Текст книги "Твое электронное Я. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов"

Автор книги: Ольга Ларионова

Соавторы: Владимир Михайлов,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Александр Шалимов,Юрий Тупицын,Борис Романовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

И хотя все радели о счастье Милочки и Морозова, всеобщий ажиотаж благотворно сказался прежде всего на самом коллективе – дамы стали тщательно одеваться, прошла эпидемия проколки ушей для серег, и пять месяцев от всех пахло одними и теми же страшно дорогими французскими духами.

Даже мужчины включились в общее движение. Семивласов, уже двудетный и усталый от семейной жизни, как-то раз ему сказал:

– Боря, кажись, Милочка на тебя положила глаз!

– Брось ты, вечно тебе мерещится! – ответил Борис Алексеевич, который что-то чувствовал, но полного объема происходящего не представлял себе.

– Я серьезно. А девочка, прямо скажем – «Ах-х»! – и Семивласов сглотнул слюну. Лицо его ненадолго даже порозовело.

Оказывается сосед по каюте (или купе? – неизвестно как правильно) все-таки не против общения. Вначале он принимал какую-нибудь позу перед телевизором и надолго замирал, ни дать ни взять аксолотль в аквариуме. Но когда первая видеолента закончилась, он повернулся к Морозову.

– На Луну по делам летите?

Как будто кто-то летает на Луну в очередной отпуск.

Морозов кивнул.

– Я тоже, – доверительно сообщил сосед. – Моя фамилия Чугуев. Александр Павлович. Специалист по электростатическому обогащению руд, понимаете. А вы?

– А я конструктор горнодобывающих и дорожных машин…

– Постойте, постойте! А автоматическая шахтная лабораторная установка АШЛУ-5 не ваша?

– Моя.

– Тогда я знаю вашу фамилию! Вы – Холодков… нет, Северов…

– Морозов, Борис Алексеевич.

– Точно. Морозов! Шикарные машины делаете, Борис Алексеевич. Года два этак назад я эту машину наблюдал в работе и даже, понимаете, поуправлял ею немного.

В дальнейшем выяснилось, что Александр Павлович – доктор наук, в прошлом геолог, но профиль работы поменял и теперь специализируется на обогащении руд в условиях дефицита воды. Разработанный им метод оказался пока что единственно возможным на безводной и безвоздушной Луне. В быстрой речи Александра Павловича большое место занимало мусорное словечко «понимаете»; впрочем, когда он волновался или просто начинал говорить быстрее, словечко сокращалось до« паите».

– Зачем летите? – спросил он, с откровенным любопытством рассматривая Морозова.

– Полевые испытания моих машин в условиях… и т. д.! Так, небольшие неприятности, требующие устранения. Они там уже с полгода как работают!

– А я, понимаете, для повышения эффективности процесса и для налаживания транспортировки на Землю партий грузов редкоземельных материалов!

– Ничего себе! Как же это будет делаться?

– Ну, если точно, то я и сам не очень знаю, паите! Известно, что главное – оторвать груз от лунного притяжения, дальнейшее следствие – под воздействием притяжения Земли, а потом на орбите Земли, паите, люди со специального поста монтируют на грузе управляемую радиоволнами тормозную установку!

– Целый пост на орбите для этого держать! – изумился Морозов.

– Во-первых, не только для этого. А во-вторых, понимаете, если не таскать на Луну и не поднимать с нее тормозные установки, то образуется огромная экономия топлива.

– Остроумно!

– Да. А кроме того, я должен принять участие в поисках воды. Вроде бы, понимаете, она там есть, линзами! Найти бы хоть для замкнутого цикла на двадцать-тридцать тысяч человек.

– А что, там сейчас разве людей нет? – поразился Морозов.

– Есть. Пятьдесят три человека.

Через полчаса попутчики совершенно освоились. Иногда они даже переходили на «ты».

