Текст книги "Ломаный грош"

Автор книги: Ольга Ларионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Ларионова Ольга
Ломаный грош

Ольга ЛАРИОНОВА

ЛОМАНЫЙ ГРОШ

Бояты были просто чудным народом. Главное – они решительно все понимали. Нет, не в том смысле, что они быстро усвоили наш язык. И до них встречали мы в Пространстве таких, что послушают наши разговоры день-другой, а на третий, глядь, – уже и сами по-нашему изъясняются с большой непринужденностью. Но бояты не только слушали – они улавливали самую суть. Правда, поняли мы это не сразу. Бывало, говоришь им, говоришь, а они все кивают и поддакивают с видом полного непонимания, да еще и бац! – вопросик, чтоб более некстати, так даже и некуда. Даже обидно, что, выходит, они только из вежливости создали атмосферу полного взаимопонимания. А потом припомнишь, за ухом почешешь-не-ет, не такие уж они простачки. И вопросик этот не от простоты душевной, а от такого проникновения в самый корень, что так и тянет им всю душу выложить... Поплакаться, одним словом. И вот от этой самой их мудрости да участливости принялся я одному престарелому бояту все свои горести перечислять. А откуда у нашего брата горести? Из последнего рейса, вестимо. В последнем же рейсе на Камарге – то бишь на Земле Ли Камарго – дернула меня нелегкая произвести первый в истории человечества естественный левитационный полет. Но вместо выступлений по метагалактивиденью и всяких там девчонок с автографами велел мне наш командир молчать в тряпочку, потому как по моей милости имели мы с Камарге тысячу неприятностей, и первым номером – рыжую биологиню без побочных профессий, сущую обузу для нашего разведывательного целиком мужского экипажа. Вот и теперь я умирал от скуки в тени собственного корабля, хотя вовсе не моя очередь была оставаться дежурным, а тем временем Рычин, Кузюмов и наше новое приобретение, биологиня, осматривали достопримечательности Земли Полубояринова, или попросту Боярыни. – Нет, бросаю глубокую разведку и подаюсь в освоенцы,– говорил я, наблюдая за седым, как древний аксакал, боятом, который варил мне зеленый чай на шаровой молнии.– Когда Космический Совет решает заселять или хотя бы разрабатывать какую-нибудь планету, то под это дело освоенцы получают решительно все. Корабли – во! Левиафаны! А что имеют разведчики? Разведчики побираются на космодромных складах. Где – канистру мезотоплива, где коробку передач на гипердвигатель... – Ай-яй-яй,– сокрушенно отозвался аксакал. – Ну а как быть, если мы на свою голову наоткрывали планет примерно раз в пятьсот больше, чем в состоянии освоить? Подрубили под собой сук. Данные разведки теперь сваливаются Полубояринову просто под стол, в корзину. Думаете, почему мы вашу планету назвали Землей Григория Полубояринова? Из грубой лести. И думаете, поможет? Черта с два. Григорий – человек железный. А наш "Молинель" – одной радости, что в четыре ваших сосны. А поглядеть на него в общем ряду современного космопарка – гроша ломаного он не стоит. – Послушайте, Стефиафан,– задумчиво проговорил боят, выдергивая травинку из своей плетеной юбочки и принимаясь ковырять ею в зубах.– Хотите, я вам выращу дерево вдвое выше вашего "Молинеля"? И на нем можно будет летать. Хоть к звездам. – Нет,– сказал я,– премного благодарен, но не стоит. Летать в деревянных лодках – об этом я в детстве что-то читал. Это неуютно и, главное, несовременно. Корабль должен быть из приличного звездного сплава. Но вот с металлами у нас зарез. – Правда? Но ведь на вашей планете должно было скопиться громадное количество металлических денег. Теперь они не нужны, так почему бы не переплавить их на космолеты? Я только тут сообразил, что меня никогда не интересовала судьба столь бездарно потраченного человечеством металла. Куда же подевались монеты? Ведь даже в музеях лежали только их голографические копии. – Уже куда-то потратили,– горестно вздохнул я.– Ну а если бы и нет, то все равно, на наш разведсектор полушки медной не выделили бы. Скупердяи. – Дети, дети...– пробормотал старец.– Твой непотребный напиток готов, дитя Земли. – Почему – непотребный? – обиделся я не за себя, а за сказочный зеленый чай, который ввел у нас в моду наш штурман Темир Кузюмов. – Непотребный, потому что потреблять его при температуре кипения ты не можешь. А пока он постепенно становится потребным, остывает, высунь язык, и я пролью на него истинное блаженство. Кажется, он действительно считал меня сущим ребенком, и я ничего не имел против – пока наших не было. Я доверчиво высунул язык, боят произвел какой-то зудящий звук, и тотчас же мне на нос спикировала пчела величиной с бройлерного цыпленка. На язык, как и было обещано, закапал благоуханный нектар, но я в ужасе закатил глаза, не в силах совладать с инстинктом самосохранения. Оставалось только ждать, что будет дальше. А дальше было форменное столпотворение. Причем никак не связанное с пчелой. Сначала шагах в двадцати от меня в землю саданул метеорит среднего калибра. Я открыл глаза – пчелы не было, мед тек по усам, как ему и положено, а неподалеку дымилась яма. Потом появились рогатые бобры. Это я говорю – бобры, просто ничего другое мне не пришло в голову, когда они впились зубами в стволы здоровенных корабельных сосен. Сосны дружно повалились, да так хитро, что вершинами угодили прямо в яму. Я тем временем подумывал, а не удрать ли мне на корабль – все-таки каждый бобер был величиной с буйвола. Не приведи господь, окажутся всеядными... Но любопытство пересилило. Я остался. Им на смену явился жираф-водомерка, у которого восемь коленок торчало выше головы. Он навис над ямой и с молниеносной быстротой объел все верхушки, так что теперь из ямы торчали только пустотелые, как тростник, стволы. А потом вокруг затряслась земля. Что творилось – ни в каком вахтенном журнале не опишешь. Но что самое удивительное – под "Молинелем" было тихо. Кругом земля раскалывается, пропасти бездонные разверзаются, а я сижу себе, привалившись к стабилизатору, и даже таким чувствительнейшим прибором, как собственное тело, ни одного балла по шкале Рихтера не воспринимаю. Да к тому же еще и обнаружилось, что кругом – несметные толпы боятов. Когда они появились, откуда – не заметил. Похоже, мой аксакал созвал. Нам-то они поначалу показались не в меру застенчивыми, даже трусоватыми, потому мы их и начали между собой именовать "боятами". Вообще-то их планету