Текст книги "Вахта 'Арамиса', или Небесная любовь Памелы Пинкстоун"

Автор книги: Ольга Ларионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ларионова Ольга
Вахта 'Арамиса', или Небесная любовь Памелы Пинкстоун

ОЛЬГА ЛАРИОНОВА

ВАХТА "АРАМИСА",

ИЛИ НЕБЕСНАЯ ЛЮБОВЬ ПАОЛЫ ПИНКСТОУН

...Можно спасти человека от любой неважной беды – от болезни, от равнодушия, от смерти, и только от настоящей беды – от любви – ему никто и ничем не может помочь.

Аркадий Стругацкий,

Борис Стругацкий

НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ

Был конец августа, когда не пала еще на траву непрозрачная бисерная изморозь, но уже отовсюду, и вдоль и поперек, тянулись ощутимые лишь руками да лицом – когда попадут невзначай – паутинки, накрученные и наверченные по всему лесу толстопузыми травяными паучками. В лесу было прохладно и несолнечно, но не было в природе щедрой, осенней пышности. Увядание еще не пришло, но в чем-то, невидном и неслышном, сквозила уже грусть примирения с грядущим этим увяданьем.

Тропинка выходила на опушку. Ираида Васильевна задержала шаг и свернула правее, где сбегали с поросших сосною невысоких холмов серебристые оползни оленьего мха. Но внизу, в ольшанике, темнела канава, полная до краев зеленоватой кашицей ряски.

Ираида Васильевна крoтко вздохнула и вернулась на тропинку.

За спиной безмятежно, по-весеннему, запела малиновка. Был конец августа, вечерело, и никто еще ни о чем не догадывался.

Митька, сопя в розетку короткого фона, уверенно вел своего кибера по футбольному полю. С шестью минутами до финального свистка 2:1– это еще не блеск. Так ведь и проиграть можно. Металластовый верзила по диагонали пересекал пронумерованные квадраты поля, подкрадываясь к релейному капкану ворот. "Тихо, не зарывайся..." – шептал Митька, хотя его "четверка", передвигавшаяся по стадиону в строгом соответствии со звуковыми командами, выполняла лишь его, Митькину, волю, и "не зарывайся" – это скорее всего относилось к самому себе.

Митька прижался лбом к передней дверце игровой кабинки. Сквозь толстое стекло было видно, как внизу, под самыми ногами, плясали над мячом двое: своя, оранжевая "двойка" и голубая неповоротливая "шестерка". Все было правильно. Сейчас голубые будут в луже.

Теперь можно было ждать отпасовку. Митька сунулся носом в микрофон:

– Миленький, не зевай, смотри на Е-6, смотри на Е-6... смотри на Е-7... возьмешь мяч и пробьешь на Б-13...

А на Б-13 – самая сила: Фаддей. Митька мог положить голову под мобиль, что Фаддей разгадал всю комбинацию и настраивает своего кибера именно на Митькин пас. Митька приподнял плечи и навис над игровым пультом. Сейчас...

– Бери мяч! Бей на Б-13!

Поздно, голубенькие! Надо уметь манипулировать! Влетели в квадрат вшестером, как жеребята, а мяч-то у Фаддея. Митька локтем отодвинул фон, вжался в стекло.

– Тама! Тама-а-а! – раздался из фоноклипса дикий рев несуществующих трибун.

Значит, мяч коснулся сетки.

Эти вопли были последним достижением пятых классов: как-то ночью на сетки ворот, кроме судейских датчиков, были подключены магнитофонные рамки. Очевидцы утверждали, что тренер по кибернетическим играм долго смеялся, но – ничего, не запретил.

Митька откинулся назад и потянулся сидя. Три с половиной минуты можно просто так поболтаться по полю. Теперь уже ничего...

Рев трибун разом оборвался.

В фоноклипсе щелкнуло, и металлический голос кибер-судьи произнес:

– Мяч забит из положения "вне игры".

Митька остолбенел. Медленно потянул с себя фоноклипс. Потом резко толкнул стеклянную дверь кабинки и вывалился прямо на поле.

– Да не было же!.. – заорал он отчаянным голосом.

