Текст книги "Есенин и Айседора Дункан"

Автор книги: Ольга Тер-Газарян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Za russki revoluts! Ecoutez, ja budet tantsovat seulement dlja russki revoluts! C’est beau russki revoluts! – подняла она тост. Горький нахмурился. От меня не укрылось, что он что-то недовольно шепнул на ухо Толстой.

Раскрасневшаяся, с лоснящимся от выпитого лицом, Изадора возжелала танцевать. Оставив на груди и на животе по шарфу, она, высоко вскидывая колени и запрокинув голову, побежала по комнате. Кусиков подыгрывал ей «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась и извивалась, прижимая к себе букет измятых цветов. Мне ее танцы были неприятны, но в такие минуты ее невозможно было остановить. Если она хотела танцевать – она танцевала. Думаю, у всех присутствующих ее спонтанное выступление тоже не вызвало особого восторга. Вообще я раньше тоже считал, что она прекрасно танцует, но это у меня от непонимания. Я увидел в Берлине танец другой тамошней плясуньи, недавно вошедшей во славу, и понял, что почем. Дункан в танце себя не выражает. Все у нее держится на побочном: отказ от балеток – босоножка, мол; отказ от трико – любуйтесь естественной наготой. А самый танец у ней не свое выражает, он только иллюстрация к музыке. Ну, а та, новая – ее танец выражал свое, сокровенное: музыка же только привлечена на службу.

Утомленная Изадора припала ко мне на колени, осоловело улыбаясь. Я улыбнулся, положил ей руку на плечо и отвернулся. К счастью, меня попросили читать, и я был избавлен от необходимости говорить ей лживые комплименты. Вся эта атмосфера вконец стала меня раздражать, от нахлынувших эмоций читал я несколько театрально, но потом выровнялся:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красноше рстной верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

Когда я закончил, нетрезвая Изадора со слезами на глазах захлопала, как обычно, громче всех с криком: «Bravo, Esenin! Bravo!». Горький молчал. Я никак не мог понять, понравилось ли ему. Тут он вдруг попросил:

– Почитайте о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят… Если вы не устали, конечно.

– Я никогда не устаю от стихов, – гордо ответил я и недоверчиво добавил. – А вам нравится о собаке?

– Вы первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишете о животных.

– Да, я очень люблю всякое зверье, – сказал я и начал читать. Читал я, чита, и так мне муторно становилось на душе, так хотелось сбежать куда-нибудь отсюда подальше. Изадора кричала: «Браво!» и мне вдруг стало до боли жаль ее. Вот она, старуха, и вот я, а над нами смеется вся эта хваленая интеллигентская эмиграция. С напыщенным видом они смотрели на нас как на заморских зверей в клетках. Тьфу, к чертям их! Надо проветриться.

– Поедемте гулять! – предложил я Изадоре. – Куда-нибудь! В шум!

И я обнял ее, похлопав по спине.

– Da, dа – обрадовалась она. – Luna-park!

– Ну, луна-парк, так луна-парк, – удовлетворенно произнес я, и мы стали одеваться.

На прощание Изадора бросилась расцеловывать этих снобов:

– Ochen kharoshi russki! Takoj uh! – растроганно говорила она. Но я осек ее, грубо хлопнув по плечу:

– Не смей целовать чужих!

Она удивленно обернулась на меня. Э-эх, конечно же не поняла ничего. Ну да черт с ней! Главное, чтобы ОНИ поняли. Чужие они были, чужие…

Мы сели в машины. Изадора повисла на моей груди и вдруг залепетала:

– Mais dis-moi souka, dis-moi ster-r-rwa…

Мне стало неловко.

– Любит она, чтобы ругал ее по-русски. Нравится ей. И когда бью – нравится. Вот чудачка! – с оправданием сказал я, обращаясь к Толстой.

– А вы бьете? – вскинув брови, спросила Толстая.

«Ну, точно, за зверушек заморских нас держат», – подумал я, а вслух сказал:

– Она сама дерется!

Лицо Толстой вытянулось в недоумении. Так их!

– А как же вы понимаете друг друга? – изумилась она в очередной раз.

– А вот так: моя – твоя, моя – твоя, – показал я ей руками. – Мы друг друга понимаем, правда, Сидора?