– Забавно, – задумчиво говорил Александр Павлович, потихоньку массируя подбородок. Руки у него были в непрерывном движении, что-то перебирали, осторожно ощупывали предметы, как бы исследуя их, или гладили лицо, волосы, рукава куртки. – Ты говоришь о своих машинах как о живых существах, паите, поломки – травмы, неправильное функционирование – болезни. Не ты один такой. Я часто слышал выражение «машина жрет много бензина», так и кажется – автомобили взахлеб, с чавканием едят, пьют мазут, бензин и даже электроэнергию. – Он улыбнулся.

– Люди исстари очеловечивали силы природы. В этом и заключалась суть магии. Но ведь и вы, Александр Павлович, если покопаться, относитесь к Земле как к живому организму, – сказал Морозов. – Тоже очеловечиваете, а кому как не вам положено было бы относиться к ней как к неживому организму!

– Ага. Все-таки организму! – оживился Чугуев. – И вы туда же, паите!

– Это правда, – тихо сказал Борис Алексеевич. – А как иначе? Не поспишь, из-за нее, заразы, не поешь вовремя, переругаешься с сотрудниками, облаешь межведомственную комиссию, которая удивляется, почему наша машина не поет и ногой при этом не притоптывает. И уж после этого на полигоне шепчешь: «Ну, пошла, милая, хорошая, пошла. Покажи им, сволочам, что мы умеем делать. Вот так. От валуна вправо, валун нам ни к чему». И она вроде бы тебя слушает. Твое порождение. Твое дитя. А обернешься, все, до последнего сачка-чертежника, которому бы только отгул в самое тяжелое для работы время получить, глаз с нее не сводят, вместе с ней по полигону ползут, а сачок перед ее препятствиями даже ножонкой правой дергает, как будто лезть собирается.

– А что вы думаете? Мы как роженицы, паите! Не в физических муках, а в умственных рожаем детей своих!

– А ведь действительно – детей! – медленно сказал Морозов. – Я помню, как были на первых порах огорчены создатели ЭВМ, что их машины не могут обыграть квалифицированнного шахматиста. Просто обижены и огорчены! Когда же это очеловечивание началось?

– Я думаю, – озорно улыбнулся Александр Павлович, – первое, так сказать, примитивное проявление чувств человека к машине мы наблюдали, когда жаждущий инвалид в ярости пинал ногой или бил кулаком по автоматическому сатуратору с газированной водой, проглотившему монету и не налившему, паите, в стакан воды. Лупил он его с досады, которая все-таки тоже была чувством. Честно говоря, людей длительное время машины раздражали и пугали; пожалуй, до тех пор, пока не появились компьютеры… Я смотрю, вы глазами часто хлопаете. Кресла здесь удобнейшие, паите. Давайте, минуток сто двадцать соснем! И я с вами за компанию!

Спал Морозов плохо. Во сне он видел ожившие машины, которые в разное время сам проектировал и строил. Машины во сне вышли из повиновения людей и дрались между собой рабочими элементами. Стоял лязг и грохот. Потом появился маленький Санька, расчетных лет двенадцати, поднял руку и наступила тишина. От этой тишины он и проснулся.

Двигаться не хотелось. Он вспомнил давешний разговор. А ведь действительно, с древнейших времен и всю свою долгую историю, нет, все долгую историю своего сознания человек пытался связать материю с духом. Эта мысль его окончательно разбудила, он повернул голову к соседу. Александр Павлович не спал.

– Ага, проснулись! – сказал он. – Сладко вы спали, даже похрапывали. А я, вот, так и не заснул. Все думал! Мне кажется, паите, что всю долгую историю человеческой мысли люди пытаются связать материю с сознанием, – сказал Чугуев, и Морозов поразился совпадению их мыслей. – Сначала, во времена первобытного человека, явления природы материализовали, паите, в виде богов и божков, гениев и чертей; в начале двенадцатого века спириты материализовали духов, а в наше время одухотворяются машины, приписываются сознание компьютерам и злая воля электрическим схемам! Мало того, паите, – продолжал он, – конструкторы придают машинам зверообразный и даже человеческий вид; самолетам и вертолетам, например, вид странных и страшных хищных птиц.