Рядом с ним тяжело плюхнулся Фаддей. Он сжал кулаки и, распихивая попадающиеся на пути угловатые металластовые фигуры, пошел через все поле туда, где на противоположной галерее тихохонько сидели в своих кабинках "голубые". Он остановился и, расставив ноги, мрачно оглядел ряд белых носов, приплюснутых к стеклу:

– А в чьей палатке хранился судья?..

"Голубые" помалкивали.

– На мыло! – взревели "оранжевые".

Митька оглянулся: у кого мяч? Над мячом враскорячку, точно краб, застыл Фаддеев "третий". Митька с трудом вытащил зажатый в ногах мяч и, сложив ладошки рупором, закричал:

– А ну, давай на поле! Переигрываем второй тайм! "Голубые" посыпались из своих каб,инок. Киберигра шла прахом.

Митька уже пританцовывал, – как бы это сподручнее ударить (не кибер ведь-можно и промазать), но вдруг над полем раздался звонкий голос:

– Митя-а! К тебе мама пришла-а!

Митька сожалительно глянул на мяч и, махая на бегу запасному – подай, мол, за меня, раз тебе такое счастье, – помчался к выходу, где терпеливо стояла Ираида Васильевна.

– Что? Уже? – спросил он, переводя дух и поматывая головой.

– Отдышись... Уже.

– С нашей взлетной? Лагерной?

– С вашей, сынуля. С вашей.

– Я тебя провожу, а?

– Спросись только.

– Я знаю – можно.

На взлетной было пусто, – вечерний рейсовый мобиль еще не прибыл. По площадке лениво трусил Квантик, приблудная дворня чистейших кровей. А у самой бетонной стенки, бросив на траву невероятно яркий плащ, лежала невероятно большая женщина с копной невероятно черных, отливающих синевой волос.

– Тетя Симона! – крикнул мальчик и побежал к ней.

Симона подняла руку и помахала ему, и, глядя не на него, а над собой, на кончики своих пальцев, которые летали вверху от одного облака до другого, так же звонко крикнула в ответ:

– Салюд, ребенок!

Митька плюхнулся рядом с ней и вытянул ноги.

– Ну и как? – спросила Симона, закидывая руки за голову;

– А всё так же, – сердито отозвался Митька. – Второго судью за эту неделю. И все пятый "б".

– Умелые руки. Ну, а вы?

– Мы – ничего. Мы не портим. Мы же знаем, сколько труда нужно затратить, чтобы создать один такой кибер, – важно проговорил мальчик и косо глянул на Симону, ожидая, что похвалят.

– Фантазии у вас не хватает, вот что, – сказала Симона. – Явление тяжелое и в наши дни – редкое. Добрый вечер, Ираида Васильевна. Садитесь.

Ираида Васильевна кивнула, но на траву не села, было уже сыровато, или просто постеснялась. Митька, опустив голову, запихивал травинки в дырочки сандалий.

– Ничего не не хватает, – сказал он хмуро. Симона засмеялась. – Просто мы не хотим.

Симона засмеялась еще пуще:

– Совсем как моя Маришка.

– Митя, не трогай руками сандалики, – заметила Ираида Васильевна.

Митька сердито глянул на мать и подтянул колени к подбородку.

– Ну, а вы? – спросил он с вызовом. – Ну, а вы-то? Когда были в пятом?

"Задира", – подумала Симона и тоже села, так что получилось – нос к носу. Митька смотрел на нее в упор своими чуть раскосыми, как у матери, сердитыми до какой-то зеленоватой черноты глазами.

"Какие странные, совсем не славянские типы лица встречаются иногда у этих русских, – думала Симона, глядя на мальчика. – Этот неуловимый взлет каждой черты куда-то к вискам... Это от тех, что шли великой войной на эту страну около тысячи лет тому назад и маленькими смуглыми руками хватали за косы больших русских женщин... А этот мальчик взял от тех диких кочевников только самое лучшее, потому что если природа хранит и передает из поколения в поколенье какие-то черты, то лишь потому, что они стоят этого".

Митька дрогнул ноздрями, нетерпеливо засопел. Рассказать бы этому дикаренышу...