Луна-парк был безобразен в своем великолепии. Чудные аттракционы, всюду огни, музыка, карусели и акробаты. С Кусиковым мы вдоволь насмеялись перед кривыми зеркалами, где люди то раздувались, как бочки, то вытягивались будто червяки. Грохотало «Железное море» – полоски железа, представляющие море и вздымающиеся то вверх, то вниз, перекатывая железные лодки на колесах. Осмотревшись, я сказал:

– Да, ничего особенного. Настроили – много, а ведь ничего такого и не придумали. Впрочем, я не хаю.

Заграница разочаровывала меня все больше и больше. Все было не то – не те люди, не то настроение. Я смотрел на бешено крутящиеся фейерверки и не понимал, что я здесь делаю. Рядом вдруг я заметил молчавшего весь день Горького.

– Вы думаете, мои стихи нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна?

Мой вопрос застал его врасплох. Лицо его вытянулось, но ответа я ждать не стал. От него он мне был уже не нужен.

– Пойдемте вино пить.

Мы сели за столик на огромной террасе ресторана. Кругом были веселые улыбающиеся лица довольных бюргеров. Гремела музыка. Но невесело было мне. Даже вино мне не понравилось – какое-то кислое и пахнет жженым пером. Красного французского я тоже пить не стал.

– А ну их к собачьей матери, умников! – нарочито хулигански закричал я и чокнулся с Кусиковым. – Пушкин что сказал? «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит! Пей, Сашка!

Мы поговорили с гостями еще о чем-то незначительном и вскоре распрощались. Изадора была уже сильно пьяна. Я отвез ее в отель. Дождавшись, пока она уснет, я тихонько ускользнул и растворился в душном Берлине.

Глава 11 Побег

В Берлине Сергей снова пропал, как он это делал и раньше. Но одно дело сбежать там, в Москве, и совсем другое – здесь. Я была в шоке. В Берлине он был один, совсем не зная языка! С ним же могло случиться все, что угодно! Не сомневаюсь, что виной всему был этот кабацкий пьяница и шпион Кусиков, тенью его преследовавший!

Три дня я объезжала все пансионы города, пока, наконец, на четвертую ночь не ворвалась, уже отчаявшаяся, в маленький семейный пансиончик на Уландштрассе. В просторной столовой в полумраке сидел бледный и осунувшийся Есенин в пижаме и спокойно играл с Кусиковым в шашки. Я от возмущения просто задохнулась – я не сплю четыре ночи и ищу его по всему городу, передумав уже все, что можно, за это время, а он сидит тут и развлекается со своим дружком! Как вам это нравится?! Разъяренной фурией я подлетела к Есенину и собиралась влепить ему пощечину, но он, заметив меня чуть раньше, уже вскочил на ноги и собрался бежать.

Не помня себя от ярости, я схватила что-то, попавшееся под руку, и швырнула в его сторону. Послышался звон разбитых бокалов, тарелок. Несколько мгновений мы молча стояли и смотрели друг на друга: он – исподлобья с расширенными то ли от испуга, то ли от злобы зрачками, мой взгляд, как я думала, выражал глубокое возмущение и обиду. Мгновение спустя я сделала глубокий вдох и процедила сквозь зубы:

– Quittez ce bordel immediatement et suivez-moi.

Как ни странно, Есенин понял меня без наших обычных наглядных жестов. Он покорно накинул поверх пижамы свою пелерину и водрузил цилиндр. Кусиков остался в залог. Надо было отметить, что я, тем не менее, была рада, что обнаружила его одного, а не в компании каких-нибудь молодых девиц.

После этого инцидента я решила нанять переводчицу. Вскоре мне прислали какую-то польскую эмигрантку, свободно изъяснявшуюся на пяти языках – Лолу. Есенина я больше не отпускала ни на шаг, и он сопровождал меня по всем городам, где у меня были гастроли.

Как-то в Дюссельдорфе я проснулась среди ночи и вдруг поняла, что Сергея рядом нет. Вскочив на ноги, я обшарила глазами все углы – никого. Внутри у меня все похолодело – неужели он вот так по-предательски, ночью, сбежал? Не может быть! Я ринулась в соседнюю комнату, где спала Лола, по пути заглянув в ванную, где Есенина также не оказалось.