Морозов автоматически кивнул, он и сам был в этом грешен.

– А гидротурбинам на электростанциях дают человеческие имена, – спокойно сказал он. – Как и ураганам. Все эти бесконечные Лиззи, Бетси, Элен…

– Ну, что касается летательных аппаратов или, скажем, плавающих, то это, паите, благодаря бионике, – сказал Александр Павлович. – Считается, что обводы или контуры рыб и птиц наилучшие для конструкции. Правда, это не основание для возвращения к примитивной магии каменного века. Не повод для того, чтобы делать им два фонаря, имитирующих два глаза, и так далее! – он энергично потер шею. – Но вполне основание для тебя, Борис Алексеевич, – он повернулся к Морозову, – обращаться к машине как к живому существу!

«Если бы ты только знал…» – подумал Борис Алексеевич, выходя из каюты (или все же купе). Разговор перестал интересовать его.

А жизнь скакала в сумасшедшем галопе – Санька перешел в шестой класс, первая из лунных машин сверлила и дробила скальные породы, хотя никак не могла аккуратно положить керн в контейнер для анализа, а дамы его отдела вскладчину праздновали все что можно и что нельзя. После сдачи первой машины последовал пикник субботним днем в Солнечном. Кстати безалкогольный – сотрудники знали, что начальник не пьет. Потом праздновали успешное прохождение опытно-конструкторской разработки автономной шахтной комбайновой установки (АШЛУ) через приемную комиссию, и наконец наступили уборочные работы в совхозе. Из совхоза он вернулся уже мужем Милочки. Последовало знакомство с родителями (причем мама Милочки оказалась всего на пять лет старше Морозова и вполне еще ничего сама). Затем запись в районном ЗАГСе, кое-какие закупки и прекрасный, веселый пир в пельменной, специально украшенной по этому поводу шутливой стенгазетой из совхозной жизни и лозунгами типа «Ведь можешь, если захочешь!». И Милочка переехала к нему.

Санька воспринял новость положительно, встретил ее дружелюбно и долго тряс новобрачной руку. Милочка, в свою очередь, оказалась старше пасынка на восемь расчетных лет и потому на Санькин вопрос «Как мне вас называть?» кокетливо стрельнула в него глазами и ответила:

– Зови меня, пожалуйста, Милочкой!

Она еще не знала, что подросток механический.

Парень был очень доволен появлением в семье женщины, которую он упорно вне дома и в разговорах с отцом называл мамой. К шестому классу многие ребята остались без отцов и только он один – без матери. Мама нужна была не для одного лишь комплекта, но и для престижа. О престижности он знал больше отца.

Вначале Милочка не то чтобы побаивалась мужа, нет, она его уважала. Она перенесла это уважение с работы в свой дом и даже называла его часто «Борис Алексеевич». Саньке это нравилось – формулы и знаки уважения в людском обществе он давно усвоил, но Морозова такая официальщина раздражала и мешала освоиться с неожиданно возникшей семейной жизнью.

Но постепенно тонкие пальчики жены обколупали позолоту со статуи мужа. Как у каждого идола, у него под тонким слоем драгметалла оказалась основа из материала, близкого к деревяшке. И вот тогда-то с недостатками и неудобными привычками он оказался родным и близким – с ним можно было ругаться, с него можно было требовать, его можно было осчастливить. Сама же Милочка по характеру своему оказалась добрым и незлопамятным ребенком, а подолгу ссориться вообще ни с кем не могла.

На восьмой день их совместной жизни Борис Алексеевич позвонил домой и сказал:

– Милочка, я сегодня, детка, не приду!

– Почему это? – она была возмущена.

– Испытания на полигоне! – кратко ответил он. Это была удача, что они успели вовремя подготовить машины к испытаниям, ведь собрались заинтересованные руководители и главные инженеры предприятий из разных городов.

– Боренька! – крикнула она в трубку, но оттуда уже неслись короткие гудки отбоя.