– Честно говоря, – проговорила Симона, – я не помню толком, что было именно в пятом. Помню только наш город. Нант. Проходил? Летний полосатый город, весь в тентах и маркизах. – Симона снова улеглась на спину, полузакрыла глаза и стала смотреть на небо сквозь длинные прямые ресницы. Вот сказала тебе: "Нант" – и сразу все небо стало полосатым такие бледные желтые и чуть голубоватые– полосы... Подкрадется кто-нибудь, дернет за шнурок – и все эти полосы начнут медленно-медленно падать на лицо...

– Тетя Симона, – сказал мальчик, – вы не хотите улетать с Земли, да?

Симона быстро посмотрела на него:

– А ты знаешь, что такое – улететь? – Это значит – подняться в воздух.

– И нет. Это значит – сказать: "Ну, поехали" – и больше не быть на Земле. А ты знаешь, что такое – Земля?

Мальчик посмотрел на нее. Симона раскинула руки и набрала полные горсти травы; трава, смятая сильными ладонями, терпко и непонятно запахла.

– Знаю, – сказал Митька и еще раз посмотрел на нее – до чего же огромная, как две мамы сразу. – Земля – это очень-очень большое, но все-таки "Арамис" – это не Земля.

Симона усмехнулась.

– Знает. – Она поднесла ладони к глазам – трава оставила резкие белые и красные полосы. – Ну, а самое главное: что такое – хотеть?

Митька смотрел круглыми глазами и молчал.

Ираида Васильевна испытывала какое-то мучительное ощущение, – будто эта женщина делала с ее сыном что-то, не принятое у людей, словно она поставила его голышом на свою огромную ладонь и не то сама рассматривает, не то показывает его самому себе в зеркало.

– Ну, ладно, – сказала Симона примирительно; угадывая мысли Ираиды Васильевны. – Не знаешь – потом узнаешь. А улетать с Земли мне действительно не хочется: уж больно она громадная, не везде порядок. Вот приложить бы руки...

– Как это – не везде порядок? – подскочил Митька. – Ведь в Америке – и то социализм?

– Симона, – сказала Ираида Васильевна умоляюще, – я прошу вас, Симона, все-таки у них в школе даются определенные установки...

"О господи, – подумала Симона, – да неужели же она не понимает, что одной такой фразой – об определенных установках – она заронит в этого умного детеныша больше сомнений, чем я со всеми своими откровениями? "

– Нет там еще социализма, – спокойно сказала Симона. – В этой стране вообще любили по части лозунгов несколько забегать вперед. Например, провозгласили всеобщее равенство – а сами потом еще два столетия негров вешали, пока не вспыхнула Негритянская революция. А знаменитая демократия... Словом, про социализм это только они сами говорят. Нет там его. Пока.

– Значит, скоро революция? И можно будет – добровольцем?

– Вот не могу тебе пообещать определенно. Но ты не горюй, – мы ведь еще до звезд не добрались. Пока только свою Солнечную приводим в порядок. А представляешь себе, сколько дел прибавится, когда свяжемся с другими планетами? Ведь там еще столько революций впереди. Прилетишь к каким-нибудь таукитянам или альфаэриданцам – а у них рабовладение. Или первобытное общество.

– Как у наших венериан?

– Вот-вот. Только венериан мы постараемся от революции избавить.

– Жалко, – вырвалось у Митьки.

– Жалко, – согласилась Симона. – Такое удовольствие – подраться, когда это официально разрешается. Ираида Васильевна закашляла.

– Мама, – сказал Митька, – ты не волнуйся, я же понимаю, что тетя Симона все шутит.

А Симона вовсе не шутила. Просто с тех самых пор, как завернутые в шкуры дикареныши перестали заниматься только тем, что сторожили огонь и играли в обглоданные косточки, с тех самых пор, как первые человечки потопали к первому учителю, прижимая к животу глиняные таблички, – люди берегли свoих детей от излишних раздумий и дружно говорили им, что всё на свете хорошо, справедливо, и пятью пять – двадцать пять.

– Ну, и последний вопрос: сколько будет пятью пять?