– Лола, впусти! Это я, Айседора!

Она приоткрыла дверь, бледная и испуганная. Я с силой открыла дверь пошире и прошла в комнату, бегло оглядывая шкафы и кровать. «Так, здесь его нет, – пронеслось у меня в голове. – Пойду тогда к Жанне».

– А что случилось? – удивленно проследив за моим взглядом, спросила Лола.

– Есенин исчез.

– Вы уверены? Может, быть он в туалете? – предположила она.

– Нет, его нигде нет, он ушел.

Я прошла в спальню Жанны. Встревоженная Лола, подхватив свое кимоно, засеменила за мной. Я постучала и когда Жанна открыла дверь, вошла, также осмотрев на кровать.

– Monsieur est disparu.

– Mais non, madame!

Я не знала, что делать дальше – опять объезжать все пансионы или бросаться искать Кусикова. Решила спросить у консьержки, может, она его видела, когда он уходил – не выпрыгнул же он из окна, в самом деле. Лола считала, что для тревоги нет оснований, и муж мой скоро найдется. Бедная Лола, ей и невдомек было – я знала этого человека и знала, что он может выкинуть!

Лола вдруг вышла на середину комнаты и громко позвала:

– Сергей Александрович! Где вы?

– Я здесь, – неожиданно раздался его голос из-за тяжелой портьеры, скрывавшей балкон. – Вышел подышать свежим воздухом. А почему вы не спите?

И вдруг он, заметив меня, расхохотался. Я готова была убить его на месте. Меня захлестнула такая волна возмущения… Волнуюсь, как дура… Внезапно подумалось: а что если он слышал, как я его ищу, и специально стоял и молчал? С него станется – очень он любил такие розыгрыши.

У меня, наверное, действительно был очень глупый вид, потому что он подошел ко мне, взял мое лицо в свои ладони и нежно поцеловал:

– Глу-у-у-упая.

Таких трогательных моментов в нашей семейной жизни становилось все меньше и меньше. Я стала замечать, что он становится грустнее и грустнее с каждым днем, и выглядит очень подавленным и мрачным. В чем же причина его тоски? И пить он стал теперь гораздо больше – за границей он почему-то норовил чокнуться с каждым встречным русским. После того ужасного побега с Кусиковым я поставила условие – или он посещает врача или идет на все четыре стороны.

В Висбадене его осмотрел профессор. Он долго ощупывал его, прослушивал дыхание, стучал по коленкам и в подреберье, заставлял следить глазами за его пальцем, вытягивать и держать на весу руки. После многочисленных манипуляций он, наконец, поставил диагноз – неврит и неврастения, предупредив, что если мой муж продолжит пить в таком же темпе, то вскоре я рискую оказаться рядом с настоящим маньяком. Требовалось лечение. Доктор предложил минеральные воды. Я настояла, чтобы Сергей остался на несколько дней.

Меж тем, деньги мои таяли на глазах. Адвокат продал мой дом в Берлине и заплатил всего 90 тысяч марок. Счет в парижском банке арестовали. На Сергея уходило довольно много наличности – этот милый непрактичный ребенок имел большую страсть к хорошей одежде. Если мы проезжали мимо какой-нибудь красивой витрины с красочными тряпками, платками, он весело размахивал руками и просил притормозить. Я никогда не могла отказать ему. Бедный мальчик жил все это время в страшной нищете, и если добротный костюм мог сделать его чуть-чуть счастливее, я была только рада. Куча денег уходила, конечно, и на выпивку, но я сама была большая любительница шампанского. В общем, мы сильно поистратились. Пришлось просить помощи у Зингера, который в очередной раз меня выручил.

В Берлине мы вынуждены были зарегистрировать наш брак повторно, уже по европейскому законодательству. Тем не менее, Есенину все равно отказали во французской визе, поскольку он был гражданином страны, не признанной Францией. Чтобы получить документы, мне пришлось приложить титанические усилия и напрячь все свои связи и знакомства. Вскоре мы переехали в Брюссель, а оттуда в Париж, клятвенно пообещав и подписав заявление, что не будем вести большевистскую пропаганду.