Это был тоскливый вечер. Она не знала, куда себя девать и как отделаться от страхов за мужа. Утром она встретила его слезами облегчения. Может быть, тогда и родилась у нее шикарная идея украсить быт, да и весь свой новый дом.

Дело в том, что у милочкиной мамы было увлечение – комнатные растения. А в холостяцком доме Морозовых не водилось никаких цветов. И Милочка приступила к озеленению квартиры. Как опытный военачальник, она создала плацдарм на квартире у родителей. Здесь она рассадила имеющиеся у матери цветы и зеленые растения по керамическим декоративным горшкам, взрастила новые растения, по большей части водяные. Ей очень нравились висячие шаржи и плавающие водяные лилии. Из родительской квартиры она и высадила цветочный десант в свой дом.

– Тебе нравится? – спросила она у пасынка.

– Не знаю, – ответил Санька.

– Какой-то ты бесчувственный! – сказала Милочка огорченно. Она перевезла сюда даже горшки с цветущими азалиями, которые мама с великими трудами достала для себя. Откуда ей было знать, что красоту Саньке надо было объяснять. То что для человека зелень в доме – это красиво, надо было сказать.

Потом пришел Морозов, к счастью, не затурканный делами, сразу все увидел, сразу все похвалил, и в доме наступил радостный мир. Когда он через день спросил у Саньки: «Ну, как, сынок, нравятся тебе цветы?», сын ответил «Да, папа! К ночи качество кислорода в квартире повышается за счет зеленого друга на полтора процента!». «Зеленого друга» он взял из какого-то учебника или из газет.

Но больше Бориса Алексеевича насмешила другая оценка сына.

Через месяц после свадьбы он спросил Саньку:

– Ну, как тебе нравится твоя новая мама?

– Папа, она отличная мать, – как всегда серьезно ответил сын. – У нас стало чище и тебе нравится, как она готовит.

– А тебе нравится, как она готовит? – машинально спросил отец.

– Нравится. Ты готовил красненькое, а у нее больше зеленого и желтого.

Морозов сначала даже не понял, что он хотел этим сказать. Потом догадался. Вкусовых пупырышков у Саньки не было, и он оценивал пищу по цвету; Морозов любил томат и пихал его в большинство блюд, Милочка предпочитала украшать еду зеленью и вареными яйцами.

– Кроме того, она тебя любит, – было совершенно неясно, как он пришел к такому сложному для него выводу, – ты ее тоже любишь, – он не был ревнив, – и она красивая и красиво одевается. По моде.

Тут Морозов вспомнил, что с неделю назад при нем был разговор Саньки с Милочкой о моде и о том, как должна одеваться женщина. То была одна из любимейших тем у нее. После этого разговора сын заявил:

– Папа, а ты не все знаешь о творческой стороне жизни.

На следующий день он застал Сашку за просматриванием метровой стопы модных журналов, которые молодая жена перевезла из прежней жизни в их общий дом в первую очередь. И он не мог пока сказать ей, чтобы она не забивала электронные мозги всякой чепухой. А надо было. К одежде относилась и единственная шутка, которую Милочка внесла в их быт:

– Каракулевая шуба… – сказала она, задумчиво глядя в витрину, – сохраняет красоту дольше, чем женщина, которая ее носит!

Милочка даже не знала, что она сострила.

Главные события навалились на молодую семью внезапно. Бывают же, однако, такие совпадения! Однажды вечером на скромный призыв мужа заняться домашним хозяйством, дел накопилось много, Милочка дерзко ответила:

– Может ты меня и рожать?…

– А что, – согласился он, – мысль недурна!

Но Милочка не поддержала этого разговора. И вот на тебе – через неделю она прибежала прямо к нему на работу вся залитая слезами. Когда смысл ее речи прорвался сквозь рыдания, ему стало ясно, что она ждет ребенка. Хотя слово «ждет» могло быть здесь употреблено лишь в традиционном смысле.

