Текст книги "Кто ее убил"
Автор книги: Ольга Шалацкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
О. П. Шалацкая
Кто ее убил
I.
В один ненастный осенний вечер почти беспрерывно лил мелкий холодный дождь, и грязь на улицах, лишенных мостовой, стояла невылазная. Кой-где мерцали фонари.
Их желтое колеблющееся пламя отражалось в лужицах. Воздух, пропитанный сыростью, гнилью и еще какими-то отвратительнейшими миазмами, доносившимися из выгребных ям, казалось, отравлял дыхание.
Прохожие встречались редко; они шли, укрытые плащами или дождевыми зонтами, ахая и проклиная погоду. Небо сумрачное, темное, с тяжелой свинцовой завесой, представляло неиссякаемый источник ливня, как бы угрожая потопом.
По глухому переулку двигались две мужские фигуры выше среднего роста. Они тяжело ступали ногами, обутыми в сапоги с высокими голенищами. На обоих были фуражки из чертовой кожи. Один имел короткое пальто желтого сукна, доходившее ему до колен, какие носят в больницах и тюрьмах.
Этот оранжево-бурый цвет почему-то считается излюбленным между молодцами особого рода киевских сутенеров и хулиганов и составляет как бы их форму, в отличие от прочих.
На другом была надета куртка цвета воронова крыла. Изредка они перебрасывались короткими, отрывистыми фразами.
– Где тот трактир? – спрашивал обладатель пальто.
– Нешто не знаешь Исаева заведения! Ты ему сколько вещей сбывал с теткой Лукерией, – басом ответствовала куртка.
– А, тот самый! С тех пор, как тетка умерла, я разлюбил его. Теперь свободное время провожу на Подоле. Там есть «Встреча друзей», – отвечал другой, у которого голос звучал несколько нежней и мягче, с оттенком даже какой-то грусти. – А к Исаю как войду, всякая веселость пропадает.
– Как денег нет – везде, брат, невесело, – сумрачно отозвался приятель.
Тусклый блеск фонаря упал на его лицо и на мгновение осветил грубые черты с выражением угрюмой озверелости, сумрачные глаза, черные, будто сросшиеся брови, приплюснутый нос и жесткую растительность около щек и губ.
Они подошли к длинному, старому дому, покосившемуся на один бок, почерневшему от времени. Странное впечатление производило это узкое одноэтажное здание; казалось, людской порок недрился здесь и свил себе прочное гнездо. Под освещенными окнами, в виде приманок, красовались пивные бутылки, бочонок сельдей, поставец с салом, ветчиной и тощей малороссийской колбасой.
За прилавком стоял седой, сухощавый еврей в ермолке на голове и длиннополом лапсердаке.
Тяжелая дверь, с навязанным в виде блока камнем, зарычала и опять подалась назад. Струя свежего, холодного воздуха ворвалась вслед за пришельцами.
Парни потоптались у порога и медленно сняли шапки.
– Чего надо? – спросил трактирщик, сощурив свои подслеповатые глаза и, разглядев гостей, прибавил с ласковой улыбкой младшему: – Что скажешь, Ваня, хорошенького?
– Нам Клим Терентьич Сидоров велел прийти сюда, – ответил старший в куртке, хищническим взглядом окидывая съестные припасы.
– Пройдите в ту комнату, – хозяин указал на двери в столовую или перекусочную: – может, подать вам чего-либо? – прибавил он.
– Денег нет, – развязно заявил первый.
– Денег нет – не беда! Сами вы дорогой народ, – сказал трактирщик. – Ваню я знаю за хорошего человека и поверю в долг.
– Давайте, Исай Мореич, пива, – сказал младший, которого назвали Ваней, снимая пальто: – только Бог весть, когда отдам: казны не клал под спуд, недавно из тюрьмы выпустили.
– А мне отпустите фунт копченого сала, ситного хлеба и бутылочку очищенной, – тем же развязным тоном продолжал верзила в куртке.
Исай Мореич искоса взглянул на него.
– Кто ты такой, что-то я тебя не знаю?
– Будто не знаете Михаилу Зайко? Разве вам Борух Мордухович не говорил, сколько я ему золота сгреб за бесценок? Он потом ездил за границу и перепродал. Что Ванька против меня – баба; он курицы не обидит и как дурень в тюрьму попался, а я всегда действую по рассудку.