Глава 12 Тоска

Скука смертная одолела меня в этой чертовой загранице. Видел я, что стихи мои, хотя и известны кое-где и принимаются на ура, но по большей части никому тут не нужны. Да и вообще поэзия тут никому не была нужна. Все у них здесь было гладко и причесано – поля за городом, фермы. А земля, между прочим, и не пахнет ничем, да и лошади все гладкие и скучные. Люди очень любезные и приветливые, всегда улыбаются, но выдуманные все, конченые, не русская душа, одним словом. Стало тянуть меня на кутежи и скандалы. Вот это, я считал, здесь интересно людям, этому они оживлялись: когда пьяный начистишь кому-нибудь морду в кафе или скажешь какую-нибудь несусветную гадость. Часто я притворялся перебравшим – так «кутить» было сподручнее, а иногда и впрямь надирался как сапожник. Одно время аж в больнице отлеживался и цедил несколько месяцев сельтерскую.

Как-то, помню, обедали у профессора Ключникова. Шумно, душно, мертво. Приглашены были и люди из французского посольства. Был и Лундберг, написавший на книгу моих стихов рецензию. В тот вечер я много выпил. Голова захмелела, перед глазами все кружилось и прыгало. Изадора, как всегда, дала себя уговорить на танцы и несколько минут трясла своими дряблыми телесами перед восхищавшимися гостями. Так бы и вмазал в морду! Старуха уже – а все туда же!

Я стоял в стороне и потихоньку приходил в бешенство. Когда меня попросили прочесть что-нибудь, начал я с монолога Хлопуши. Голос мой звучал ощутимо раздраженно. Однако, по мере чтения, я все больше и больше воодушевлялся и когда закончил, то восторженно обвел глазами толпу слушателей. И так мне вдруг стало тошно от этих парижских смокингов и поблескивающих бриллиантов. Перед кем я читал свои стихи? Я искал людей, но и здесь их не было… Одни человеки… Я отошел в угол, но меня окружили люди, возбужденно что-то говорившие. Я отмахнулся от них и подошел к Лундбергу:

– Скверно мне!

Он понимающе посмотрел на меня и взял под локоть:

– Пойдемте, Сергей Александрович. Поговорим.

И вдруг над ухом раздается властный голос Изадоры – черт, уже пронюхала, уже тут как тут. Ну, ищейка!

– Vi kuda?

– Мы отойдем поговорить, Изадора. Вы не против, если я украду вашего мужа? – опередил меня с ответом Лундберг. Тон его был мягок и вкрадчив.

– О, Sergey, nikuda ne uhodit!

«О, Сергей, никуда не уходить!» – достала уже своим контролем до печенок! Когда ж отвяжется?!

– Ты сука! – шиплю я на нее.

– A ti sobaka! – парирует она вызывающе.

Мне вдруг становится так смешно, но я сдерживаю улыбку.

– Проклятая баба! – обращаюсь я к Лундбергу. Тот удивленно смотрит на меня, но во взгляде его не читается осуждения или презрения. Он оставляет нас. Всю обратную дорогу домой я не перестаю чертыхаться и обзывать ее. Она то молчит, то вдруг вставляет какое-нибудь из русских ругательств, которым я же ее и научил. Меня опять разбирает смех.

Как же она так вертит мною? Почему я не могу ей противиться? Что за любовь у нас с ней такая странная? И почему я все равно чувствую себя одиноким? Я люблю ее, но она все равно мне чужая. Не знаю, может, и правда, дело в языке, в нашем непонимании, хотя… Да нет, она по духу-то была русской. Дело во мне. Да, конечно во мне! Это я все чего-то ищу и не знаю чего… Тоска заела. Домой хочу!

Вообще, Изадора стала очень нервозной, нетерпимой – не отпускала меня от своей юбки ни на шаг, устраивая чуть что дикие истерики, но в то же время, как бы компенсируя свою опеку, была еще ласковее и нежнее со мной. Пила она все больше и больше, и подчас алкоголь делал ее жутко развязной – здесь она была как рыба в воде, и на каждом шагу встречались ее друзья и поклонники, с которыми она расцеловывалась и размиловывалась. Я ревновал жутко.