– Я влипла! – плакала Милочка. – Теперь все!.. Буду баба бабой!.. Ни тряпок не надо, ни радостей! Машина для кормления!

Морозов, озадаченный, но радостный, как мог ее утешал. Объяснял, что ничего не кончено, что все только начинается, что без детей женщине нельзя. Она ушла, вытерев слезы и кое-как подкрасив глаза. А Морозов сидел и переживал, что вот за свою любовь все же получил… Что его не обманули. У него появилась нежность к Милочке. «Возвратная форма», – неожиданно саркастически подумал он.

Она переживала три дня, после чего примирилась со случившимся. На четвертый день вечером она подошла к мужу, когда он смотрел «последние известия» по телевизору, и взъерошила ему волосы. Он уже знал, что жена ищет намечающуюся лысину. По ее мнению, лысины у мужчин являются как бы воздаянием за грешки холостой жизни.

– Слушай, Боря, а ты ведь еще не старый! – В ее голосе звучали вопрос и удивление одновременно. – Лысина у тебя пока не предвидится!

Санька известие об ожидаемом ребенке воспринял весьма положительно.

– Вы родите ребенка, а я его воспитаю, – сказал он. – Люди не умеют воспитывать своих детей. – Он впервые не причислил себя к роду человеческому, но Милочка пока еще ничего не поняла.

Может быть, к таким мыслям его привел неудачный опыт в области эротики. Начался этот эпизод с того, что однажды он увидел, как отец целует жену.

– А у нас некоторые мальчики тоже целуются с некоторыми девочками, – эпически сообщил он за ужином.

Наступила неловкая пауза. Обстановку разрядила Милочка.

– А ты с девочками?… – Она не любила сказуемые.

Скорее всего, то, что она плохо относилась не только к сказуемым, но и вообще к глаголам, находилось в прямой связи с тем, что она не любила действия. Лучшим препровождением времени для нее было застывать у телевизора с нераскрытой книжкой в руках.

– Я пробовал один раз на вечере, – продолжал свои откровения Санька. – С Нюшкой.

Нюшка, иначе Анечка Величко, была самой интеллигентной девочкой в классе, отличным математиком и музыкантшей – прекрасно играла на пианино.

– Она научила меня, минут десять со мной целовалась, а потом повернулась и пошла. Сказала, что я еще маленький.

В дальнейшем разговор на эту тему протекал между Милочкой и Санькой в его комнате и при закрытых дверях.

– Боря, – сказала она вечером мужу, – его совсем не интересуют девочки. Понимаешь, он их – да, как я поняла, а они его совершенно… Послушай, ведь он большой парень… Это ненормально… Его надо к врачу-сексологу или хотя бы к эндокринологу!

Морозову неудобно было рассказывать о чужой интимной жизни. Как-то аморально. Хотя, с другой стороны, если вдуматься, какая интимная или личная жизнь у пылесоса или телевизора? И он все ей рассказал.

Милочка была потрясена. Сослуживцы ей ничего не рассказывали.

– А я думала, что он от твоей первой, второй или третьей жены. – Она была убеждена, что чем больше жен было у мужчины, тем это для него почетнее. – Вот, значит, ка-ак!

И она удалилась на кухню поразмышлять в одиночестве.

Борис Алексеевич всегда боялся этого разговора и выводов жены. Он с трудом понимал этические и моральные установки молодого поколения. Правда, он считал, что суть человеческих отношений сейчас та же, что и при его родителях, и что только формы меняются, но к формам-то он и не мог привыкнуть.

Например, к непринужденности. Конечно, некоторая сдержанность и, может быть, чопорность приходят к людям с возрастом; молодость контактнее и свободнее в обращении. Но милочкина непринужденность была для Морозова просто непостижимой. Она могла у его старого друга, с которым только что познакомилась, спросить, сколько он зарабатывает и где взял деньги на автомобиль. Может, и правильно, что она так прямо и беззастенчиво спросила у этого приятеля, к слову сказать, с не очень-то понятными его доходами, но все равно прямота Милочки показалась тогда Борису Алексеевичу грубой и инфантильной, что ли. Или могла перекинуться с незнакомым попутчиком в транспорте двумя-тремя репликами по поводу личной жизни известного певца. Вопросы морали существовали, но где-то в какой-то параллельной жизни и не для нее, а для таинственных «для них».

