с прибавлением моей запасной суммы (которую я берег для первоначальной жизни в Петербурге) составляют достаточный капитал, на который я могу доставить себе столько пользы…»

Зная, как волнуется мать о его здоровье, Илья заранее успокаивает ее: «Ради Бога не сочти описание моей новой жизни за жалобу или ропот; наоборот, я так счастлив, имея в виду столько пользы, и еще тем, что я не могу упрекнуть свою совесть в бесполезном растрачивании денег, добытых любовью и заботой, что в такой обстановке я готов бы находиться почаще. Пожалуйста, не вообрази также, чтобы я занятиями расстроил свое здоровье; даю тебе честное слово, что до сих пор у меня даже ни разу голова не болела. Да я и не верю, чтобы занятиями можно расстроить здоровье: я видел много ученых немцев, которые кулаком вола убьют. Вообще я умоляю тебя быть насчет меня совершенно спокойной, тебе и без меня много тяжелых забот, а я теперь поставлен в такие хорошие условия, что, кажется, печалиться нечего. Крепко целую твои ручки и остаюсь любящий тебя Ил. Мечников. Пиши, пожалуйста, чаще. Я так дорожу каждым твоим словом!»

5 сентября большая группа зоологов прибыла с Гельголанда в Гиссен на съезд естествоиспытателей. Днем позже приехал в Гиссен и Мечников. Там в сентябре 1864 года он выступил на общегерманском съезде биологов и врачей с двумя научными докладами. Илья оказался самым юным участником этого научного собрания. Доклады были приняты весьма тепло, Мечникову аплодировали.

Спустя некоторое время, по рекомендации знаменитого хирурга Н. И. Пирогова, молодому ученому была предоставлена государственная стипендия для ведения научно-исследовательской работы в лучших европейских лабораториях, в частности для стажировки у видного немецкого зоолога Рудольфа Лейкарта.

Профессор Лейкарт разрешил Мечникову посещать в его отсутствие лабораторию и работать в ней. Илья Ильич намеревался выяснить вопросы, которые заинтересовали его еще на острове Гельголанд при изучении круглых червей – нематод. Дело было в том, что исследуя размножение некоторых круглых червей, Мечников открыл у этих животных ранее неизвестное науке явление гетерогении, то есть чередование поколений с перемежающимися формами размножения. Поколения, ведущие паразитический образ жизни, как было известно, являются гермафродитами, а формы, свободно живущие вне организма-хозяина, как обнаружил Мечников, оказались раздельнополыми. Это открытие имело серьезное значение: оно проливало свет на связь между явлениями размножения нематод и образом их жизни. Было очевидно, что скромное открытие Ильи Ильича Мечникова выходило за пределы простой регистрации нового факта, оно носило характер обобщения в главном направлении развития эволюционной теории.

Профессор Лейкарт заинтересовался исследованиями Мечникова, но он считал, что поскольку открытие сделано в его лаборатории, то он тоже имеет к нему отношение. Лейкарт предложил Мечникову работать сообща. Илья согласился. Постоянная работа за микроскопом привела к тому, что у Мечникова заболели глаза, но Илья Ильич упорствовал и продолжал наблюдения. Он довел себя до того, что после нескольких минут работы с микроскопом в поле зрения надвигалась красная пелена и застилала все предметы. Пришлось на время оставить работу.

Пока Мечников восстанавливал зрение, профессор Лейкарт успел написать и опубликовать статью по материалам его исследования. Илья Ильич с удивлением обнаружил в «Геттингенском вестнике» статью о нематодах, в которой уважаемый профессор подробно излагал все, что сообщил ему Мечников, а также и то, что, видимо, успел сделать за это время сам. Илья Ильич читал – и не хотел верить своим глазам. Статья была подписана одним Лейкартом, с подробным указанием всех его научных и государственных чинов. Только в самом низу страницы, набранное петитом, сиротливо стояло примечание: «В работе по данному исследованию профессору помогал кандидат Мечников».