– Это как посмотреть, – сказал Митька, потому что этой тете нельзя было отвечать, как в школе. Если в десятичной системе и на Земле, то двадцать пять.

Симона опять рассмеялась:

– А в другой галактике? На Сенсерионе, скажем.

– Это надо подумать, – солидно сказал Митька.

– Ну вот, – Симона сделала руками – "ну вот", – ему "надо подумать" а вы всё чего-то боитесь.

И вообще мобиль летит.

Она легко поднялась.

– Ну, сынуля... – сказала Ираида Васильевна и, опустив руки, вся как-то наклонилась и подалась впереД.

Митька простодушно повис у нее на шее, чмокнул где-то возле уха. Потом смутился и боком-боком пошел к Симоне.

"Неужели же и я с моей Маришкой – такая клуша, если смотреть со стороны?" – подумала Симона.

– Ну, человеческий детеныш, следи тут без нас за Землей, чтоб порядок был. А до венериан мы с тобой еще доберемся... Кстати, какое банальное название "венериане". Придумали бы что-нибудь пофантастичнее.

– Венеряки, – сказал Митька и фыркнул.

– Было, – отпарировала Симона, – "неедяки", но все равно – было. И "венеты" – было. "Венерианцы" вообще не идет.

– Веньякй, – предложил Митька. – Венусяки. Веники.

– О! – сказала Симона. – Проблеск имеется, – и тихонечко скосила глаза на Ираиду Васильевну. Та стояла, полузакрыв глаза, и лицо ее приняло такое скорбное выражение, что Симона чуть было не фыркнула совсем по-Митькиному.

– И-нер-ти-ды, – по слогам произнес Митька, тоже поглядевший на мать и сразу же ставший серьезным. Это потому, что они инертными газами дышат.

– Кто тебе сказал эту глупость? – устало проговорила Ираида Васильевна. – Венериане, как и мы, дышат кислородом. Инертные газы не могут участвовать в процессе обмена веществ.

– Неинтересно, – со вздохом проговорил Митька. Симоне стало как-то обидно за него и за венериан вместе. Она протянула мальчику широкую, все еще в белых и розовых полосочках, ладонь:

– Не горюй, тем более что с этими инертными газами и в самом деле что-то нечисто. Американцы сейчас над ними бьются. Не исключено, что и откроют что-нибудь интересное. Ну, салюд.

Митька благодарно взглянул на нее и тоже протянул смуглую, всю в цапинах, руку. Сунул жесткую ладошку лодочкой – и тут же потянул обратно.

– Счастливого пути, теть Симона, – нерешительно проговорил он, видя, что Симона стоит над ним в какой-то совсем неподходящей для нее задумчивости.

И спокойной работы... – добавил он, чувствуя, что говорит уже что-то совсем несуразное.

Симона фыркнула, тряхнула головой и легонько щелкнула мальчика по носу:

– Заврался, братец. Спокойной... Приключени-ев! Прроисшестви-ев! Стрррашных притом. Космические пираты, абордаж, таран, гравитационные торпеды к бою!

– Всё сразу? – невинно спросил Митька.

– Только так. – Симона оглянулась на Ираиду Васильевну, шедшую к мобилю, и неожиданно вдруг сказала: – И почаще вызывай маму... Длинный фон у нас освобождается после девяти. – И побежала догонять Ираиду Васильевну.

Мальчик отступил на несколько шагов, стащил с головы синюю испанскую шапочку, и стал ею махать. Мобиль задрал вверх свой острый прозрачный нос и полез в небо.

ДОМОЙ, НА "АРАМИС"

Симона посмотрела вниз. Уже совсем стемнело, и сквозь дымчатое брюхо мобиля было видно, как медленно возникают и так же медленно отступают назад и растворяются цепи немерцающих земных огней.

– Аюрюпинская дуга, – сказала Симона, чтобы оборвать их бесконечный, не в первый раз начатый и не в первый раз кончающийся вот так, лишь бы кончить, разговор. – Значит, через двадцать минут Душанбинский космопорт.

– И все-таки, – упрямо продолжала Ираида Васильевна, – и все-таки я не представляю себе, что вы стали бы рассказывать своей Маришке о различных системах счисления перед тем, как заучивать с ней таблицу умножения.

