Текст книги "День был"
Автор книги: Ольга Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Туманова Ольга
День был
Ольга Туманова
День был...
День был жаркий и душный. Сквозь огромные стеклянные окна широким потоком лился солнечный свет, заполняя класс тяжелым теплом. Не то что ветра, не было ни малейшего ветерка; природа замерла в полуденной истоме, и только люди пытались заниматься привычными делами.
Елена Петровна вновь оглядела класс: все головы склонились над тетрадями, губы шепотом помогают голове думать, глаза то затуманено смотрят в парту, то напряженно в тетрадь соседа, зубы покусывают кончики шариковых ручек...натужено дыша от жары и усердия, класс выполнял городскую контрольную по математике, и такой тишины кабинет не знал в течение всего учебного года.
Елена Петровна чувствовала себя неважно, как перед гриппом, когда ничего еще не болит, но во всем теле дискомфорт. Это от духоты, – мысленно сказала она себе, стараясь все внимание отдать классу. Она прошла по кабинету, поглядывая в тетрадки; глаза ее привычно выхватывали ошибки, и палец легко касался мест с теми огрехами, которые, она считала, ученик мог понять и исправить.
Подошла к окну. Пересохшая земля, пожухлая листва яблонь... из-за фасада школы виден кусочек детского сада: забор, тощее дерево, веранда и несколько головок в одинаково блеклых панамках. Тревога шла оттуда...
– Нет. Нет!! – решительно сказала себе Елена Петровна. – За ней бы сразу прибежали.
Острый звук тонких каблучков нарушил школьную тишину: за стеклянной дверью по коридору, обмахиваясь тетрадкой, шла завуч.
Елена Петровна приоткрыла дверь. Валеева тревожно оглядела класс, спросила беспокойно: "Что-нибудь случилось?"
– Нет-нет, – отмахнулась Елена Петровна. – У нас все хорошо. Но что-то мне покоя нет. Я позвоню в детсад?
Валеева округлила глаза в деланном ужасе и уже готова была сказать: "Вы что?! Контрольная! Городская!! Будет же перемена! – но, словно передумав в самый последний момент и не успев изменить выражение лица, с грозным видом сказала тихо, – иди, я постою".
– Это мама Дениса Филатова из пятой группы, – обмирая в ожидании ответа, сказала Елена Петровна. – Что-то мне неспокойно. Вы не посмотрите, как он там? Не ударился? Не заболел?
– Сейчас. Посмотрю, – в трубке стукнуло, потом тревожная тишина, потом шорох, и трубка ожила. – Играет с ребятами. Веселый. Ни на что не жалуется.
– Ну? – озабоченно спросила Валеева.
– Да, говорят, все нормально.
– Любовника тебе надо завести, вот что я тебе скажу, – оглядываясь на класс, сердито прошептала Лидия, – а то ты со своим сыночкой скоро совсем чокнешься, – и, уже вполголоса, добавив: вот что значит поздний ребенок! пошла по коридору, чуть покачиваясь на высоких каблуках.
Они были одногодки, но Елена Петровна родила сына, окончив институт, а Лидия Васильевна стала матерью в семнадцать лет, ее первенец учился в пятом классе, здесь, у нее на глазах, она каждый день выслушивала нарекания учителей и драла сына нещадно.
К пяти часам, когда Елена Петровна вышла из школы, жара еще не спала, даже казалась более густой, словно настоялась за день.
Денис шел домой просто паинька, ни прыжков, ни беготни, не просился и гулять, видимо, и его энергию жара притушила.
В сумраке кирпичного здания было прохладнее, чем снаружи, но и здесь царила духота.
Вода еще тонюсенькой струйкой доходила до их этажа, и, пока не вернулись с работы остальные и не открыли все краны, Елена Петровна успела и Дениса искупать и сама ополоснулась, и, посвежевшие и повеселевшие, они неторопливо ужинали, поглядывая в телевизор.
– Мама, а ты, что ли, не будешь проверять тетрадки? – деловито спросил Денис.
