Текст книги "Птичьим криком, волчьим скоком"

Автор книги: Ольга Громыко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Но те, похоже, ничуть не обиделись. Ели, как и гостья – не перебирая, плотно, со смаком. Староста поманил пальцем пасынка, тот живо слез с лавки и подбежал к отчиму. Выслушав, понятливо кивнул, подхватил миску, ложку и пошел вкруг стола обносить родичей жареной щучьей икрой – отменной закуской к квасу.

Жалена похлопала рукой по животу и решила, что, пожалуй, для икры еще сыщется местечко. Совсем маленькое. Дождавшись очереди, она подставила тарелку под полную ложку, с немалым сожалением отказалась от второй, и, кивнув на неподвижно сидящего ведьмаря, негромко спросила:

– А он почему не ест? Не в ладах с отчимом твоим, что ли?

– Чур нас, что ты такое говоришь! – испугался мальчик. – Кабы не в ладах, не зашел бы. А не ест – так ведьмари и не едят ничего, духом чащобным живут.

– Зачем же вы его тогда пригласили? – удивилась Жалена. И вправду – не видела она, чтобы ведьмарь при ней ел. Так и он за ней не следил…

– Ага, его поди не пригласи! – рассудительно протянул ребенок. – Еще озлится и на худобу [11]11
  домашний скот


[Закрыть]поморок напустит. А то свадебный поезд волками перекинет или молоко у коров отберет. Ну его, пусть лучше за нашим столом сидит, чем из-за забора зубами лязгает.

Жалена посмотрела на ведьмаря и подумала, что ему, пожалуй, все равно, где сидеть – тут или за забором. Смотрел он куда-то в стену, совершенно отсутствующим взглядом и, кажется, терпеливо ждал, когда же все наедятся и отпустят его восвояси.

– А еще надо смотреть, чтобы ведьмарь ничего с собой со стола не взял, – блестя лукавыми глазенками, прошептал словоохотливый мальчишка.

– Это еще почему? – удивилась кметка.

– Чтобы порчу не навел, – пояснил тот. – Вот я и смотрю, чтобы он не брал. И батя смотрит. И дядька. Пусть только попробует взять!

И понес икру дальше. Одну ложку положил в и без того полную миску ведьмаря, тот коротко поблагодарил и не притронулся. Не за едой он пришел. Ожидали: расспрашивать будет – нет. Ни единого вопроса не задал. Жалена со старостой разговор завели – интереса не выказал. Оба диву давались – неужто просто за компанию с кметкой во двор завернул? Жалене-от сам воевода верительную грамотку к старосте справил, верным человеком назвал. Староста и старался – пересказал кметке все ходившие по Ухвале слухи и сплетни; собрав для храбрости чуть ли не половину селения, сводил к озеру, показал, где и как лежал покойник; всех соседей описал в подробностях – к кому со вниманием отнестись, а кого и вовсе трогать не след, только время попусту потеряешь. Пришлых же в селении не видели с Узвижения – равного ночи осеннего дня, на исходе которого сбиваются в стаи ползучие гады, пестрым шуршащим ручьем обходят напоследок лесную вотчину и хоронятся в подземных чертогах до первого весеннего грома. Проведав о змеином уходе, выползают из небесных логовищ серые осенние тучи, безбоязненно выплескивают на землю скопившуюся воду, размывая и без того колдобистые дороги приозерного края. Один только скупщик и рискнул, понадеялся на затянувшееся ведро. [12]12
  хорошая погода


[Закрыть]

До конца застолья ведьмарь все ж не досидел, как внесли рыбный пирог – поднялся из-за стола, сгреб кошку в котомку, пожитки в охапку, и молча пошел к двери. Жалена подорвалась ему вслед, нагнала в сенях:

– Погоди, ты куда?

– К озеру, – спокойно ответил он, не стряхивая ее руки со своего плеча. Жалена, опомнившись, убрала сама.

– Ополоумел?! На ночь глядя? Зачем?

– Ночевать. – Он покосился в быстро густеющую тьму за дверями, где на мгновение вспыхнули пронзительной волчьей зеленью глаза цепного кобеля. Жалена не заметила, как пес, поймав ответный, мертвенно-льдистый блеск, взъерошил шерсть и попятился, не отважившись зарычать. – Рассвет у воды хочу застать.

– Все равно до темноты дойти не успеешь, – заметила кметка. – Вышел бы перед самым рассветом.

– Мне бы до дождя успеть.