– Уже рассказала. В общих чертах, разумеется.

– Зачем?.

– Да затем, чтобы ей не казалось все это так просто! Умножение у них в ночном курсе, утром встают и всё так легко, весело, и весь мир ясен, как пятью пять.

– Симона, дорогая, а разве вам не пришло в голову, что Митя ответил так только потому, что с ним говорили именно вы? Ведь во всех других вариантах со всеми остальными людьми на Земле – он ограничился бы элементарным ответом. Вы не учите его мыслить – вы учите его оригинальничать, и еще учите его выбирать людей, с которыми приятно пооригинальничать, и еще даете ему почувствовать вкус своего одобрения. Разве вы не знаете, как он ценит малейшее ваше расположение? Да в следующий раз он будет готов отрицать все на свете, лишь бы угодить вам.

Симона вдруг представила Митьку и себя сидящими нос к носу у бетонной стенки взлетной площадки.

И Ираиду Васильевну, сиротливо стоящую как-то сбоку от них. "Ревнует она его ко мне, что ли? – неприязненно подумала Симона. – Ну и пусть, сама виновата". А Ираида Васильевна продолжала говорить, словно сейчас, здесь, в рейсовом мобиле, на подлете к Душанбинскому космопорту, можно было заставить

Симону изменить свои взгляды на воспитание детей вообще, и Митьки в частности.

"Мы просто говорим на разных языках, – с тоской думала Симона, – "учет возраста", "логическое переосмысливание понятий в детском аспекте" бр-р-р... и еще это – "индивидуальный подход". Ей кажется, что это хорошо. А меня при этих словах охватывает такая тоска, словно каждому детенышу подобрана своя, индивидуальная клетка, только отделана она не позоосадовски, а со вкусом, – скажем, окрашена точно в тон глаз".

– Допустим, – продолжала Ираида Васильевна, – что семилетней девочке и можно популярно рассказать о различных системах счисления, хотя я сомневаюсь в необходимости таких преждевременных знаний. Но зачем пятикласснику объяснять особенности политического строя Америки? Мы с вами прекрасно понимаем, что пресловутый "кибернетический социализм" – это фикция. Но это ясно нам, знающим историю развития общества. А что вынес из беседы с вами Митя? Боюсь, что одно: недоверие к самому слову "социализм". Он не понял, что в Америке на самом деле доживает последняя стадия капитализма; для него теперь существует "хороший социализм" – какой был в нашей стране, и "плохой социализм" – как сейчас в Америке. Вот чего вы добились. А ведь через каких-нибудь два года он будет проходить все это в школе и ему немалых трудов будет стоить борьба с собственными неверными представлениями, которые складываются вот из таких случайных бесед.

Симона упорно смотрела вниз. Что за странная мания – делать из своих детей дураков? А может быть, это – инстинктивное желание, скорее всего даже неосознанное, чтоб рос потише, поглупее, грубо говоря; чтоб не стал, как отец, одним из тех космолетчиков, которые улетают так далеко, что не возвращаются.

И хотя. это было всего лишь предположение, Симоне вдруг стало мучительно жаль эту женщину, со всей ее формальной правотой, которая рано или поздно оттолкнет Митьку от нее.

– Да, наверное, вы правы, – примирительно сказала она. – Моя Маришка первый год в школе, я не пригляделась. Вам виднее – Митька-то в пятом. А у меня еще слишком свежи воспоминания о нашем нантском колледже. Тогда только-только закрыли все частные школы и построили этакие гигантские комбинаты-инкубаторы. Мы бодро топали по традиционным туристским маршрутам, где через каждый километр были спрятаны пункты медицинского обслуживания, мы пели у костров песни, разученные на уроках, мы познавали романтику будней посредством не слишком утомительного физического труда, с неимоверными усилиями измысленного специально для нас в условиях современной автоматизации хозяйства. И знаете, о чем я мечтала в Митькином возрасте? Попасть на самый настоящий античный пир. Потанцевать на королевском балу. Я терпеливо смотрела в рот моим учителям истории, когда они рисовали грандиозные картины нашего Конвента, вашего Смольного, наших и ваших гражданских войн, – и мечтала о сусальном принце, потому что он был мой, только мой, oт серебряных шпор до соколиного перышка на шапочке. Симона прикрыла глаза неясно представила себе черного, обожженного Агеева, каким она впервые-увидала его после катастрофы на этой чертовой голубой сигаре "Суар де Пари".