сразу же стали называть Боярыней, но аборигенам настолько не присущи были ни чванство, ни степенность, ни обжорство, что вроде бы полагающееся им именование "бояре" было сразу же забраковано, прижилось – "бояты". Так вот, оказалось вдруг, что бояты ничегошеньки не боялись. Еще земля не перестала трястись, а они уже попрыгали в дымящиеся пропасти, карабкаются по отвесным стенкам, выцарапывают что-то голыми руками, а потом все в яму сносят. Прилично натаскали, на глаз– кубометров десять грунта. Потом сели в кружок, мелодично так засвистели. На свист явились муравьи, тоже, скажу вам, не на сон грядущий вспоминать – с хорошую собаку животные. И каждый перед собой колобок какой-то катит. И еще бабочки-траурницы не менее, чем с журавля. Крылья трепетные, бархатистые, с них иссиня-черная пыль так и сыплется. С колобками да с пылью куча выросла до размеров среднего террикона. Что же, думаю, дальше? А дальше опять настал черед муравьев, принялись они эту кучу глиной замазывать; если бы из нее в разные стороны деревянные трубы не торчали – термитник, да и только. Любопытно это все до крайности, одна беда – слишком близко от корабля. Инструкция такого не допускает. Так что вернись сейчас Рычин – и опять мне выволочка. А с другой стороны – возразить боятам я ничего не могу, потому что чувствую: от чистого сердца стараются, да еще и с превеликим удовольствием. Так что никак от этого не может быть вреда. А понимать, что такое "хорошо" и что такое "плохо",– это у них врожденное. Вершина биологической цивилизации, одним словом. А бояты мои тем временем, сидя в кружочке, ладошки солнцу подставили. Каждая ладошка серебрится, как вогнутое зеркальце, и все лучи концентрируются на термитнике. Аж дым пошел. А тут еще и смерчи. Здоровенные, волками воют, прямо на боятов надвигаются. Только никто не шарахается; помашут, как на комара,– смерч вежливо так отодвигается. Или перепрыгивает через кого-то, и краешком не задев. Подползли они к самому термитнику, каждый смерч пристроился у конца деревянной трубы, и такое пошло – что там твое торнадо! А мои аборигены, что в кружочек сидят, и вовсе детским делом занялись: катают что-то в ладошках, точно снежки лепят. Я пригляделся – нет, пусто у них в руках. Играют, значит, А что им не играть день-деньской, если у них цивилизация самая биологическая, а значит, все само собой растет – хоть булка, хоть трусики... А вот под эти дружные прихлопы и самодеятельность началась: выскочила на вершину холма девчонка босоногая, юбочку плетеную травяную подобрала и пошла остренькими пяточками чечетку отбивать. Это прямо по раскаленной земле! Из-под ног струйки раскаленного пара так и брызгают, а девчонке хоть бы что – бьет пяточками, да так звонко, словно блюдо чеканит. И окружающие, на нее глядя, запели. И что удивительно – я как будто знакомые, земные слова узнаю. Только в целом бессмыслица получается: "Едим брошь, едим брошь, едим брошь, брошь, брошь..." Чушь, одним словом. Смерчи между тем от земли оторвались, ласково так девчонку со всех сторон обдули и исчезли. Похоже, этот фестиваль народного творчества боятов приближался к завершению, и слава богу, что до прихода Рычина. Только я так подумал – кто-то трогает меня за плечо и задумчиво так осведомляется: а что это за хор имени Пятницкого с солисткой на раскаленных угольях? Командир! Вернулся-таки. В самый разгар! Со всем экипажем. Я вскакиваю и начинаю объяснять, что у древних болгар тоже наблюдалось аналогичное развлечение и вообще церемония проходит в рамках какого-то традиционного обряда, к нашему посещению отношения не имеющего. – Мы же,– говорю я,– по инструкции не имеем права вмешиваться ни в какие обрядовые и ритуальные действия. Чем пытать невинного вахтенного, спросили бы у этих... Оглянулся, а этих и в помине нет. Только что в ладушки играли, а через миг – ни одного в обозримом пространстве. Зато откуда-то сверху ударила струя воды. Зашипело тут, заклокотало, водоворот вспенился из жидкой грязи. Размывает холм прямо на глазах, и вода во все стороны утекает, а если на ее пути пригорочек, так она, не смущаясь, вверх по нему течет. На всем протяжении этого потопа мы под звездолетом отсиживались, и вдруг глядь-словно отрезало: ни капельки дождя, и солнышко светит, В лужах, естественно, отражается. И там, где недавно громадный термитник стоял, тоже золотая лужица, симпатичная такая, абсолютно круглая. Блестит себе. А наша новенькая биологиня вдруг всплескивает руками и к луже со всех ног: – Ой, мальчики, прелесть какая! Кузюмов с Рычиным на всякий случай за ней бросаются. И замирают. – Действительно, великолепно! – изрекает штурман после минутного созерцания.– Такого сувенира никто еще не привозил... – Вот именно! – рычит командир, направляется ко мне и твердой дланью, овеянной космическими ветрами, берет меня за шиворот.– Признавайся, жаловался аборигенам на жизнь? Пожимаю плечами – было дело. – И говорил, что данным наших разведок– грош цена? – Что-то вроде... – И что мы побираемся на складах? – Ну, не то чтобы побираемся, но все-таки... – И что клянчим у освоенцев плазматрончики полевые? – Положим, не плазматроны, а мультигрейферы... – И что наш "Молинель" гроша ломаного не стоит? Тут я молчу. – Узнаю космопроходца по жалостливым словесам! Поди сюда, плакальщик вселенский, полюбуйся – твоя заслуга! Что делать – подошел. А там лежит блестящий золотистый диск, метра полтора в диаметре. По ободу – изящнейшая чеканка: сплетенье виноградных лоз, где вместо ягод – крошечные галактики, а из-под листочков выглядывают разные диковинные конструкции, по-видимому, знаменующие развитие земной техники, а если честно признаться – помесь гетеродина с отверткой для работы в невесомости. А в самой середке этого затейливого венца-здоровенная единица и четкая выпуклая надпись, выполненная дециметровыми литерами: ОДИН ГРОШЬ. – Иди подбери монетку,– приказывает командир,– тебе говорю, позорище десантного космофлота! Доплакался-таки до того, что подали ему на бедность... И тут вдруг возникает мелодичный голосок нашей биологини: – Ну это с какой стороны посмотреть,– говорит она столь естественно, сколь может это сделать только тот человек, который не усвоил первую заповедь космолетчика: с командиром не спорят.– Зато теперь наш Стефан располагает уникальной монетой, за которую передерутся все нумизматы мира. Если бы только еще убрать мягкий знак...