– Я раз целую дюжину от мала до велика перерезал, – шепотом заговорил он, нагибаясь к самому уху товарища, когда хозяин поставил перед ним требуемое и удалился. – За Гродном еврейская семья жила в хуторе. Забрался я к ней прямо с бегов и начал крошить направо и налево. Служанка там у них русская жила, так я и ее полоснул заодно; на том свете пускай разбирают. Двухлетнее дите проснулось и закричало, а я его будто цыпленка пырнул ножом в горло.
Денег шестьсот целковых нашел у них и закатил в Москву. То-то хорошо жилось, вовек не забуду! Где я только не был!.. За деньги тебе всюду почет и уважение. Помню, поехал я в тиятер и двух мамзелей пригласил; они, братец ты мой, чуть не подрались за меня.
Опосля приехал в Киев, и здесь мне не везет. Не знаю, что еще Клим Терентьич скажет, – говорил парень, закусывая хлебом и салом.
Ваня медленными глотками тянул пиво и, казалось, мало слушал товарища. Раза два он болезненно поморщился, провел рукой по лбу и опять задумался.
– Нет, стой, приятель! Был у меня тож один удачливый случай на контрактах. Остался я без копейки денег. Что было, спустил в карты. Малость покутил. День не ем, – другой тошно стало. Пошел я на контракты, авось клюнет что-нибудь. Хожу, смотрю, толкаюсь между народом. Идет навстречу барин пожилых лет под руку с дамой; я за ними следую издали. Барышня что-то купила, а он начал расплачиваться; бумажник, гляжу, туго набитый и спрятал он его в боковой карман, только не сюртука, а шубы. Поворотили они к выходу, – я за ними побежал вперед. Напротив, что морская волна, – прет толпа народа. Я за народом прямо барину навстречу и так ловко засунул ему руку в карман под шубу, что он не заметил, выхватил бумажник, да скорей давай Бог ноги. Прибежал в пустую усадьбу, развернул, а там три сотни радужными с мелочью. Я сейчас в трактир. Водки, коньяку себе заказал. Уж я пил, уж я ел… Не житье, а масляница пошла.
Молодец прикончил сало и потянулся за пивом.
– Да что ты, Ваня, все хмуришься?
– Так… скучно что-то, – отвечал Иван. – Ты вот рассказываешь, как обобрал барина и тебе весело стало. Когда-то и меня это радовало, а теперь не до того. Посидел в тюрьме и много передумал и сдается мне, что я уже не тот, чем прежде был. Все мне опостылело. Хожу, двигаюсь и сам не знаю, зачем это делаю. Замышляет что-то Шкуренко и зовет меня. Я иду, а самому все тошно. Может быть, если бы достал денег, пошел бы странствовать по свету. Скучно по тетке, что не своей смертью она померла; хотел обидчику ее мстить, да уж Бог ему судья. Уйти мне надо отсюда, только куда же я от самого себя уйду, – с горькой улыбкой заключил Иван и блуждающим взором оглядел кругом себя.
Старший парень пристально посмотрел на него.
– Слышь, Ваня, выкинь ты всю дурь из головы, или ты нам не товарищ. Куда же тебе идти на убийство, когда ты ног под собой не слышишь?.. А вот и сам Клим Терентьич.
Вошел человек лет сорока с рыжей клинышком бородкой, в армяке, с барашковой шапкой в руках. Он опасливо оглянулся по сторонам и приблизился к столу, за которым сидели парни.
– Добрый вечер, господа, – сказал он. – А, вы уже закусывали? – прибавил он: – может, задолжали, то могу вызволить. Выпьем немного в компании, да и к Степану Андреичу; он назначил ровно в семь быть у него. Говорите, что любите из напитков? Водочку? Хорошо, можно.
Клим Терентьич постучал о стол пустой бутылкой.
Исай Мореич предстал немедленно.
– Хозяин, ублаготворите мне молодцов: дайте сюда водочки, винца и закусить чего-нибудь… индеечки жареной, что ли.
– Индейка есть, – подтвердил Исай Мореич.