Илья Ильич был возмущен до глубины души, он пытался встретиться с Лейкартом, объясниться с ним, но тот уклонялся от всяких встреч и разговоров на щекотливую тему. Тогда Мечников написал статью, в которой страстно изобличал Лейкарта в присвоении чужого открытия. Статья была напечатана в «Архиве анатомии и физиологии». Понятно, что работать дальше с Лейкартом было невозможно и оставаться в Гиссене не имело смысла. Нужно было выбирать новое место для продолжения научных работ.

* * *

Разногласия с Р. Лейкартом послужили одной из причин переезда Мечникова в Италию. Здесь на Неаполитанской биологической станции он познакомился с Александром Онуфриевичем Ковалевским.

Трудно было себе представить людей, более разных по характеру и темпераменту, чем Мечников и Ковалевский. Александр Онуфриевич, тихий, застенчивый, сосредоточенный, был весьма сдержанным человеком, он казался почти скрытным. Илья Ильич, наоборот, был весь как ртуть, активным, пламенным, жизнь обычно кипела в нем ключом. Но как только они встретились на одной из пригородных станций Неаполя, сразу почувствовали взаимную симпатию.

В то время Илье Ильичу было 20 лет, а Александру Онуфриевичу – 25. Они оба строили планы дальнейших научных исследований. Это было знакомство единомышленников, которое перешло в плодотворное многолетнее сотрудничество и дружбу.

Оба исследователя дополняли друг друга, содействуя быстрому достижению результатов начатых исследований. А задачи стояли поистине впечатляющие – внедрить эволюционный подход в эмбриологию, найти промежуточные звенья между беспозвоночными и позвоночными, доказать сходство их эмбрионального развития на его ранних этапах.

Мечников и Ковалевский были теми двумя «молодыми зоологами», имена которых, по оценке К. А. Тимирязева, «стали достоянием европейской науки и в течение полувека продолжали и продолжают составлять гордость русской науки».

Тот же К. А. Тимирязев, характеризуя развитие естествознания в России в 60-е годы XIX века, писал: «В самом начале шестидесятых годов в Петербурге стали распространяться слухи о появившемся в Харькове Wunderkind'e, чуть не на гимназической скамье уже научившемся владеть микроскопом и даже печатающемся в иностранных журналах. Это был будущий Илья Ильич Мечников».

Влюбленные в науку, Мечников и Ковалевский помогали друг другу советом и критикой. Оба работали в это время над родственными проблемами, оба с энтузиазмом относились к эволюционной теории Дарвина и способствовали утверждению и развитию дарвинизма.

Ковалевский занимался изучением зародыша ланцетника и обнаружил, что начальные стадии развития этого зародыша очень схожи с таковыми у многощетинковых морских червей. Оказалось, что по развитию зародыша ланцетник напоминает скорее беспозвоночное животное, чем позвоночное. Это открытие имело огромное значение, именно оно позволило позже Ковалевскому и Мечникову создать теорию зародышевых листков – одно из блестящих доказательств единства животного мира.

Илья Ильич так писал о работе Ковалевского в своих воспоминаниях: «Ланцетники, переполненные яйцами и семенными телами, по нескольку дней живали в его банках. Обеспокоенные, они быстрыми движениями всплывали, чтобы затем как можно скорей снова зарыться в песок, выставляя оттуда лишь свою головную часть тела. Но из всего этого ничего не выходило, и ланцетники, выведенные из нормальной обстановки, отказывались метать икру. Наконец однажды, уже ночью, Ковалевскому удалось найти несколько оплодотворенных яичек в одной из банок. Он не засыпал всю ночь, и тут-то ему представилась изумительная картина. Яйцо, разделившись на целый ряд сегментов, превратилось в пузырек, одна половина которого углубилась в другую. Вскоре поверхность зародыша стала покрываться мерцательными волосками. Овальный зародыш закружился внутри яйцевой оболочки и, прорвав последнюю, выплыл в виде личинки».