Жалена постояла на пороге, поглядела ему вслед. Дождь уже трогал подсохшую было землю когтистой лапкой, оставляя черные точки-царапки. Кто-то из женщин окликнул кметку, она помедлила и вернулась в избу, притворив за собой дверь.

***

Не поймешь этот сон – то на жесткой земле, в чистом поле да перед сечей крепко-накрепко сморит, а то не заманишь его в уютную постель после сытного ужина. И сверчки вроде трещат, убаюкивают, и день минувший ничем сердца не растревожил, и не мешает никто, не ходит, не храпит, не кашляет – а вот не идет сон, хоть ты тресни! Зла на него не хватает – не так уж много выдается у кмета спокойных ночей на отсып.

Жалена долго вертелась на широкой лавке, и так, и эдак взбивая подушку. Потом сдалась – выругалась сквозь зубы, отбросила меховое одеяло и начала одеваться, больше полагаясь на память – где что давеча клала, – чем на никчемное в темноте зрение. Подумав, оставила лук и тул висеть на гвозде, опоясалась взамен мечом, упрятала за голенище тяжелый охотничий нож – против зыбких ночных теней он сгодится вернее, чем стрела. Перекинула через плечо скрученное одеяло и, стараясь не скрипеть половицами, прокралась мимо спящих на полатях детей и выскользнула на улицу.

В лицо пахнуло горьким ветром, брызнуло дождем. В кромешной тьме плескались над головой осиротевшие яблоневые ветки, да слышно было, как, гремя цепью, умащивается в будке озябший кобель.

Жалена славилась умением ходить по лесу, не плутая. Не раз и не два отправляли ее ночным дозором в незнакомый лес, только и указывая навскидку, в какой стороне должно быть вражье становище. Знали друзья-побратимы: наутро вернется девушка с вестями, напрасно ног не собьет. А как оно так выходило – сама диву давалась. Чуяла, куда идти, и все тут. Вот уж точно – псица недреманная. Не спится ей, вишь ты. Ну иди, иди, бестолочь. Шею впотьмах свернешь – то-то отоспишься!

***

На маленькой, отороченной елочками полянке, стоял невысокий, но кряжистый дуб. Две нижние ветки, самые толстые и длинные, росли в одну сторону, как протянутые к озеру руки. Кто-то бросил на них пяток жердей, заложил валежником. Получилась неприглядная, но надежная крыша. На земле под ней темнело выжженное пятно от бессчетных костров. Здесь останавливались на ночлег рыболовы и охотники, застигнутые темнотой в лесу или нарочно заночевавшие возле озера, чтобы по утренней зорьке проверить донки или пострелять сонных, неповоротливых на рассвете уток.

Костер горел и сейчас. Ведьмарь, присев на корточки, неторопливо жевал ломоть хлеба, запивая простоквашей из берестяного туеска. Жалена видела, он захватил его еще из своей избушки.

– Чем старостин-то хлеб тебе не угодил? – спросила она, выступая из темноты.

– А тебе, видать, постлали жестко, – не оборачиваясь, сказал он.

– Да уж мягче, чем ты давеча, – ворчливо отозвалась Жалена, подсаживаясь к костру. – Я сюда не спать приехала, а дело делать. Позволь рассвет с тобой на озере встретить!

– Думаешь, не позволю – и не рассветет? – усмехнулся он, отряхивая крошки с колен. – Встречай, мне-то что? Может, и пригодишься. Только уговор – вперед меня на озеро не ходить. Водянице твой меч, что медведю соломина.

Она облегченно вздохнула, присаживаясь рядом. «Может, пригодишься». Выходит, не зря шла по темноте да холоду, ругая себя последними словами. Выходит, и ведьмари не всесильны. Да и не такой уж он грозный да страшный. Человек как человек. Дикий только какой-то, неприветливый. Истинно – неклюд. [13]13
  Нелюдимый


[Закрыть]

– Что не ел-то? – напомнила она.

Он насмешливо приподнял левую бровь, словно объясняя лучнику-недотепе, каким концом стрела ложится на тетиву и почему нельзя повернуть ее иначе.

– Тебе же пасынок хозяйский объяснил – со стола мне брать заказано.

Меж лопатками прокатилась жгучая волна стыда – сама, небось, объелась, только что пуп не трещит, а он слюнки глотал, на них глядя. Хоть бы, бестолочь, догадалась с собой чего прихватить. И тут же стрельнуло: слышал? Он же на другом конце стола сидел!

Да кто он такой, в конце-то концов?

– Вторую ночь вместе коротаем, а имени твоего я так и не слыхала. – Беззлобно упрекнула девушка, сноровисто мастеря лежак из еловых лапок. На таком и спину не застудишь, и боков не отлежишь.