– Для Сашки это не имело никакого значения, он относился к Милочке неизменно хорошо. По-видимому, он уже был знаком с тяжелой реакцией сверстников на развод родителей и воспринимал женитьбу отца как пополнение семьи до полного комплекта и, в некотором роде, как победу Морозова.

Милочка же, когда узнала, что ее пасынок – электронный робот, сначала долго подвергала его тестам, которые добывала неизвестно где, а затем, поняв, что он знает неизмеримо больше, чем она, и вовсе охладела к нему. То ли по этой, то ли по другим причинам, но отношения в семье начали портиться.

Усугубила семейный разлад ссора по совершенно ничего не значащему, как считал Морозов, поводу. Как-то, возвращаясь с работы, они зашли в магазин, в котором обычно покупали продукты. Магазин отличался разнообразием ассортимента и сдержанностью, если не благожелательностью, продавцов. Внезапно над самым его ухом раздался знакомый зычный голос:

– Альбина, зайди ко мне в кабинет!

Он обернулся и увидел Музу. Это была все та же его напарница, которая таким же громовым голосом командовала тремя вечно полупьяными мужиками. Только теперь вместо грязного клеенчатого фартука на ней был белоснежный да еще и накрахмаленный халат, а на голове вместо вязаной шапочки солидных размеров шляпа из серебристой норки.

– Борька! – сказала она, вдруг увидев его, и засмеялась. – Боря! – Но заметив рядом с ним Милочку, вцепившуюся в его рукав, еще раз повторила: – Борис Алексеевич?!

– Надо же, – растерянно сказал он, – Муза! Ты что, здесь работаешь? – Вопрос был лишним.

– Директором, – сообщила она, поправляя шляпу. – Как ты ушел, я тоже скоро уволилась – и в торговый техникум. Алкаша своего выставила. Вот теперь директором! Ну, а ты-то, ты-то как, Боря? Красивый! Смотрю, шапка дорогая, одет богато. Все нормально?

– Седины не хватает! – вторглась в разговор уже оправившаяся Милочка, заправляя выбившуюся прядь мужниных волос под шапку.

– Седина еще будет, насмотришься! – фамильярно, на «ты» бросила Муза.

– Знакомься, Милочка, – засуетился Морозов. – Это Муза, о которой я тебе рассказывал. Муза, это моя жена, Милочка!

– Значит, рассказывал! – Ее красное лицо даже посветлело. – Значит, заняла я в твоей жизни какое-никакое месте! Ну, что же, когда чего нужно будет, колбаски твердокопченой, рыбки красненькой, заходите по старому знакомству! – И легко неся свое полное тело, она пошла в соседний торговый зал. Перед тем как исчезнуть за стеной, она обернулась и как-то даже изящно помахала рукой.

Когда пришли домой, разразился грандиозный скандал. Милочка указывала на уровень его «бывших любовниц», которым она «вынуждена улыбаться», и так далее. Морозов сначала оправдывался, потом начал возражать. Александр, призванный обоими на роль арбитра, с присущим ему вниманием выслушал их и в пять минут логически доказал, что Милочка не права. Но какое может иметь отношение логика к ссорам молодых супругов. К ссорам, которые вырастают не из ошибок разума, а из чувств, только из чувств. О чувствах же компьютерный подросток не имел точного представления, а если бы даже имел, то не счел бы необходимым с ними считаться. Он наблюдал, и Морозов вдруг понял, что это для Саньки тоже школа.

Несмотря на весь прогресс, на всю эмансипацию, женщины продолжают жить в мужском мире. В мире, где законы существования придуманы мужчинами, в одних странах более великодушными, в других – менее. Кто знает, если бы продолжался матриархат, какими путями развивалась бы логика. Может быть, женская логика приводила бы к тем же самым выводам, что и мужская, но в совершенно другой, женской системе мышления и рассуждений. Может, в женской логике есть какие-то свои закономерности – ведь никто из мужчин не пытался этого выяснить, остановленный простой несхожестью.