Как-то приревновал ее к пианисту, каждое утро приходившему к ней для репетиций. Они запирались на ключ, чтобы их никто не беспокоил, чем приводили меня в неописуемое бешенство. Я знал, как Изадора легко забывалась, поэтому всегда держал ухо востро. Однажды мне очень понадобилась книга, которая лежала как раз в той комнате, где они репетировали. Я начал громко стучать в дверь и возмущаться, не обращая внимания на шипение пытавшейся меня утихомирить Лолы. Тут дверь отворилась, и вышла Изадора с этим пианистом. Пробежав взглядом по моему лицу, она тут же поняла причину моей раздражительности и, улыбаясь, сказала:

– Pazhalista, ne volnujtes, Sergei Alexandrovitch. On pederast!

Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться этому «педерасту» в лицо. Да, иногда она была очень забавной.

Помню, в одном из разговоров я пытался внушить ей, что слава танцовщицы не то же самое, что слава поэта.

– Танцовщица не может стать великим человеком, ее слава живет недолго. Танцовщица умирает, и ее слава исчезает вместе с ней. Ведь это визуальное искусство.

– Нет, – упрямо говорит она. – Если это великая танцовщица, то она может дать людям то, что навсегда останется с ними, и навсегда оставит в них след. Истинное искусство ведь меняет людей незаметно для них самих.

– Изадора, ну вот люди умерли, которые ее видели, и дальше что? Танцовщики, как и актеры: одно поколение помнит их, следующее – про них уже читает, а третье вообще ничего не знает.

Она внимательно слушала переводящую мои слова Лолу, и выражение лица ее с безмятежного сменилось на взволнованное.

Я продолжал с улыбкой, глядя на нее, как на неразумное дитя:

– Вот ты танцовщица: люди могут приходить и восхищаться тобой. Могут даже плакать. Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Твоя великая слава через несколько лет испарится, исчезнет. И – no Isadora! – на этих словах я развел руками в воздухе. – А поэты живут и после смерти в своих стихах! Вот я – Есенин – поэт, и оставлю после себя стихи. И они будут жить вечно!

Изадора побледнела и стала очень серьезной.

– Нет, ты неправ, Сергей. Я дала людям красоту. Я отдавала им свою душу, и эта красота не умирает. Она где-то существу ет! – высокопарно заговорила она.

Потом вдруг замолчала и со слезами на глазах воскликнула: «Krasota ni umirat!».

Сердце мое вдруг защемило от жалости к этой повидавшей многое женщине, с которой меня связала сама Судьба. У меня было чувство, что я обидел нежного маленького ребенка или какую-нибудь беззащитную животинку. Несмотря на годы, она оставалась глупой наивной девочкой. Я смотрел на нее, и все нутро мое наполнялось безграничной нежностью. Я притянул ее голову к себе и похлопал по спине:

– Э-э-эх, Дункан.

Она в ответ печально улыбнулась и вышла на балкон.

Я остался в комнате, взялся за томик Пушкина и начал читать Лоле его стихи. Зная русский, она могла понять и оценить всю их простоту, красоту и великолепие. Наткнувшись на слово «Бог» в одной из строчек, я усмехнулся, вспомнив, что большевики запретили использовать в печати слово «бог». Я рассказал, как мне вернули однажды мои стихи, требуя всех «богов» заменить другими словами. Лола засмеялась и спросила, что же я сделал.

– Хм, я взял револьвер и пошел с ним к редактору. Я сказал, что декрет или не декрет, а придется печатать, как есть, поскольку я под ничью дудочку плясать не собираюсь. Он отказался. Тогда я спросил, случалось ли ему получать по морде, а потом сам пошел в наборный цех и поменял шрифт.

Услышав наши голоса и смех, Изадора с заплаканными глазами, но уже спокойная, вернулась с балкона и спросила, чему мы смеемся. Выслушав Лолу, она задумчиво сказала:

– Bolsheviki prav. Net boga. Staro. Glupo.

– Да что ты, Изадора! – воскликнул я. – Все ведь от него, от Бога! И поэзия от Бога и даже твои танцы! И ты, и я!