– Прекрасно. Вот получите за должок с них, – он вынул десятирублевую кредитку, медленно покрутил ею на свет и вручил трактирщику, озабоченно говоря: – разглядите – не фальшивая ли? Сам только что получил.
Исай Мореич ловким движением подхватил ее и унес; вскоре явился его сынишка с желанными яствами и поставила их на столе.
Старший парень, Михайло Зайко, жадно накинулся на водку, съестное и мигом повеселел. Клим Терентьич прихлебывал из рюмочки сладенькое винцо и наблюдал за обоими приятелями, точно взвешивая и оценивая каждого по достоинству.
– Что вы, Иван Иванович, мало кушаете? Не стесняйтесь, пожалуйста. Я еще поставлю. У нас хватит, – с вкрадчивой лаской обратился Клим к младшему.
– Спасибо, не беспокойтесь о нас, – отвечал тот.
– Он по тетке грустит. Она его воспитала, вместо матери была и вот, в то время, когда он сидел в тюремном заточении – умерла неизвестно от каких причин. Кто говорит, будто ее сожитель побил, а другие – сама отравилась, – ответствовал за приятеля Зайко, уписывая самую жирную часть индейки.
– И могилы ее никак не могу найти, – сказал Иван, обращаясь к рыжебородому, точно ища сочувствия.
– Грустное событие, – сочувственно подтвердил Клим.
– Станем пить и гулять, станем деньги менять, а как смерть придет, тогда будем помирать, – выложил свое credo Зайко.
– Кушайте, братцы, да и того… пора к Степану Андреичу, – проговорил Клим Терентьич, поглядев на свои серебряные часы. – Придется взять извозчика, погода скверная. Только как мы втроем усядемся?
Иван Босяков и Михайло Зайко принадлежали к типу так называемых киевских подкалывателей. Оба они были без «роду и племени», хорошо прошли школу уличной жизни. Ивана, впрочем, кое-как воспитала тетка, служившая поначалу в кухарках; потом женщина спилась с кругу и поступила в сожительницы к какому-то босяку, который ее свел в могилу.
Парень иногда работал в слесарной мастерской, но большею частью находился без определенных занятий. Время обыкновенно проводил в компании воров, бродяг и т. п., судился за кражи и даже высидел полтора года в тюрьме. Отбыв наказание, Босяков опять принимался за прежнее ремесло.
Впрочем, молодой человек иногда действовал не по собственной инициативе, а лишь служил послушным орудием в руках более опытных людей; они ворочали им, как пешкой, и загребали жар чужими руками, причем львиная доля барышей оставалась у них. Натуре этого lazzaroni, несмотря на кажущиеся противоречия, было присуще мягкосердие; может быть, женское воспитание невольно сказывалось в нем. За дурное слово, обиду Иван вспыхнет на мгновение, выхватит нож, но руки его еще не были обагрены кровью. Зато в области воровских проделок он не имел соперников.
Михайло Зайко родился в семье Чигиринского казака и рано отбился от дому. Сначала он ходил с косой по степи, но вскоре работа приелась ему. Зайко слыхал, что в больших городах живется вольготней людям, попытал счастья в Одессе, Новгороде и др.; наконец, уже всесветным бродягой попал он в Киев и здесь нашел обширное поле для приложения своих способностей.
Случалось, что он записывался в конторы, нанимался к господам в дворники, лакеи, ловко обкрадывал их при помощи сподручных людей, а сам всегда оставался в стороне и даже не одно душегубство насчитывал на своей совести.
Случайно, в одной веселой компании, он встретился с Иваном Босяковым и принял его под свое покровительство.
II.
За городом, в гористой местности, быстро выросла и образовалась новая улица, именуемая Макарьевской. Там в ряд, точно грибы после дождя, выстроились новые домики. Один из них, в значительном отдалении от соседей, крытый железом, обращал на себя невольное внимание прохожего законченностью и тщательностью отделки.
Извозчик остановился около ворот этого дома. Три кудлатых пса с лаем выскочили из подворотни и бросились на прибывших. Клим Терентьич расплатился с извозчиком и отпустил его.
Дождь на время перестал; небо по-прежнему оставалось хмурым, неприветливым. Дождевые облака сплошным покровом залегли и нависли над землей.