Безусловно, женская логика должна быть не менее плодотворна, чем мужская. И хотя до сих пор на основе ее не сделано каких бы то ни было значительных открытий, это можно отнести к тому, что никто не использовал ее в соответствующих целях. Когда-нибудь человечество, наигравшись с бионикой, эргономикой и другими новейшими техническими увлечениями, использует женскую логику в целях стимулирования прогресса, и мужчины, окончательно научившись думать по-женски, доведут общество до сверкающих вершин.

Итак, жизненные программы двух Морозовых заурядно не сошлись на проблеме «чужой ребенок». После ссоры Милочка неожиданно сразу потеряла интерес к хозяйству, стала готовить супы из пакетиков, что напоминало Морозову недобрые времен его люмпенства, и жарить готовые котлеты. Санька пытался возражать в интересах отца, но Борис Алексеевич попросил его не вмешиваться. Милочка же, не получившая достаточного воспитания в родительском доме и учебных заведениях, все чаще в разговорах с подругами по работе называла мужа «мой тюфяк» и рассказывала подробности о своей семейной жизни. Как говорила ее подруга Вера, она «соскочила с защелки».

Морозов все это знал и чувствовал себя обманутым. В обмен за свою любовь он не получил обещанного. Его надули… ему подсунули… Он начал было задумываться о принципиальной невозможности семейного счастья и стал принуждать себя философски смотреть на жизнь. Однако окончательно стать вторым Сенекой или Конфуцием ему не дала судьба, в просторечии именуемая «производственная необходимость».

В один из ближайших к памятной ссоре и, может быть, удачнейших дней его вызвали в кабинет директора. Кроме «самого» там сидели главный инженер (или «шеф») и какой-то сравнительно молодой, около тридцати пяти, человек в прекрасно сшитом костюме и модном импортном галстуке; обычно такие хорошо одетые и коротко подстриженные деловые люди выступают в роли заказчиков из солидных московских ведомств.

– Позвольте вам представить нашего ведущего конструктора, – сказал директор молодому человеку. – Борис Алексеевич Морозов.

– Очень прекрасно! – промолвил молодой человек, ослепив Морозова улыбкой и крепко пожал ему руку. – Петров Арсений Иванович, из… – и он назвал влиятельную организацию, связанную с космическими исследованиями.

– Мы можем начать наше маленькое совещание? – спросил директор у представителя.

– Да, мы в кворуме!

По-видимому, он хотел сказать, что все необходимые люди собрались.

– Видите ли, Борис Алексеевич… – Молодой человек произнес его имя и отчество так, будто они не менее пяти лет проработали вместе. – В настоящее время готовится освоение Луны, для жизни на ней и плодотворного труда. Об этом даже было объявлено по центральному телевидению и в периодической печати. Ведущей организацией по проекту «Луна» назначена наша фирма, соисполнителей мы отыскиваем сами. На одном из совещаний в Москве один из ответственных товарищей предложил вашу организацию – он мотнул головой в сторону директора – для выполнения работ, связанных с грунтами: разведкой, бурением, анализами, добычей руд, даже с сельским хозяйством. И все это в условиях Луны.

– То есть?…

– То есть: во-первых, вопросы транспортировки – оборудование должно быть легким и компактным, во-вторых, работа в условиях уменьшенного веса и при отсутствии атмосферы и, в-третьих, управляться должно человеком дистанционно или командоаппаратом по программе. Ясно?

Морозову было ясно, но не все. Даже первоначальные объяснения длились два дня. Так он попал в это дело ответственным соисполнителем. Причем решать кадровые и финансовые вопросы было предоставлено ему самому. «В пределах разумного», конечно.