Тщательное изучение личинки ланцетника и морской звезды привело к важнейшим открытиям: Ковалевский установил связь между двумя царствами животных – позвоночными и беспозвоночными. В этот период жизни двух товарищей по науке исследования Ковалевского по своему значению превосходили то, что делал Мечников. Крупнейшие научные открытия Ильи Ильича Мечникова были еще впереди.

Начиная с 1865 года А. О. Ковалевским и И. И. Мечниковым были опубликованы многочисленные работы по зародышевому развитию беспозвоночных, ошеломившие тогда весь научный мир. Этими работами была не только показана общность принципов развития позвоночных и беспозвоночных на основе учения о зародышевых листках, но и разработан ряд основных закономерностей образования из яйца многоклеточных организмов.

Ковалевский показал на ланцетнике, асцидиях, а в дальнейшем на многочисленных других животных закономерности дробления яйца и образования из него сначала однослойного, а затем двуслойного зародыша, его полостей и будущих органов. Причем эти закономерности оказались поразительно сходными как для беспозвоночных, так и для позвоночных.

Мечников исследовал закономерности зародышевого развития – развития зародышевых листков, образование кишечника и полостей тела – у насекомых, ракообразных, головоногих моллюсков, иглокожих, паукообразных и других беспозвоночных животных.

Эти работы обоих ученых окончательно доказали единство и общность всего животного мира и дали образцы применения эволюционного учения в области эмбриологии. Именно эти исследования открыли путь для филогенетических построений на основе принципа параллелизма между происхождением и родством животных форм и их зародышевым развитием.

Нередко заслугу создания специального, филогенетического направления в дарвинизме целиком приписывают Эрнсту Геккелю. Опираясь на идеи, впервые высказанные Ч. Дарвином и Ф. Мюллером, Геккель в 1866–1872 годах сформулировал свой «основной биогенетический закон». Исходя из этого закона и своей же «теории гастреи», немецкий ученый разработал целую систему гипотетических построений и родословных «древ». В действительности он использовал при своих построениях открытия других ученых, и в первую очередь А. О. Ковалевского и И. И. Мечникова. Геккель стал «крестным отцом» этих открытий, дав различные названия обнаруженным стадиям развития животных и их гипотетическим предковым формам (бластула, гаструла, бластея, гастрея и т. д.).

Эти поспешные построения Э. Геккеля вызвали у Мечникова большое недоверие, окончательно укрепившееся после проведенных им блестящих исследований эмбрионального развития губок и кишечнополостных. Сам же он уверенно шел по выбранному пути. В 1867 году – в 22 года, Мечников – магистр зоологии, а в 1868 году, когда его товарищи только окончили университет, он уже доктор зоологии. Обе диссертации были защищены им в Петербургском университете.

В магистерской диссертации Мечников, опираясь на проведенные в Средиземном море наблюдения, проследил развитие головоногого моллюска Sepiola. В докторской диссертации он тщательно исследовал историю развития ракообразных из рода Nebalia. В обеих работах автор стремился проследить общие закономерности формирования зародышевых листков у разных типов беспозвоночных и доказать их сходство с развитием зародышевых листков позвоночных.

Уже после защиты магистерской диссертации, в 1867 году, Мечников вместе с Ковалевским за работы в области эмбриологии беспозвоночных был удостоен премии имени классика русской и мировой эмбриологии, петербургского академика Карла Бэра. В том же году Илья Ильич был избран доцентом Новороссийского университета в Одессе, а через год доцентом Петербургского университета. В 1870 году, в 25-летнем возрасте, Мечников вторично получил премию имени Бэра за выдающиеся исследования в области сравнительной эмбриологии.

Еще в первую поездку в Италию в 1865 году Мечников познакомился с великим физиологом Иваном Михайловичем Сеченовым, жившим в то время в Сорренто. «Мы вышли, – вспоминал Илья Ильич, – совершенно очарованные новым знакомством, сразу признав в Сеченове "учителя"».