Дверь маленького домика скрипнула: на пороге, с фонарем в руках, появилась молодая девушка с доенкой в руках, прикрытой полотенцем, а за ней полнотелый приземистый старичок с белой бородой и острым, как бритва, взглядом.
– Кто здесь?… А, дорогие гости, пожалуйте, – приветствовал он, расплываясь добродушной улыбкой гостеприимства. – Отчего запоздали?
– Нельзя было: молодцы – народ несговорчивый, трудно с ними ладить.
– Здравствуй, Ваня. Как поживаешь, сынок? – и он ввел гостей сначала в переднюю, небольшую комнатку, где стоял кованый железом сундук, крытый ковром.
Здесь гости посбрасывали с себя верхнее платье, вытерли ноги о соломенный половик, лежавший у порога. Клим Терентьич вынул из кармана маленький металлический гребешок и поправил бороду, после чего все трое вступили во вторую комнату, служащую, очевидно, приемной. Та оказалась довольно просторной и нарядной: около стены, близко ко входным дверям, помещался массивный дубовый шкаф с стеклянной дверцей, где стояла посуда и множество увесистых банок с вареньем из всевозможных ягод: крыжовника, вишен, райских яблочек и проч., а также бутылки с наливками.
Около противоположной стены находился диван, обитый турецкой материей, круглый стол, застланный плюшевой скатертью, и два серебряных подсвечника на нем. На дверях в спальню висели тяжелые портьеры. На окнах цветы. Одним словом, обстановка вполне приличная и даже комфортабельная.
Хозяин выглядел изнеженным, выхоленным; особенно поражали его руки: белые, пухлые, со множеством колец и перстней с изумрудами, бирюзой и другими камнями. Шелковая сорочка, с повязанным вокруг шеи галстуком, застегивалась золотыми запонками. Сюртук настоящего английского сукна, на ногах мягкие, удобные туфли.
Лампа-молния, под зеленым абажуром, лила мягкий, ласкающий свет. В углу стояла этажерка с множеством книг смешанного содержания – светских и религиозных. Между религиозными находились: Библия, жития некоторых святых, разрозненный том «Потерянного рая» Мильтона, и наряду с этим «Тарас Черномор», «Стенька Разин» и другие.
На стене висело несколько картин в приличных багетовых рамах.
– Присаживайтесь, – говорил выхоленный старичок: – сейчас выйдет супружница. Степанида Гавриловна, подите сюда! – крикнул он.
Из спальни послышался будто прыжок с мягкой постели и, покачиваясь на толстых ножках, утицей выплыла рыхлая, дородная старушка в косынке на голове и чесучовой кофточке. По ее белому, пухлому лицу скользила добродушная улыбка сытого довольства.
Клим Терентьич встал при ее входе.
– Здравствуйте, куманек и ты, Ваня, а вашего имени, отчества, извините, не знаю, – ласково обратилась она к Зайку.
Тот пробормотал ей что-то. Комфорт и кажущееся богатство старичков действовали на него подавляющим образом, возбуждая не то удивление, не то зависть.
– Сейчас самоварчик подадут. Прислуга наша пошла корову доить, – сказала хозяйка.
– Давно приобрели коровку-то? – спросил Клим Терентьич.
– На прошлой ярмарке купили. Базар далеко, не каждый день ходим, прислугу посылать тоже неудобно. Корова во дворе – харч на столе. Я люблю, чтобы у меня утром к чаю были свежие сливки. Оно и для желудка полезно. Старуха моя славно готовит крем, – грешный человек, люблю. Тут на своей усадьбе свободно разводи сколько хочешь живности: кур, гусей. Это не то, что на квартире, где хозяин тебе указывает.
– Ваша правда. Мне вот горе с ребятишками: никак подходящей квартиры не сыщешь; там не пускают, или претензию изъявляют, что пищат, беспокойство соседям, – там поломали или разбили что-нибудь, – и Клим Терентьич развел руками.
– Н-да, протянул Шкуренко: – надо стремиться к собственности, обзавестись своим участком земли где-либо в окрестностях Киева, Никольской Слободке, или Святошине.
– И рад бы в рай, да грехи не пускают, – ответил Клим Терентьич.