"Я знаю, что она мне сейчас возразит, и она будет, как всегда, формально права, права обидной правотой азбучных истин. А истина все равно будет не на моей И не на ее, а на третьей, Митькиной стороне, потому что даже я, при всем желании, не могу до конца быть такой, как он, хотя мне все время кажется, что я еще мальчишка, первый хулиган Нантского политехнического колледжа. А она сейчас авторитетно заявит, что..."

И действительно, Ираида Васильевна ухватилась за несчастного принца и начала доказывать, что нельзя Преподавать в школах волшебные сказки только для того, чтобы отдельные индивидуумы получили возможность самостоятельно изучить революционное прошлое своего народа и тем самым удовлетворить свою тягу "к чему-то своему, только своему".

– Не пройдет и двух-трех лет, – безапелляционно заявила она, – как на примере своей дочери вы убедитесь, что современная школа может воспитать полноценного и развитого ребенка, не ущемляя его тяги к самостоятельной романтике.

– Ну и слава богу, – отозвалась Симона. – Жаль только, что она у меня не мальчишка. Меня так и тянет к вашему Митьке. Хотя, впрочем, еще не все потеряно: подрастут – мы их и женим, а?

– Ну, Симона, с вами просто невозможно говорить серьезно.

– Да вы не отмахивайтесь, Ираида Васильевна. Маришка у меня вырастет девкой что надо. Так что вы подскажите Митьке, чтобы он женился на ней, если со мной случится какое-нибудь там чудо.

Ираида Васильевна наклонилась вниз и стала смотреть на быстро несшиеся навстречу игрушечные домики космопорта.

То, что эта большая, славная и не всегда тактичная в своей нерусской живости женщина назвала "каким нибудь чудом", случилось совсем недавно, каких-нибудь десять лет тому назад, с Митькиным отцом, и еще пройдет десять раз по десять лет, и каждый раз, когда вспомнится, вот так же захочется согнуться и спрятаться от всех от них, даже таких, как Симона, и остаться наедине со своей болью.

– Ну, вот и прилетели, – сказала Ираида Васильевна, поднимаясь.

– Ага, – отозвалась Симона. – А вон там, в красном, – кажется, наша Ада.

Мобиль подрулил прямо, к длинному, похожему на пляжную раздевалху, зданию космопорта. Ираида Васильевна и Симона вошли в соседние кабинки, привычно сунули свои жетоны в узкие прорези на приборном щитке и встали на середину, пола, где были нарисованы две белые аккуратные ступни – пятки вместе, носки врозь. И снова, как и каждый раз до этого, их охватило ощущение чего-то неприятного, в какой-то степени даже унизительного. С напряженным и cocpeдоточенным лицом они стояли каждая посередине своего бокса и не знали, что же с ними происходит, какие лучи ощупывают их лица и тела, какие приборы регистрируют что-то, присущее только этому, и никакому другому, человеку, и это что-то выбито на личном жетоне, отчего он похож на кусочек хорошего дырчатого сыра.

По всей стране уже давно были сняты все аналогичные посты, но в Душанбинским космопорте, как, впрочем, и в других космопортах Международной службы, всяческие строгости из года в год не уменьшались, а увеличивались.

Ираида Васильевна услышала, как в соседней кабинке хлопнула дверь, Симону почему-то всегда пропускали первой. Ираида Васильевна постояла еще секунд пятнадцать, пока наконец не оборвалось разом сиплое гудение аппаратуры и из щелки не выскочил жетон. Ираида Васильевна спрятала его и неторопливо вышла на бетонированное поле.

Вокруг Симоны уже стояла небольшая толпа – голубые комбинезоны Международной службы вперемешку с пестрыми летними костюмами, – по всей вероятности, это уже собирались пассажиры, которые должны были лететь на "Первую Козырева" утренним рейсом.