– Нет, – Елена Петровна улыбнулась сыну, а про себя вздохнула: "Бедный ребенок! Одно у его мамы изо дня в день занятие: тетрадки проверять. И поговорить-то времени нет, а уж поиграть вместе...", и от мысли, что впереди у нее бездна свободного времени и можно будет и выспаться, и приготовить что-нибудь вкусненькое, и тихо-тихо идти с Денисом по городу, по тенистому парку, по берегу реки, в душе родилось приятное чувство.
День клонился к вечеру. Теперь, когда сын был рядом и она знала, что он в безопасности, Елена Петровна была умиротворена и спокойна. Она с удовольствием стелила постели, представляя, как ляжет не далеко за полночь, а прямо сейчас и будет спать долго-долго, и не будут ей сниться ни педсовет, ни экзамены, а приснится река, спокойная, широкая, и как бредут они с Денисом по кромке воды...
Денис все еще жевал за столом: он любил поесть.
– Ну, хватит, Денис, – сказала Елена Петровна, – поиграй немножко, потом еще поешь.
– Ну, я чуть-чуть, – набитым ртом отозвался Денис и торопливо подвинул к себе поближе тарелку с сырниками.
Елена Петровна, вздохнув, ушла на кухню, ей жутко было видеть, как под майкой сына, словно воздушный шар, вздувается живот, но и отнять у Дениса еду она не могла. И Денис не был толстым, он был сухощавым мальчиком, нормальным, как говорила врач, но Елене Петровне казался просто худущим; все, что он с аппетитом поглощал в течение дня, исчезало куда-то, как и сам прожитый день.
Воды в кране уже не было ни горячей, ни холодной, одно шипение воздуха. Теперь вода пойдет часа в два ночи, не раньше. Елена Петровна вновь было вздохнула: посуду мыть нечем, одежду Дениса стирать нечем, но тут вспомнила, что учебный год заканчивается, и завтра она вернется домой часа в два, и в кране еще будет вода, и горячая, и холодная, и вновь стало приятно на душе.
Денис, доев сырники и поворчав для порядка, что рано, улегся в кровать и тут же уснул – поспать он тоже любил.
Елена Петровна выключила телевизор и большой свет и легла с журналом на диван. Она с интересом читала, и, хотя роман был какой-то чудной про странную жизнь странных героев со странными проблемами, ей хотелось, чтобы все в романе обошлось, и героиня была счастлива.
Она так и уснула, с романом в руках, но снились ей не Альпы и не шикарная яхта в синем море, и не стройный брюнет в белом костюме, ей снился ее класс, ребячьи головки, склоненные к тетрадкам, и школьная доска, и она вытирала ее мокрой тряпкой, и проступали щербинки и выпуклость у середины, и измазанный пластилином кусочек у левого края, и все появлялись из-под тряпки меловые цифры, и она их все стирала, и они все появлялись, и скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Лидия и, вытаращив глаза, сказала голосом Дениса:
– Мама, у меня животик болит.
В сумраке кроватка сына была едва заметна, а Денис не виден, но Елена Петровна внутренним зрением тут же увидела его фигурку, худенькую, беспомощную, и сон отлетел.
– Доелся, – подумала Елена Петровна и, мысленно коря сына за чрезмерный аппетит, а себя за чрезмерную жалость, и, надевая тапки, уже говорила бодро-ласковым голосом:
– Сейчас мама травки заварит, и все пройдет.
Денис покорно выпил горьковатый отвар, уютно закутался в простынку и мигом заснул.
Мерно тикали часы. Только десять вечера, а она уже уснула.
Елена Петровна прошла на кухню – воды в кранах не было – она вздохнула, вернулась в комнату, легла и стала думать об отпуске.
Река... взметая брызги, бежит по кромке веселый загорелый Денис... красивые стройные мужчины и женщины играют в волейбол... слышен шум прибоя... и синева неба... синева моря... синева покоя... плывут облака, плывут волны, плывет воздух...
– Мама, неестественно громко прозвучал голос сына. – Мама, все равно животик болит.