Вот так мы и отбыли с Земли Григория Полубояринова, увозя с собой уникальный сувенир и потихонечку радуясь тому, что бояты не пришли нас провожать: не пришлось краснеть, благодарить за поданный грошик. Но неожиданно благодарность получили мы сами: когда "Молинель" отошел от Боярыни на добрую сотню тысяч километров, экран межпланетной связи вдруг сам собой загорелся, и на нем в масштабе один к одному возник мой аксакал, который понятия не имел не только о гиперпередаче сигналов в космосе, но и о простейшем детекторном приемнике. И тем не менее он возник. – Люди Земли,– проникновенно проговорил он,– мы благодарим вас за то, что вы открыли для нас совершенно новый и чрезвычайно выразительный вид искусства: телекинетическую чеканку по металлу, который мы до сих пор считали совершенно ненужным, бросовым материалом. Прилетайте к нам еще, а мы уж постараемся приготовить достойные вас дары! Я открыл было рот, чтобы ответить – мы, мол, и этим по горло сыты, но увидел у собственного носа кулак Михаилы Рычина. – Мы обязательно вернемся! – проворковала совершенно освоившаяся на корабле биологиня. Но самое неожиданное подстерегало нас на базе, когда мы принялись систематизировать привезенные экспонаты и, в частности, решили придать нашему сувениру безупречный вид. Для этого и надо-то было совсем немного: убрать никчемный мягкий знак. Но неведомый сплав, из которого был изготовлен монетный диск, не поддавался ни сверлу, ни напильнику, ни даже плазменному резаку. Прознав про это, металловеды всей Большой Земли оттеснили атакующих нас нумизматов и начали форменный бой за обладание хотя бы крупинкой нашей уникальной монеты. Но все было безуспешно. Дело в том, что каждое мое слово бояты поняли буквально, и не знаю уж, как это у них получилось, но своего они добились: грош, полученный мною в подарок, никогда не станет ломаным...