Черная лохматая голова Симоны возвышалась над всеми, нередко в каком-нибудь затейливом жесте взлетали ее большие и легкие руки. Ада как-то заметила, что жестикуляция Симоны страдает излишней иллюстративностью.

Говорила не Симона, как показалось Ираиде Васильевне издалека, а конопатый Тимка Бигус, старший механик-наладчик идентификатора. Как всегда, к нему приставали с различными предположениями о принципе работы киберконтролера. В свое время это было излюбленной игрой сотрудников космопорта: начали с примитивов – с грима; аппарат исправно поднимал тревогу, и патруль в голубых мундирах рысью мчался к злополучному зданию извлекать из автоматически захлопнувшегося бокса очередного экспериментатора, пытавшегося пройти на территорию космопорта по чужому жетону.

Затем делались бесконечные попытки подставить вместо себя лицо с точно таким же весом, ростом, кровяным давлением, объемом легких, размером обуви и т. д. и т. п.

Автомат безукоризненно поднимал вой из всех своих сирен.

Вскоре такие дилетантские попытки были оставлены, так как стало ясно, что, коль скоро жетоны выдаются на неограниченно долгий срок, то в основу опознания вероятно, полагался какой-то постоянный и неизменный признак каждого индивидуума, а может быть, и сочетание этих признаков.

Игра значительно усложнилась, приобрела высокотехнический уровень, но тут Весьма кстати начальник космопорта, выведенный из терпения, обратился к своим сотрудникам с краткой, но выразительной речью, в которой он излагал свои представления о том, чем следует и чем не следует заниматься работникам международного космопорта, да еще в рабочее время.

Страсти поутихли – во всяком случае, в среде космонавтов и наземных служащих. Пассажиры же продолжали играть в тайну знаменитого "Сезам, откройся".

–Простите, а вы не пробовали вариант идентичных близнецов? послышался звонкий девичий голос, и Ираида Васильевна увидела Аду, – только она была не в красном, а в строгом светло-сером костюме.

Тимка Бигус замахал руками:

– Да уж сколько раз. Последняя попытка была позавчера. Честное слово, попрошу начальника не брать на работу сотрудников, у которых есть близнецы или просто двойники. Так их и тянет в бокс, как мышь на валерьянку.

– Кошку! – закричали все хором.

– Ну вот, всё вы лучше меня знаете. Так что хватит гадать – прошу до утра в гостиницу.

– А все-таки? – сказала Симона.

– Мадам, для вас – готов на преступление. Не дрогнув, разглашу государственную тайну; но строго конфиденциально. -Он вытащил Симону за локоть из толпы и повел в сторонку.

– Болтун, ох, какой болтун, – приговаривала Симона, но шла за Тимкой, а потом безудержно хохотала и махала руками, а он все шептал ей на ухо, а когда она начинала смеяться уж очень громко – переставал, и смотрел, как она смеется, немножечко снизу.

"Совсем как мой Митя", – подумала вдруг Ираида Васильевна, и ей стало вдруг так одиноко, как бывает только на вокзалах, когда никто не провожает здесь, и никто не встретит там.

– Девочки, – закричала вдруг Симона издалека, девочки, мы имеем начальника!

Ада. обернулась и пошла навстречу Ираиде Васильевне, и тут же из толпы высунулась смуглая мордочка Паолы и улыбнулась так искренне и, как всегда, посвоему застенчиво, что чувство одиночества ушло, и Ираида Васильевна тихонько сказала: "Ну вот..." – как обычно говорят: "Ну вот я и дома".

Паола, в какой-то нелепой красной курточке, которая еще больше делала ее похожей на обезьянку, вприпрыжку побежала к Ираиде Васильевне, обгоняя Аду, и Симона тоже бросила Тимку и пошла к ним.

– Как славно, Паша, что ты с нами, – сказала Ираида Васильевна. Только что ж ты не со своего космодрома?

– У нас будет ракета только в четверг, – сказала Паола и покраснела.

Все смотрели на Паолу и улыбались, потому что было ясно: к Земле подходит "Бригантина".