– О, нет, нет, – горячо возразила она. – Мои боги – это Красота и Любовь. Нет других богов. Знаешь, ли ты, что такое бог? Греки еще давным-давно это знали. Это люди придумали богов для собственного удовольствия. Ничего нет, кроме того, что мы знаем, придумываем или воображаем. Ад весь тут на земле. И рай тоже.

Вдруг она распростерла руки и, указывая на постель, сказала:

– Vot bog!

Внезапно мне стало страшно – как же она была далека от меня! Как она далека от меня! Вот ее бог – постель, тела, физическая любовь, плоть и страсть. Как я ошибался в ней! Как я мог не замечать всей низменности ее представлений о мире и жизни вообще? С этого дня я твердо решил, что уйду от нее.

Глава 13 Прогулка

Сергей стал просто невыносим. У нас участились размолвки. Он вел себя словно капризный ребенок, и никакими уговорами на него подействовать было нельзя.

Однажды – кажется, это было в Италии – он сказал, что хочет прогуляться. Я попросила его подождать, пока я переоденусь, и мы пошли бы вместе.

– Но я собирался идти гулять один, – заявил он, исподлобья глядя на меня как маленький злой волчонок.

– Сергей, нет, ты возьмешь с собой Жанну или мисс Кинел, – твердо ответила я.

Он разозлился.

– Нет, я иду гулять один. Я хочу побыть в одиночестве. Я просто поброжу по городу, – со мной говорил маленький непослушный Сережа. Он уже начал одевать ботинки.

Тут вдруг переводившая наши пререкания Лола таки сама взмолилась отпустить его на прогулку:

– Айседора, ну отпустите его, пожалуйста. Он устал находиться с нами – тремя женщинами – взаперти. Всем иногда хочется одиночества. Пусть он пойдет!

Я удивленно воззрилась на нее и, спуская ей с рук ее бестактность, объяснила, что не могу отпустить его одного:

– Вы не знаете Сергея. Он может сбежать. Он уже делал это. И потом женщины…

– Айседора, какие женщины?! Ему надоели женщины. Он просто хочет побыть один! И потом – как он убежит? Денег у него нет, языка он не знает?!

Есенин следил за нашими спорами, сидя с налитыми кровью глазами. Он все понимал без перевода. Потом вдруг резко встал и сказал:

– Я никуда не иду!

Не в силах больше сдерживать рыдания, я вышла на балкон. Какая омерзительная сцена! Я знала, что я неправа, но я также знала, что не могу его отпустить. Мне было так стыдно, что приходиться мучить его, но я так боялась его потерять! Он чувствовал это! Он не мог не чувствовать. Он знал, как сильно я его люблю и делаю это только из-за любви!

Рядом со мной стояла Лола и что-то лепетала. Я обернулась и увидела, что Сергей лежит на кровати лицом вниз. Он лежал, как обиженный маленький мальчик, не получивший сладостей, одинокий и покинутый. У меня от боли и жалости так защемило сердце, что я бросилась к нему и начала целовать его голые розовые пятки. Я осыпала их бесчисленными поцелуями, а он все лежал и лежал, не шелохнувшись. Потом я поднялась и легла с ним рядом, крепко обняв его и шепча о своей любви. Внезапно он повернулся ко мне, и я увидела, что лицо его все было залито слезами. Все внутри меня наполнилось такой нежностью. Я притянула его голову к своей груди и зарыдала сама.

– Sergei Alexandrovitch, ljublju tebja!

Что он чувствовал? Наверное, был ужасно обижен на меня и сильно страдал, но это было ради его же блага. Да, я мучила его, но я его любила.

Наутро Сергей был уже пьян. Видимо, пил еще с ночи, пока я спала. Неужели это все из-за меня?! Мы ведь спокойно могли прогуляться вместе… Он сидел в шезлонге перед пустой бутылкой шампанского. Подойти к нему я не решалась. Нетрезвый Есенин превращался из кроткого милого человека в зверя, поэтому я очень обрадовалась, когда проснулась Лола.

– Он пьян, надо забрать его отсюда. Скажите ему что-нибудь, чтобы он пошел в номер, – энергично зашептала я ей.