– Пустяки! Всякий человек сам кузнец своего счастия, – заключил выхоленный старичок и погладил себе длинную седую бороду, причем испытующим взглядом посмотрел на обоих молодых людей.
Иван сидел в мягком кресле, обитом красной турецкой материей, со скучающим выражением лица, очевидно, занятый своими мыслями.
Зато Михайло жадно ловил каждое слово старика, упивался им и в тоже время оглядывал обстановку, сопоставляя в своей голове какие-то комбинации.
Та же девушка, которую гости встретили при входе, внесла самовар и поставила его на особом табурете, после чего достала из буфета посуду, сдобные булки домашнего печения и пр.
– Марфуша, убери еще столик для закуски, разогрей поросенка, достань из погреба огурчиков, яблочек, грибков соленых, водочки, расставь все аккуратно, как барин любит, – обратилась старушка к служанке. – А сюда подай мне варенье и бутылку рябиновой наливки для панычей.
Девушка быстро повернулась и явилась с требуемым.
– Отпусти ее на вечеринку к Сидоровым. Она, кажется, хотела посмотреть свадьбу, – сказал старик жене с многозначительным взглядом.
Служанка скрылась. Старик пошел вслед за ней, притворил двери и возвратился к гостям. Степанида Гавриловна разливала чай.
– Кушайте, господа. Ванюша, клади себе в стакан варенья, не стесняйся, голубчик: ты когда-то любил так чай пить. И вы, кавалер, не церемоньтесь, может быть, наливочку больше уподобаете.
– Спасибо, – пробормотал Зайко, заполняя стакан наполовину вином.
– Кушайте, господа, а там о деле поговорим, – заметил старик.
– О деле можно и теперь говорить, – подхватил Клим Терентьич, откусывая кусочек сахару.
– С вами, кум, мы, слава тебе, Господи, не первый год знакомы и понимаем друг друга, а вот эти молодцы – народ новый, непосвященный. Ваню я знаю с хорошей стороны; он одно время ловко и умело доставлял мне различные безделушки, и я хорошо платил ему. Обижал я тебя когда-нибудь, Ваня? – спросил старик.
– Нет, я вами доволен, – отвечал Иван.
– Видите, – сказал Шкуренко, обращаясь к Михаилу Зайко. – Я люблю по совести действовать. Зачем человека обижать? – Это грешно. В священном писании сказано: не желай ближнему своему того, чего себе не желаешь.
– Вы им, кум, объяснили суть дела? – спросил старик у Клима: – согласились они?
– Ну да, иначе бы не пришли сюда, у нас свидание деловое, я не люблю на ветер говорить слова. Итак, вам известно, что мы собираемся лишить жизни старую барыню, чтобы завладеть ее капиталом. Сумма крупная и похлопотать стоит. Живет она одиноко и все деньги держит при себе в пятипроцентных выигрышных билетах; я уже давно слежу за этой госпожой, и у меня имеются к тому справки. Слуг у ней двое: кухарка и дворник; но они спят в нижнем этаже, а она наверху одна в целом доме. Я вам покажу все ходы и выходы. Нужно из сада по лестнице взобраться к окну, выставить или отворить раму и того… На все, братцы, нужна сноровка, уменье…
– Оно так-то, так, да дело трудное… А вдруг барыня подымет крик, соберется народ и схватят тебя, раба Божия? – заметил Зайко.
Старик пожал плечами, как бы устраняясь.
– Зачем же так действовать, господа, чтобы попасться! Надо все взвесить и бить наверняка. Дворника один мой знакомый человек отзовет в трактир и продержит там сколько надо. Во дворе есть лестница, которую надо подставить к окну, выждать, пока старуха заснет, и лезть. Ваня мастер на это.
– Извольте, с нашим удовольствием влезу, отворю окно, только бить барыню не буду, – поспешно заявил Иван.
– Я ворога своего лютого собирался убить, да и то рука не подымается.
– С барыней прикончу я, мне плевать, – вставил Михайло и зверски-внушительная физиономия его подтверждала, что слово его не разойдется с делом.
– Что ж ты, Ваня, больно жалостлив стал?
– Не до жалости мне, а тошно… Все опротивело на свете. Забежал бы на край света, куда глаза глядят, – отвечал тот.