На "Первой Козырева" просидели полдня: Холяев, железный человек и бессменный начальник, никак не хотел выпускать их на одной патрульной ракете, – ее грузоподъемность не превышала двухсот пятидесяти килограммов. Симона виновато притаилась в уголке салона, ибо не в первый раз всему виной были ее габариты. В конце концов она сама отправилась к Холяеву, чтобы найти компромиссное решение, и не прошло десяти минут, как она уже вернулась и объявила, что начальник разрешает взять не патрульную, а буксирную ракету, поэтому все поместятся и смогут сегодня же сменить персонал, замещавший их на время отпусков. Паола радовалась молча, потому что на носу был подход "Бригантины", и ей пришлось мчаться через океан, чтобы лететь с русскими. Симону, бывшую замужем за знаменитым Агеевым, она тоже считала русской.

Симона тоже так считала, и только иногда, когда ловила себя на невольном: "эти русские", – вдруг не то чтобы огорчалась, а скорее удивлялась, что она вроде бы ничья, никакая, наверное – просто космическая (когда-нибудь введут такое подданство для тех, кто, так же как они, живет на внеземных международных станциях), и слава богу-хоть не просто мужняя жена.

Действительно, при всем уважении к Агееву, та симпатия, которой обычно все окружающие волей или неволей проникались к Симоне, была только ее, Симоны, опять же вольной или невольной, заслугой. Что же касалось Агеева, то у всех, начиная с Ираиды Васильевны и кончая Паолой, вертелся на языке вопрос: была ли связь? Но Симона ничего не говорила, а по какой-то молчаливой договоренности никто не задавал вопросов о тех, кто находился в полете.

Не спрашивали об Агееве; не спрашивали о "КараБугазе", на котором штурман Сайкин – с некоторых пор Ада начала его называть "мой Сайкин" ходил к Марсу и обратно довольно регулярно; не спрашивали и о "Бригантине", – впрочем, сведения о ней поступали в официальном порядке.

И никогда не спрашивали Ираиду Васильевну. Ни о чем.

А чтобы не почувствовала она, что ее обходят молчанием как-то по-особенному, Симона с присущим ей тактом шутила: "Королям и начальникам космических станций вопросов не задают".

И тогда Ираиде Васильевне хотелось нагнуться – как тогда, в мобиле.

Собственно говоря, небольшой искусственный спутник, которым командовала Ираида Васильевна, не был самостоятельной космической станцией, как гигантская "Первая Козырева", предназначенная для приема кораблей, крейсировавших между искусственными спутниками Земли, Марса, Венеры и Сатурна, а также планетолетов-разведчиков, ходивших в сверхдальные рейсы с научно-исследовательскими целями. Лет сто тому назад, когда космическое пространство только начинало осваиваться, было создано около десятка неуклюжих сверхмощных ракет, способных преодолевать расстояние между планетами с одновременной посадкой на них. Но после заключения Мельбурнской конвенции, по которой все освоение космического пространства шло под контролем Комитета космоса ООН, всем космическим державам было предложено перейти на создание кораблей двух типов: одни, межпланетные, могли летать только в Пространстве, другие, маленькие, но с чудовищной грузоподъемностью, словно муравьи, перетаскивали на Землю все то, что доставлялось межпланетчиками на промежуточные околоземные станции.

"Муравьи", как их прозвали и даже стали официально именовать, имели строго ограниченные зоны посадки. Огромная сеть радарных установок службы космоса немедленно засекла бы любого "муравья", если бы он попытался сесть в какой-нибудь отдаленной зоне, дабы миновать контроль.

Такие меры действительно были необходимы, и не только потому, что бесконтрольный вывоз сокровищ с других планет противоречил принципам, согласованным между странами. Биологическая угроза, которая неминуемо нависла бы над Землей в случае хаотических межпланетных рейсов, тоже была немаловажным фактором при подписании Мельбурнской конвенции.

Но основным камнем преткновения были венериане.

Земное человечество не могло прийти пока к единому мнению: как же помочь совсем недавно возникшему человечеству Венеры?

И конвенция ограничила. до минимума полеты на эту планету, категорически запретила вступать в контакт с венерианами, впредь до составления единой четкой программы взаимоотношений с ними.