Борис Алексеевич с головой окунулся в работу. Правда, ранее сплоченный коллектив был несколько дезорганизован милочкиными откровенностями, но нет ничего более организующего, чем большая и интересная работа, общая задача и предельно сжатые сроки.

Это время стало периодом наилучшего контакта, можно сказать, любви Морозова к Саньке и чего-то похожего на ответное чувство.

К реальности его вернул голос Чугуева.

– Борис Алексеевич, ведь вы же не спите! Ответьте мне!

– Нет, не сплю.

– Я же вижу, что вы бодрствуете, глаза открыты, и вообще!.. Но вы так уходите в себя, что мне просто страшно становится!

– У меня есть сын, – неожиданно для себя монотонным голосом сказал он совсем невпопад. Ему давно хотелось это сказать. Он должен был это сказать кому-нибудь, все равно кому.

Его вступление в разговор было по меньшей мере странным, и сосед тревожно замолчал, понимая, что с Морозовым что-то происходит.

– У меня есть сын. Электронный ребенок, которому я отдал двенадцать лет своей жизни. Лучшие, пожалуй, двенадцать лет. – Борис Алексеевич задумался, потом повторил: – Всего один ребенок – и тот электронный!

«Электронный!» – не то подумал, не то повторил он. Реальность как-то перемешалась для него с воспоминаниями.

Александр Павлович деликатно молчал, чувствовал, что лезть с вопросами сейчас не стоит.

«Вот такого друга мне не хватало все эти годы, – подумал Морозов. – Даже с Сазоновым не смог подружиться. А ведь Сазонов был таким же, как Чугуев».

По часам подошло земное обеденное время. В воздухе, выдвинувшись из стенки, услужливо повис поднос с ужином. Борис Алексеевич уже привычно разложил и расставил блюда, пообедал молча, обходясь лишь самыми необходимыми фразами. Он закурил, и сосед неожиданно тоже попросил сигарету. Опять вспомнился Санька. Как он перешел в ведение преподавателей-предметников.

Лет до десяти он был послушным мальчишкой, уважавшим Морозова и вообще взрослых. Маленькие и простые проблемы, с которыми он сталкивался, легко разрешались «отцом», поскольку находились в границах его знания и опыта. Кроме того, Морозов уже тогда понимал, что истории, в которые попадают дети, взрослым просто легче именовать шалостями или хуже того – нарушениями дисциплины. На самом деле происходят эти приключения, когда дети на свой страх и риск начинают исследовать и познавать мир, еще не зная его законов.

Молодая преподавательница младших классов была неопытной, но обладала ровным характером и детской душой; она была старшей соучастницей учебы, что помогало ей легко добираться до детских сердец. Но при этом ее педагогическая нагрузка становилась иногда непомерно высокой, она уставала от детей, и тихий, послушный и усидчивый парень был просто подарком для нее.

В четвертом классе положение изменилось. У детей появился жизненный опыт, часто сомнительный. Но теперь на «ристалище» учебы собрались близкие по уровню индивидуальности, и в то время как ученики уважали учителя минимум как носителя знаний, педагоги учеников не уважали, считая их не сложившимися личностями, людьми со своими характерами, а «обучаемыми единицами». «У меня в классе сорок человек», – жаловались они, не делая различия между этими «человеками» и оценивая положение, скорее, только количественно.

Дети, чрезвычайно чувствительные к людским взаимоотношениям, быстро улавливали новый для них педагогический дефицит и воздвигали между собой и учителями невидимые баррикады.

Первого сентября Александр пришел из своего четвертого «А» с новейшей информацией.

– Ну, какие у тебя новые учителя? – спросил Морозов.

– Все новые. Химоза, Физома, Вобла-Кари глазки и Русалка. Один физрук старый, – отчеканил сын.

– Та-ак, – растерялся отец. – Ну, Химоза преподает химию, а Физома – физику, это ясно. А что преподают Вобла, Кари глазки и Русалка?

– Вобла-Кари глазки – это одно лицо, – поправил отца Санька, – преподает математику…

– Тощая, что ли?

– Ага.