Лола осторожно подошла к Сергею и поздоровалась. Он с трудом поднял свинцовые веки и помахал ей рукой. Я вцепилась в Лолу и настойчиво шептала, чтобы она увела его. Лола, меж тем, затеяла какую-то свою игру: она села в шезлонг неподалеку и стала ждать.

Сергей вдруг захрипел какие-то ругательства:

– Итальянские подонки! Буржуи! Их надо выбросить в океан!

Потом внезапно предложил:

– Хотите выпить?

– Да, Сергей Александрович, но нам же не обязательно смотреть на них. Пойдемте наверх, в номер – там и выпьем, – нашлась Лола.

Есенин долго сидел и о чем-то думал – видимо, решая, идти ли в номер с Лолой. Наконец, его синие губы с усилием искривились в усмешке, и он, покачиваясь, встал. Я тут же подлетела и подхватила его под локоть, с другой стороны его взяла Лола. С тяжелой свесившейся головой и заплетающимися ногами он едва мог идти. Мы с трудом довели его до номера и усадили на кровать. Я тут же заказала еще две бутылки шампанского, а Лолу тихонько отозвала в ванную:

– Лола, скорее бегите к врачу отеля и принесите сильное снотворное. Если он не уснет сейчас, то разойдется и начнет бушевать. Скажите официанту, чтобы он положил лекарство в одну из бутылок, а потом бы пометил ее. С остальным мы сами справимся!

От испуга и удивления зрачки ее так расширились, что глаза из зеленых стали черными. Вскоре Лола вернулась вместе с официантом и двумя бутылками. Наполнив бокалы, она весело сказала, протягивая Есенину шампанское:

– Ну, Сергей Александрович, выпьем!

Он отхлебнул вина и вдруг весь сморщился, с шумом выплюнув его изо рта на пол. Видимо, снотворное слишком сильно чувствовалось в спиртном. Отшвырнув бокал, он грозно произнес:

– А, так вот вы как?! Спать уложить?! Отравить меня захотели?!

Он поднялся и шатающейся походкой быстро вышел из комнаты. Я оцепенела, не в силах двинуться с места. Лола опомнилась первая и помчалась за ним вслед. Через несколько минут она, вся красная и запыхавшаяся, вернулась и сообщила, что не смогла его удержать:

– Сергей Александрович ушел! Я не успела его поймать!

Я разразилась проклятьями.

– Ну почему же нельзя ни на кого положиться?! Лола, его нельзя в таком состоянии оставлять! Он может что-нибудь сделать с собой или с кем-нибудь! Что же теперь?! – исступленно закричала я, уже отчаявшись. Казалось, силы сейчас покинут меня. Сергей убегал не первый раз, но каждый раз на меня нападала катастрофическая растерянность и ступор. Я знала, что могла вот так часами стоять в комнате с опущенными руками, и, не понимать, что делать дальше.

Лола испуганно посмотрела на меня.

– Нужно отправить за ним посыльных, – робко начала она. – Я скажу портье.

– Да, – воскликнула я, воспрянув духом. – Он не мог далеко уйти – здесь же остров. Попросите портье отправить за ним кого-нибудь!

Лола стремглав ринулась искать портье, а я в бессилии опустилась на кровать. Взгляд мой упал на принесенную официантом бутылку шампанского. Я налила себе бокал и выпила залпом. Потом еще. И еще один. Растянувшись на кровати, я представляла ужасные сцены, в которых Есенин случайно тонет в море, выбрасывается из окна, стреляет в кого-нибудь, идет в ближайшую забегаловку и цепляет там какую-нибудь молодую девку…Видения были столь явными, что от ужаса мое сердце сжималось и замирало. Тревожные мысли мои прервал голос Лолы:

– Айседора, пожалуйста, не волнуйтесь. Мы его найдем. Он ведь не мог уйти далеко. Денег у него нет, чтобы нанять лодку. Он сейчас вообще скорее всего спит где-нибудь под кустом, как всегда делают русские крестьяне. Он ведь простой мужик, у него это в крови.

Ее слова приободрили меня. «Действительно», – подумала я. – «Он сейчас в таком состоянии, что остается только упасть и уснуть под кустом». Я слегка захмелела и произошедшее теперь представлялось мне не таким страшным.

– Какая вы молодец, Лола! Мне бы это в голову даже не пришло! Давайте возьмем машину и сами обыщем все близлежащие кусты!