– Выпей водочки – веселей станет, – отечески-заботливо ответил старик.
Иван потянулся к графину, налил себе рюмку и залпом выпил.
– Ты вот жалеешь эту ничего не стоящую старушонку, а скажи, кто тебя пожалеет?… Сидел ты в тюрьме: навестил ли тебя кто-нибудь?… Нет, не стоит, брат, по совести жить: от трудов праведных не наживешь палат каменных.
– Бог с ней! Не стану пачкать рук, – с брезгливостью отозвался Босяков.
– Без тебя мы, пожалуй, не обойдемся. Миша один не справится, если кухарка еще проснется.
– Плевать с бабами, а вот как насчет караула: там, быть может, постовой городовой близко.
– Недалеко ходит, да это ничего. В комнату быстро вскочишь, схватишь, – у ней и голосу не хватит закричать, а там можно сделать все, что угодно. Клим Терентьич будет по улице ходить и в случае чего знак нам подаст.
– Это можно, – подтвердил кум.
– Ваше дело чистое, Ванька совсем устраняется, вся ответственность, в случае чего, падает на одного меня, а потому прикиньте мне, дяденька, за работу, – вставил Зайко.
– Не могу, братец! Хочешь – берись, хочешь нет, твоя воля. Я другого найду, больше двух тысяч не будет, – ответствовал старик: – и то деньги, на мостовой их не найдешь. Убьешь барыню – там твое уж дело поискать у ней ценных вещей.
– Что будешь с вами делать! – сказал Зайко.
Они ударили по рукам, после чего еще некоторое время обсуждали различные детали предполагаемого убийства.
Говорили совершенно спокойно и серьезно, точно обсуждали важный семейный вопрос. Старик, игравший роль председателя, имел вид патриарха.
У Клима жадно искрились крысиные глазки. Он то и дело поглаживал рукой свою узкую рыжую бородку,
Степанида Гавриловна отсутствовала во время разговора мужчин. Она возлежала в своей спальне на мягкой, пышно взбитой постели с горой пуховых подушек, прикрыв ноги теплым шелковым одеялом. На маленьком ночном столике стояло блюдце с засахаренными вишнями и чашка чаю. Она медленными глотками отпивала из нее и закусывала ягодами. Изредка к ней доносились отрывистые фразы из разговора мужа и гостей.
Старуха охала и крестилась на большой образ Богоматери, перед которым горела лампада.
Окончив разговор, Степан Шкуренко пригласил гостей закусить, налил по рюмке водки и чокнулся со всеми за успех предприятия и в заключение рассказал свою биографию, как бы в назидание.
– Роду я хорошего, купеческого; родители мои жили в воронежской губернии, занимались конопляной торговлей и держали свой магазинчик. Я был у них единственный сын. В одну ночь огонь истребил все наше имущество. Глянул отец на другой день кругом себя – голо, пусто везде, только груды угля, да как зарыдает, тут же с ним случился апоплексический удар и он помер. Матушка тоже долго не зажилась. Остался я один на белом свете. Нанимали меня купцы к себе в приказчики – я не захотел. Продал свое последнее достояние – кусок земли, где стоял наш домишко, за двести рублей и с этими деньгами приехал в Киев. Вскоре я их прожил и остался без гроша. Ни кола у меня, ни двора, ни гусиного пера не было, а теперь, видите, всего довольно; дом – полная чаша, ни в чем себе не отказываю – ешь, пей моя душа, – веселись. А как вы думаете, я дошел до этого: работой, что ль? – И он презрительно махнул рукой. – Пробовал я, дурень, дрова таскать с баржи, кирпичи, спину свою гнул под тяжестью, что любой вол, пока не напал на свою планиду… Здесь мне повезло счастье. Одно вам скажу, господа: не стоит с людьми жить по совести, – с умиленным видом заключил Степан Андреич и налил себе маленькую рюмочку винца. – Жаль мне вас, ребятки, продолжал он: – сам изведал горе и знаю, каково оно. Ежели удастся наше дело – получите деньги и заживете барами. Сподручные мне люди никогда не остаются в обиде. Только не стоить жить по совести. Да и где она нынче совесть! – заключил философ и оглянулся кругом себя.