Елена Петровна с трудом открыла глаза, с усилием приподняла тяжелую голову, вяло подумала, еще сквозь сон: что же дать ему? еще стакан отвара? или все-таки таблетку? и вызвать утром врача? Господи, экзамены! Не знаешь, как и сказать в школе, что... И вдруг сквозь полусонные раздумья проступила мысль: а если аппендицит? Господи! Сколько же часов она упустила!
Елена Петровна впорхнула в платье, голосом лаская сына и, обманывая его боль, все говорила и говорила что-то – слова были не важны, сын слышал ее голос и привычно верил, что мама ему поможет, он больше не плакал и не жаловался, доверчиво глядя на мать.
Открыв входную дверь, Елена Петровна вновь вернулась к кроватке, ее ужасала мысль, что сын остается один со своими страхами и болью.
– Я пошла, позвоню по телефону в больницу, и придет доктор, – Елена Петровна провела рукой по головке сына, стараясь дать ему покой и веру, и глазки его смотрели на нее с надеждой.
Была ранняя ночь. Окна домов уже не мерцали синеватым светом включенных телевизоров, лишь кое-где еще светились, ни один фонарь не горел, и улица, поздним вечером скудно освещенная светом квартир, теперь была темна.
Жара спала, и ожившие комары зудящим роем кружили вокруг домов.
Машинально хлопая по ужаленным местам, Елена Петровна спешила к остановке автобуса, где стояла будка телефона-автомата.
Она опустила монету – у скорой, что обслуживала их район, был обычный городской номер телефона. Монета провалилась, издав странно далекий звук, словно упала не в копилку неисправного автомата, а в глубокий колодец с колодезной водой. Елена Петровна осторожно опустила другую монету, и та провалилась вслед первой, издав тот же странный звук.
Гудка не было.
Елена Петровна потерянно вспоминала, где же еще в их округе установлен телефон-автомат. Наконец, вспомнила, что видела автомат у овощного магазина на другой стороне оврага.
Она пробежала два квартала, спустилась в овраг. Ее била легкая дрожь, то ли к ночи похолодало, то ли вспоминались ужасы, что последнее время крутили по местному телевидению в криминальной хронике. Случись с ней что, сын останется замурован в квартире.
Около овощного магазина – Елена Петровна не ошиблась – стояла телефонная будка, но у автомата была оторвана трубка, и рваные обрывки шнура в темноте выглядели зловеще.
Елена Петровна в отчаянии прислонилась к стене дома, лихорадочно перебирая в памяти микрорайон. Она мысленно пробежала по всем улицам и переулкам и нигде не увидела телефона. Тогда память ее стала листать город дальше – на выходе из микрорайона на шоссе, ведущем к центру, стояли сразу две телефонные будки. Бежать до тех будок минут тридцать... Елена Петровна физически ощутила ужас сына, он был в квартире один с болью, как и она была сейчас одна в пустом темном городе.
Хлестко хлопнула входная дверь соседнего дома, и тишину заглушила хриплая мужская брань.
Елена Петровна смахнула слезы и, стараясь быть неприметной в тени домов, побежала к шоссе.
День был жаркий и душный. Духота изнуряла: путались мысли, сердце работало с перебоями, и от всех переделанных за день дел не было никакого чувства удовлетворения.
Тощие деревца, посаженные вместо вырубленной тайги, бросали на землю жалкую тень, нимало не спасая от безжалостных солнечных лучей.
Ирина Антоновна весь день провела на даче и устало ждала автобус. Присесть на остановке было негде: ни скамейки, ни пенька. От долгого ожидания она чувствовала себя не просто усталой, но больной, и в ней медленно поднималось раздражение и против всей этой неразберихи, и в жизни и в природе, когда в начале июня вдруг стоит июльская жара, и транспорт работает из рук вон, и... а! плохо было все!
На даче картина жалкая: земля трескалась от жары, зелень вялая, поникшая, а как ухаживаешь за ней, поливаешь через день. Мошка осатанела, нападает роем, как перед дождем, а где он, дождь? Второй месяц ни капли, и сегодня на небе ни облачка. А сейчас в автобусе и вовсе угоришь от духоты и бензина. И в таком состоянии работать всю ночь, когда тут впору самой идти на больничный. А муж и у Ирины Антоновны слезы выступили от обиды: то у него планерка, то аврал, то завал, на личной машине оборудование для отдела привозит, а жена...