Лола стояла в крайнем недоумении. В чем же дело? Чему она удивлена? А-а-а, она заметила опустошенную бутылку. Я улыбнулась, подмигнула ей и вылила остатки шампанского в другой бокал:

– Есенин пьян, я тоже, теперь ваша очередь, Лола!

– О, нет-нет, спасибо – поспешила отказаться она. – Нужен же кто-то трезвый в нашей компании. Допейте вы!

Я спешно допила бутылку, и мы поехали на поиски. Жара стояла нестерпимая. От палящего солнца было не спрятаться. Казалось, что вокруг не цветные пейзажи, а черно-белое изображение, настолько солнце было ярким: белое – свет, черное – тень. Мы медленно ехали, прося шофера останавливать машину перед каждым кустом и изгородью. От сильного нервного напряжения и выпитого вина я болтала без умолку:

– Ах, это, наверное, моя судьба! Рок! Все мои любовники были такими эксцентричными! Не могу себе представить, чтобы кто-то другой занимался тем, чем занимаюсь сейчас я – ищу своего сбежавшего молодого мужа под кустом на острове. Ха-ха-ха! Как глупо! Знаете, если мы вдруг найдем его мертвым, я тоже покончу с собой! Без него жить я не могу! Он – моя жизнь! Да, он мой ангел! Мой маленький непослушный ангелочек! Хм, стойте, а как же я покончу с собой, если до сих пор не успела еще написать биографию?! Она удивительна! Кстати, вы могли бы мне помочь с ней, вы ведь любите писать!

– Айседора, никто лучше вас самой этого не сделает, – возразила молчавшая всю дорогу Лола.

– Ах, я так ленива! И я ненавижу писать! – призналась я.

Наш водитель подумал, наверное, что я не в себе. Действительно, странная картина: две женщины выходят из машины и под каждым кустом, деревом, забором что-то ищут, потом едут дальше – и так целый день!

Наступал вечер, а искать Сергея уже было негде. Мы вернулись в отель. Я так устала, что решила еще выпить вина. Ох, ну и денек! Чувствую себя матерью, играющей с сыном в прятки. Налив себе бокал, я легла на уже остывающем пляжном песке и вытянула ноги. Удовлетворенно оглядев их, я громко сказала:

– Нет, я пока, пожалуй, не буду кончать жизнь самоубийством, у меня еще слишком красивые ноги.

Расслабившись после утомительного дня и выпитого спиртного, я уснула прямо на пляже и очнулась только под вечер. Вернувшись в номер, я узнала от Лолы, что, оказывается, Есенин нашелся. Она рассказала, что он прекрасно отоспался в саду отеля, прямо под нашим носом. Затем пришел в номер, переоделся, напудрился и надушился, а потом снова решил отправиться на прогулку, на которую вчера его не пустили. Так как я спала, то остановить его было некому. Зато Лоле удалось уговорить его взять с собой Жанну. Теперь я была спокойна – уж в ее присутствии он не позволит себе флиртовать с кем-нибудь.

Поздно вечером Сергей и Жанна вернулись. Сергей был трезв и очень угрюм. Жанна выглядела совершенно выдохшейся. Мне не терпелось спросить, где же они были, на что бедная Жанна ответила:

– Маis partout!

Они прошли весь остров вдоль и поперек – сначала пошли к Гранд Каналу, где Есенин долго смотрел на гондолы, затем пошли обратно, причем он шел так быстро, что Жанна едва поспевала за ним, а когда она вдруг решила помочь ему при покупке винограда у местного торговца, он с удивлением заметил ее присутствие – он уже и забыл, что служанка следовала за ним все это время. Как это на него похоже! Он так погружался в себя, что ничего не замечал вокруг!

С Есениным мы не перекинулись и парой слов – он сразу лег спать. Какой же он все-таки ребенок! Все еще дуется на меня.

На следующее утро Сергей проснулся в еще более отвратительном расположении духа. Он враждебно исподлобья смотрел на меня и казался совсем чужим. Когда Лола постучалась к нам, он облегченно вздохнул и заговорил с ней. Наверное, попросил перевести мне. Я заволновалась, предчувствуя очередную сцену.