А Сеченов так писал о первом знакомстве с молодыми учеными: «Помню, как теперь, из жизни в Сорренто апельсинный сад вокруг домика (villa Grehan), в котором мы жили, и его террасу, на которой в один прекрасный день появились два очень молодых человека знакомиться с нами. Это были – будущая гордость России Илья Ильич Мечников и Александр Онуфриевич Ковалевский».

В дальнейшем знакомство Мечникова с Сеченовым превратилось в творческую дружбу, хотя Мечников и был моложе Сеченова на 16 лет.

В 1867 году Илья Мечников получил докторскую степень Петербургского университета, где затем преподавал зоологию и сравнительную анатомию. В Петербурге, вскоре после приезда, Илья Ильич познакомился с профессором ботаники Андреем Николаевичем Бекетовым и был принят в его семье. Открытый и общительный Мечников легко сходился с людьми.

Семья Андрея Николаевича Бекетова была поистине чудесной! Три девочки, дочери Бекетова, задавали тон всей жизни домочадцев. Они любили слушать сказки, которые Илья Ильич тут же для них придумывал. Племянница Бекетова – скромная, тихая Людмила Васильевна, выступала в роли утешительницы и примирительницы в детских играх. Как хорошо было Мечникову в кругу этой семьи!

Сам же он вел жизнь куда менее приятную. Лаборатории для работы не было, Илья Ильич ютился в неотапливаемом музее, между шкафами с зоологическими коллекциями, занимался, не снимая пальто. Жил Илья Ильич в тесной квартире на Васильевском острове. Экономия денег для научных целей вынуждала его вести самому хозяйство. Все шло из рук вон плохо. Прибирать в комнате и готовить обед просто не было времени. Илья Ильич ходил в какую-то третьеразрядную столовую. Денег не хватало для удовлетворения самых насущных нужд.

Мечников стал подрабатывать – читать лекции в Горном институте. В легком пальто, без калош шел по холоду на лекции. Студенты Горного института мало интересовались зоологией, Илья Ильич понимал, что работает ради денег.

Позже в одной из своих научно-популярных книг Мечников поведал «Историю ученого, бывшего пессимистом в молодости и ставшего впоследствии оптимистом», историю о себе. Ученый писал: «…Он был крайне нервен, и это, с одной стороны, помогало ему в работе, а с другой – служило источником множества бедствий. Он стремился поскорее достигнуть цели, и встречаемые по дороге препятствия сильно склоняли его к пессимизму. Так, сознавая свои способности, он считал, что старшие должны помогать его развитию. Но, видя равнодушие, довольно естественное и особенно распространенное среди людей, уже достигших цели, молодой ученый пришел к заключению, что против него интригуют и что хотят подавить его научные силы…

Малейшее оскорбление самолюбия, колкость со стороны товарища – все это повергало нашего пессимиста в самое тягостное настроение. Нет, не стоит иметь друзей, если это служит поводом к постоянным глубоким уязвлениям! Лучше забиться в какой-нибудь угол и жить спокойно среди своих научных занятий.

Молодой ученый обожал музыку и часто посещал оперу. Между прочим, ему запала в душу ария из «Волшебной флейты»: «Будь я мал, как улитка, забился б я в свою скорлупку!»

К усиленной нравственной чувствительности присоединялась не менее повышенная и физическая. Всякие шумы, как свист паровика, выкрикивания уличных продавцов, лай собак и так далее, вызывали в нашем ученом крайне болезненные ощущения.

Малейший просвет среди ночи мешал ему спать. Неприятный вкус большинства лекарств делал применение их для него невозможным.

"О! тысячу раз правы философы-пессимисты, – говорил он себе, – утверждая, что неприятные ощущения несравненно сильнее приятных!.."

Это, вероятно, достаточно достоверный портрет, многое говорящий об особенностях характера Мечникова.