Так, в грустных своих мыслях, Ирина Антоновна прождала около часа автобус, потом минут сорок тряслась в нем, стиснутая со всех сторон чужими телами, физически ощущая их нечистоту, и чувствуя дурноту от жуткой смеси гари, бензина, пота...
Едва живая, добралась она до дома; побросав сумки в коридоре, скорей встала под душ, и долго мылась, пока не смогла вернуть себе ощущение свежести.
После суматошного дня пришла бестолковая ночь. Вызовы шли один за другим: и астматики, и сердечники – все реагировали на жару, и – еще и овощи толком не начались – косяком шли пищевые отравления. Утомительней всего были визиты к одиноким старикам и старухам, что маялись хроническими недугами, старостью и страхом ночи. Тем хотелось поговорить, пожаловаться... А тут стакан воды выпить некогда.
К трем ночи стало спокойнее, и пока две бригады были на выезде, две могли немного отдохнуть.
Кушетка была занята, и Ирина Антоновна устроилась в кресле: скинула туфли, вытянула отекшие ноги. Сквозь кисею форточки слабо дул приятный ветерок. В другом углу урчал чайник. Сейчас чайку... У стола Степановна, кажется, весь свой век тут проработала санитаркой, все вяжет носки для внуков, в такую-то жару! не верится, что зима вновь будет... Молоденькая сестричка Сашенька что-то ей шепчет доверительно... Ирина Антоновна улыбнулась сквозь дрему: хорошо... спокойно...
Позвякивал, кружась, фонтанчик, и струйки, причудливо извиваясь, ткали вокруг себя водяную паутину, и радуга плыла над белым тазом с алой клубникой и отражалась в каждой капельке росы на крупных ягодах, а вокруг зеленела сочная трава, и на ней росли ослепительно чистые банки и наполнялись вареньем, помидорами, салатами, компотом... и голос Степановны: "Проснись, милая, на вызов тебе".
По обшарпанной лестнице пятиэтажного дома, стараясь не прикасаться ни к грязным стенам, ни к облезлым перилам, Ирина Антоновна поднялась наверх к просто крашеной, не оббитой дерматином двери.
У ребенка болел живот.
– Что он ел? – спросила Ирина Антоновна, глядя на белки мальчика. Никаких изменений она не замечала, и ребенок в чистенькой глаженой, но застиранной пижамке спокойно сидел в маленькой деревянной кроватке, которую пора б уже было сменить на диванчик, не хныкал, не елозил. – Он раньше жаловался на живот?
– Да, – отозвалась мать ребенка. Она, вся взъерошенная, стояла рядом с трагическим выражением на лице. Ирина Антоновна невольно поморщилась: такая заполошенная на любого крепыша болезнь нагонит. – У него холецистит был в прошлом году. – И добавила поспешно, пытаясь заглянуть Ирине Антоновне в глаза, – но тогда у него болело совсем не так. И мы долго лечили... У него нет больше приступов.
– Холецистит не проходит, – раздумчиво сказала Ирина Антоновна и мельком оглядела комнату. Нищета ужасная: ни ковра, ни паласа – голые стены (даже без колера, обычная штукатурка), жалкий эстампик, самодельный коврик у детской кроватки; старый диван куплен, конечно, за гроши в комиссионке, и неизвестно, кто на нем спал; самодельный стеллаж из нетесаных досок до самого потолка, но ни одной добротной книги, все какое-то старье потрепанное да журналы, видимо, по специальности, а у ребенка больная печень, ему диета нужна, ему необходимы продукты качественные, свежие, с рынка. И Ирина Антоновна сказала с легким вздохом:
– Дайте ему болеутоляющее. Есть у вас что-нибудь в доме?
– Но у него не так раньше было. Он на боли не жаловался. Слабость... температура, – мать искала слова, словно ей хотелось, чтобы у ее особенного ребенка и болезни были особые.
Ирина Антоновна решительно шагнула к дверям: под утро идет поток вызовов, люди умирают, а она теряет время почти что на ложный вызов. Конечно, у этой мамы в жизни нет ничего, кроме ребенка, но чем кудахтать над ним, как курица, лучше бы думала о нем, хотя думать надо было раньше: устроить свою жизнь, обеспечить минимальный достаток – а ребенка родить никогда не поздно. Зачем плодить нищету и хроников? Это сегодня ему еда нужна да новые колготки, а подрастет? Потребует магнитофон, мопед, компьютер... – Ирина Антоновна вновь вздохнула, но на этот раз о своем... Сделала решительное движение вперед, стараясь как бы подвинуть с дороги женщину, упорно стоявшую у нее на пути. Та не стронулась, напротив, вся потянулась к Ирине Антоновне, спросила, как заученное:
– Но если это аппендицит?
– Аппендицит не так проявляется, – стараясь говорить спокойно, – ответила Ирина Антоновна.
– Но если все-таки это аппендицит?
Ирина Антоновна вздохнула, вернулась к кроватке, с силой нажала на живот ребенка. Мальчик, не отрываясь, смотрел на мать и молчал.
– Вы представляете, как бы он кричал сейчас, если бы у него был аппендицит? – повернулась к женщине. Та, не отводя от сына испуганных глаз, вновь затараторила:
– Он никогда не кричит, – и бледное лицо ее покрылось нездоровым румянцем, и глаза блестели, и губы дрожали. – Он...
– Надо сначала маме нервы вылечить, а потом уже лечить ребенка, – не сумев сдержать раздражения, неприязненно сказала Ирина Антоновна. – Хорошо, я вас отвезу в больницу, но лишь для того, чтобы вам и там сказали, что приступа аппендицита у него нет, а лечить нужно вас, причем – немедленно.
– Хорошо, – радостно воскликнула мать и метнулась по комнате, собирая одежду ребенка.
Ирина Антоновна села на единственный в комнате стул, стала ждать.
День был жаркий и душный. Подсушивал отлично, не оставляя ни в природе, ни в теле никакой гнилой флоры, никакой слизи.
Вопреки господствующим ныне теориям, Тамара Владимировна любила солнце и была убеждена: солнце – это жизнь. Конечно, для больного человека излишнее солнце опасно, но что не опасно больному? А для здорового опасны все эти лампы: кварцевые, ультрафиолетовые, – недаром их место в больнице.
Вот такие мысли кроются в хорошенькой головке будущего профессора медицины! – Тамара Владимировна счастливо засмеялась, крутанулась на высоких тонких каблучках, еще раз, теперь уже через плечо, глянула на себя в зеркало и легко побежала по ступенькам вниз, в приемный покой. Она удачлива, она красива, она умна – прыгало по ступенькам, она... она с завтрашнего дня уже не ординатор, она ассистент, – и Тамара Владимировна степенно вошла в приемный покой.
Диагноз был неясен: врач скорой поставила обострение холецистита, мать ребенка боялась аппендицита, а Тамара Владимировна решила для начала исключить гепатит.
Сказав нянечке, чтобы та посадила ребенка на горшок, врач ушла, вслед за ней вышла и санитарка, и Елена Петровна с Денисом остались одни в сумрачном кабинете. Замызганная ванна, стол с поблекшей клеенкой, синие ведра с размашистыми светлыми мазками "для коридора", для туалета", голый каменный пол, небрежно замазанное белой краской окно... все казенное, холодное, тревожное... Лишь Денис теплым живым комочком безропотно сидит и сидит на горшке и поглядывает на маму грустными доверчивыми глазками.
Вид Дениса, жалкий и тихий, терзал Елену Петровну, но она повторяла себе мысленно, что теперь все уже не страшно, они уже не одни, а Денису, почти не умолкая, говорила и говорила, что все будет хорошо, сейчас придет доктор и вылечит ее сыночку, и старалась не замечать страх, который заполнял ее всю.