Илья Ильич тяжело переносил свое одиночество в большом, шумном Петербурге, и семья Бекетовых стала для него тем миром, в котором он отогревался душой и оживал.

Однажды, заметив, что Мечников не приходит в гости вот уже неделю, Бекетовы встревожились и отправили к Илье Ильичу Людмилу Васильевну, выяснить, что с ним случилось. Людмила Васильевна отправилась на Васильевский остров и нашла Мечникова больным и охрипшим. Бекетовы забрали Илью Ильича к себе для экстренного лечения. Людмила заботливо ухаживала за больным, беседовала с ним, живо интересовалась всем, что его волновало.

Через две недели Илья Ильич поднялся и вернулся в свою каморку на Васильевском острове. Мечников выздоровел, но заболела Людмила Васильевна, и Илья Ильич, в свою очередь, с большой заботливостью отнесся к ней. Он писал о беде, постигшей племянницу Бекетова: «Прежде здоровая молодая девушка сильно простуживается в одном из северных городов. "О, это неважно, – говорят доктора, – грипп теперь везде свирепствует, и никому его не избежать. Немного терпения и спокойствия – и все пройдет!" Но грипп не проходил, а привел к общему ослаблению и видимому исхуданию. На этот раз врачи нашли небольшое притупление в верхушке левого легкого. «Несомненно, есть кое-что, но ввиду отсутствия наследственного предрасположения нет причины к серьезным опасениям».

Но грипп привел к катару верхушки левого легкого, начался туберкулез.

Теперь Илья Ильич все свое свободное время проводил у Бекетовых, рядом с больной. Постепенно между ними возникла глубокая симпатия, перешедшая в любовь.

Илья Ильич много писал о Людмиле Васильевне в письмах к матери, и для Эмилии Львовны не было секретом, что любимая ее сына тяжело больна. Понимая, на что идет ее Илюша, связывая свою жизнь с обреченной девушкой, она советовала ему быть осторожным и благоразумным.

Илья Ильич отвечал матери на ее предостерегающие письма: «Именно то обстоятельство, что я долго знал Людмилу, прежде чем прийти к мысли на ней жениться, может тебе показать, что существуют шансы в пользу моего беспристрастного отношения к ней и отсутствия слепого увлечения. Она меня весьма любит, и это не подлежит сомнению, как ты, наверное, сама узнаешь, если познакомишься с нею. Я ее также люблю весьма сильно, и это уже составляет весьма основательный фундамент для будущего счастья, хотя, разумеется, я не могу тебе поручиться, что мы во что бы то ни стало будем весь век жить голубками. Какое-то розовое, беспредельное блаженство вовсе не входит в мои планы относительно отдаленной будущности.

А я никак не могу сообразить, почему было бы лучше, если бы я стал ждать, пока у меня разовьется мизантропия – вещь, на которую я оказываюсь весьма способным. Ты, пожалуйста, не подумай, что если я не мечтаю о розовом счастье, то это означает, что я не ощущаю счастья вовсе… Я очень люблю Людмилу, и мне весьма хорошо с нею…»

Илья Ильич попросил согласия родителей на брак, и оно было получено. Но даже радость, всегда сопутствующая свадьбе, не смогла улучшить состояния здоровья невесты. У нее даже не было сил на своих ногах пройти расстояние от экипажа до алтаря в церкви. Бледную, с восковым лицом Людмилу внесли в церковь в кресле. Священник пожелал молодым счастья. Так началась супружеская жизнь Ильи Ильича Мечникова.

Он отчаянно боролся за жизнь своей любимой. Для этого были нужны деньги, много денег. Илья Ильич делал все, чтобы их заработать, – преподавал по-прежнему в Горном институте и университете, до глубокой ночи сидел за переводами до тех пор, пока острая боль в глазах не заставляла его отложить работу на несколько часов. Беспокоить родных в Панасовке он не мог, поскольку им самим жилось не сладко.