Дверь отворилась, грузно ступая, вошла санитарка. "Ну, вставай, – сказала басовито, и, глянув в горшок, заявила сердито, – нет у него никакой желтухи" и вышла, и почти тотчас в комнату стремительно вошла врач и долго-долго смотрела в горшок, все наклоняя его в разные стороны, словно пыталась отыскать в нем спрятанную желтуху.
– Но может быть, у него все-таки аппендицит? – упрямо спросила Елена Петровна и внутренне сжалась в ожидании резкого отпора, но, неожиданно для нее, врач отозвалась приветливо:
– Да, наверное. Сидите и ждите. Сейчас за ним придет санитар.
Они сидели вдвоем, мать и сын, на покрытом несвежей простыней топчане и ждали. За окном, где еще недавно было темно, стало сереть, потом розоветь, и чем светлее становилось небо, тем серее делалось только что розовое и загорелое личико Дениса, словно грядущий день отнимал для себя все краски Дениса.
Елене Петровне стало жутко.
– Мы так долго сидим, – с порога, тоном извиняясь за свою настойчивость, сказала Елена Петровна. – Мне кажется, ему стало много хуже. У него лицо было...
– Вы заметили? – приветливо спросила врач. – Я не знала, что вы заметили, но я записала здесь, в журнале, что вы полтора часа ждали санитара, – чуть подвинула по столу историю болезни в сторону Елены Петровны, вздохнула доверительно. – Что делать? Вот такие у нас санитары.
– Да я сама, – только и сказала Елена Петровна, чуть не застонав от мысли, что сообрази она зайти в кабинет врача раньше, и сын был бы уже в отделении.
В отделение ее не пустили, и она ходила по лестничной площадке: пять шагов в одну сторону, пять шагов в другую сторону, семь шагов по диагонали. Пятна ржавчины на батареях. Потеки серо-зеленой краски на стенах. Давно не мытая белая дверь. Пять шагов туда, пять шагов обратно, семь шагов по диагонали.
Больница проснулась. Детишки в больничных пижамках, хихикая, выглядывали, приоткрывая двери. Врачи то спускались по лестнице, то подымались.
Женщина в белом халате приостановилась на площадке:
– Что вы здесь все рыдаете?
– Там Денис Филатов...
Перебила, не дослушав:
– Гнойный аппендицит. Ну и что?
– Его будут оперировать?
– Его прооперировали в девять часов.
– Он плачет?!
– Он спит! Спит после наркоза. И будет спать до следующего утра.
– Можно ему принести...
– Нельзя! Ничего ему пока нельзя, ни есть, ни пить, – и врач скрылась за дверью.
Елена Петровна почувствовала бесконечную усталость, ей захотелось где-нибудь присесть, и тут же она вспомнила, что уже одиннадцатый час, а она не в школе.
Елена Петровна быстро сбежала по ступенькам, глянула в безоблачную синеву, удивилась, что не почувствовала, когда беда отступила от Дениса, и теперь вот – никакой радости, никакого покоя – одна тревога да усталость. Но отдыхать некогда – в школе экзамены. И она спешно пошла к остановке автобуса.
Денис проснулся. Хотелось пить, болел живот.
– Мама, – позвал Денис, но мама не ответила.
Глаза привыкли к темноте, и Денис увидел кровати в ряд, как в садике, только ребята на них спали разные, и совсем маленькие, как куколки, и большие, почти как взрослые.
Вспомнилось: он в больнице, где, мама обещала, он снова станет здоров.
В другом конце комнаты в раковине капала вода.
Денис хотел слезть с кровати – живот заболел сильнее. Денис замер на месте – но пить хотелось так сильно, как не хотелось никогда.
Денис хотел заплакать, но мамы рядом не было и жалеть его было некому, и плакать он не стал.
Он лежал и думал, что сильнее ему хочется: пить или чтобы не болел живот. Пить хотелось сильнее.
Денис тихонечко сполз на пол и осторожно пополз к раковине. Он полз и думал, как он все расскажет маме и как мама будет жалеть его, целовать животик и говорить всякие ласковые слова.
Денис добрался до конца комнаты, постанывая, потянулся к раковине. Наверное, он просто забыл про воду из-за животика, а пить он хотел еще вчера. Очень хотел. День был жаркий и душный.