Несмотря на лечение, Людмиле с каждым днем становилось хуже и дальнейшее пребывание в Петербурге могло оказаться гибельным для нее. С огромным трудом Мечников добился командировки и в конце января 1869 года увез жену в Италию.

В Италии Людмиле стало лучше, и успокоенный Илья Ильич возобновил научную работу. Но к началу учебного года он должен был вернуться в Россию, а о возвращении в Петербург супруги не могло быть и речи. Решили вызвать в Италию ее сестру, Надежду Васильевну.

Илья Ильич, озабоченный поиском денег, надеялся, что Сеченов поможет продвинуть его кандидатуру на кафедру зоологии в Медико-хирургической академии в Петербурге. Но получить кафедру в академии для Мечникова было очень трудно. О проблемах, которые возникли в связи с этим, Иван Михайлович Сеченов так писал Илье Ильичу: «На кафедру зоологии в нашей академии Вы могли быть представлены мною лишь в субботу на прошлой неделе, то есть 3 мая… Единственным Вашим конкурентом явился Брандт, представленный от имени Бессера, Мерклина и К°. Предложил я Вас в ординарные или по крайней мере исправляющие должность ординарного, жалованье в обоих случаях 3 тысячи в год, напирая на полезность привлечь Вас исключительно на сторону академии. При этом я имел в виду еще то обстоятельство, что Вашей статьей в «Отечественных записках» Вы создали себе для будущего не совсем приятное положение в университете – преждевременно сожгли позади себя корабли».

Дело в том, что Мечников позволил себе раскритиковать «Труды первого съезда естествоиспытателей» в журнале «Отечественные записки». Он писал в своей статье, что «Труды съезда», как кривое зеркало, исказили состояние русской науки. На брошенные Илье Ильичу обвинения со стороны задетой им группы ученых он написал ответное письмо, в котором настаивал на справедливости своих выводов и защищал право научной критики: «Что касается того, будто я на основании мнения о зоологическом отделе «Трудов» судил о всем томе «Трудов», то на это должен возразить следующее. Тот факт, что в «Трудах» напечатаны статьи, переставшие до появления «Трудов» быть в науке новыми, мною доказан относительно нескольких отделов. Содержание же работ рассмотрено мною только в пределах зоологии. При этом я взял обе самые большие статьи, рассчитывая, что и этого достаточно. Если же понадобится разобрать и другие, то я не премину это сделать…»

Подвергнув «Труды» справедливой критике, Мечников закончил статью в «Отечественных записках» указанием на то, что «Труды» не отражают действительного положения русской науки: в них нет работ выдающихся русских ученых – Менделеева, Сеченова, Зинина и других.

В общем, ситуация была непростой и ожидать ответных теплых чувств от раскритикованных коллег было нельзя.

В ожидании лучших времен, решив уйти из университета, Илья Ильич принял предложение совета университета о командировке за границу. Мечников прекрасно знал причины столь великой щедрости начальства: оно сочло более удобным избавиться от него на время, пока разрешится вопрос о замещении вакансии профессора зоологии.

Илья Ильич вернулся к жене и вместе с ней поехал к морю, в Виллафранка. Он снова много работал и ждал письма от Сеченова.

Письмо пришло. Оно было длинным и грустным:

«Пишу Вам, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, с страшно тяжелым чувством: с одной стороны, я все-таки чувствую себя перед Вами виноватым, что втянул Вас в дело, которое кончилось неудачей, а с другой – все еще не могу прийти в себя от чувства негодования и омерзения, которое вызвала во мне вчерашняя процедура Вашего неизбрания. Дело происходило следующим образом. Я предложил Вас, как Вам известно, в ординарные; комиссия, разбиравшая Ваши труды, тоже предложила Вас в ординарные, а когда отчет ее был прочитан, я снова заявил конференции, что Вы желаете баллотироваться только в ординарные.

Вслед за этим и по закону и по разуму следовало бы пустить на шары вопрос о Вашем избрании, а между тем президент академии, а вслед за ним Юнге и Забелин, предводители партии молодой академии, потребовали вдруг предварительного решения следующего вопроса: нуждается ли вообще наша академия в преподавателе зоологии в качестве ординарного профессора?

Это подлое и беззаконное заявление в связи со слухами, начавшими доходить до меня в последнее время (об этих слухах я Вам скажу после), сразу выяснило для меня положение Вашего дела: достойная партия молодой академии не желала Вас принять в свою среду, но вместе с тем не хотела положить на себя срама забаллотировать Вас.

Под влиянием этой мысли я стал протестовать против незаконности и неуместности (так как мое предложение Вас в ординарные не встретило ни малейшего возражения) предложения президента, сколько во мне было сил, и при этом руководствовался следующим соображением: уж если гг. профессора решили не пускать Вас в академию, то пусть они по крайней мере публично позорят себя, провалив Вас на баллотировке. Так как предложение президента было в самом деле незаконно, то и пущено было на шары Ваше избрание.

Все положили шары в ящик; доходит очередь до Юнге; он начинает кобениться, говоря, что при этой баллотировке смешаны разом два вопроса. Ему возражают, что все, кроме него, решили баллотировку, стало быть, ему одному кобениться нечего; тогда он встает и произносит следующий торжественный спич: "По научным заслугам г. Мечникова я признаю его не только достойным звания ординарного профессора, но даже звания академика, но, по моему убеждению, нашей академии не нужно зоолога – ординарного профессора, а потому я кладу ему черный шар".

И вообразите себе злую насмешку судьбы – его-то именно шар и провалил Вас, потому что он был 13-м черным против 12 белых.

Верьте мне или не верьте, но вслед за этой подлой комедией меня взяло одну минуту такое омерзение, что я заплакал. Хорошо еще, что успел вовремя закрыть лицо, чтобы не доставить удовольствия окружающим меня лакеям. Вслед за Вами выбрали Сорокина за особенные заслуги в ординарные, а потом провалили Голубева и выбрали в ординарные же Заварыкина. Нужно Вам заметить, что вакантных ординарных профессур было две, и на обе заранее были готовы кандидаты.

В заключение спектакля гг. достойные члены нашли совершенно необходимым предложить в звание адъюнкта зятя нашего достойного начальника.

Простите же меня еще раз, что я позволил себе ошибиться, как ребенок, насчет моральных свойств большинства моих почтенных товарищей, но вместе с тем посмотрите, в какую помойную яму попали бы Вы, будучи избраны. Говорить перед этим собранием о том, чтобы Вы читали по крайней мере по найму, я не имел положительно слов и, признаюсь Вам откровенно, не возьмусь и впредь, потому что отныне нога моя не будет в конференции.

После заседания на вечере у Боткина Якубович старался доказать мне, что я проиграл оттого, что вел дело непрактически и не заискивал в Вашу пользу у таких господ, как Herr Забелин и К°.

Может быть, он и прав, но Вы, конечно, не обвините меня в том, что я не насиловал ни своей совести, ни своих убеждений ради доставления победы Вашему делу. Да, признаюсь, до самого последнего времени мне и в голову не приходило, чтобы Вас могли провалить.

Только за неделю до Вашего избрания Зинин сказал мне, что старики (и это он соврал) не хотят Вас в ординарные, что было бы, впрочем, не опасно, так как их меньшинство, и вместе с этим сделалось известно, что Сорокин представляется за ученые заслуги в ординарные. Мне тотчас же пришло в голову что последнее обстоятельство представляет уловку заместить одну из вакантных кафедр и уменьшить тем шансы Вашего избрания. Но Вы понимаете, что из-за этих намеков останавливать дело было бы безумно.

Ради бога напишите мне скорее, чтобы я уверился, что Вы не сердитесь на меня. Когда я успокоюсь, то поговорю о Вашем найме с Хлебниковым. Не сердитесь же, ради бога, на меня.