– А зачем? – Он, подавшись вперед, задвинул лениво тлеющую ветку поглубже в костер. Невесело усмехнулся: – Сглазишь еще.

– Если сглаза боишься – почему оберегов не носишь? – справедливо заметила Жалена, набрасывая поверх лапок одеяло.

– Вот мой оберег. – Он запустил руку в котомку, погладил притихшую на дне кошку.

– Любое имя назови, – не отставала девушка. – Первое, что на ум придет. А то обращаться к тебе несподручно – все «эй!» да «ведьмарь».

Помедлив, он неохотно разлепил губы:

– Ивор.

Жалена понятливо кивнула. Ивор так Ивор. Лишь бы откликался. Ну и что, что соврал – так и она соврала…

– Расскажи мне про водяниц, – попросила она, укладываясь на левый бок и подпирая голову ладонью.

– Обожди чуток. – Ведьмарь расстелил одеяло и выпустил на него засидевшуюся в котомке кошку. Та встряхнулась, жалобно мяукнула, поглядывая по сторонам, но с одеяла не пошла. Присела в уголке, светя глазами в темноту и раздраженно подрагивая хвостом. Ивор предложил ей комок творога в тряпице. Кошка коротко глянула и отвернулась. – Что ты хочешь узнать?

– Ну, перво-наперво, откуда они берутся?

– По-разному бывает. – Он чуть потеснил кошку и лег лицом вверх, заложив руки за голову. – Чаще всего водяницами становятся скинутые до срока, умершие во чреве и приспанные младенцы женского роду. Иногда – сговоренные девушки, умершие перед свадьбой. И, само собой, утопленницы. Да не те, что по дури утонули или водяной утянул – только самоубийцы.

– Младенцы? – Жар, источаемый угольями, не дал Жалене побледнеть. Но ведьмарь заметил, как дрогнул ее голос. – Я слыхала, водяницы – это молодые пригожуньи, стройные, полногрудые, с длинными распущенными волосами….

Он согласно кивнул.

– Такими они видятся людям, в самом расцвете девичьей красы. Но красота их призрачная, мертвая, как и они сами. Не на радость им дана…

– А зачем они топят людей? – Жалена прикрылась уголком одеяла, спасаясь от промозглой сырости, дышащей в спину. Кошка смилостивилась, подъела творог и свернулась клубочком у хозяйского бока.

– Чаще всего – по недомыслию. Особенно те, что умерли во младенчестве. Им больше поиграть, внимание привлечь – женское, материнское… Такие белье из рук вырывают, лески путают, лодки качают… Самоубийцы чаще мстят кому-нибудь, но могут и просто позавидовать, если парень с девушкой у них на виду милуются.

В лесу ухнула-пожаловалась сова, ей ответил древесный скрип под трепенувшими крыльями ветра. Пасутся тучи на небе, уходить не торопятся – слизали все звезды, заслонили луну крутыми спинами. Не отогнало пламя мрак, лишь раздвинуло. Пуще прежнего сгустилась тьма за спинами, не согревает сердце даже круг, заботливо очерченный ножом. Знать бы наверняка, что заповедна для нечисти проторенная железом бороздка, что не достанет до спящего, даже протянув лапу…

– Ты думаешь, она утопилась? – после долгого молчания спросила Жалена. – Жена скупщика, Вальжина?

– Думаю, – согласился он. Он думал о многом. О Вальжине – не в последнюю очередь. Но не только о ней.

– Но тела так и не нашли, – напомнила девушка. – Третья седмица пошла, пора бы ему и всплыть. Разве что под корчи затянуло…

Он не возражал. Просто не любил рассуждать вслух, потому и разговора не поддерживал. Может, и затянуло. Может, оттого русалки и лютуют – вытолкнуть тело не могут, а терпеть его в своих угодьях мочи нет? Или он что-то упустил, и вовсе не в Вальжине дело?

А Жалена смотрела, как пляшут язычки пламени в его немигающих, скованных думой глазах, обращенных к костру, и все пыталась угадать, с кем свела ее судьба. На простого селянина не похож, княжьей стати тоже что-то не видать, как и кметской выправки. То стужей от него веет, то погреться рядышком тянет. Словно стоишь летним вечером на берегу реки: вода теплом исходит, а шаг в сторону ступи – земля ноги холодит…

– Может, поспрашивать в деревне, не скидывала ли какая баба? – предложила она, вытравливая из себя ненужное любопытство.

– Так они тебе и скажут! – Он иронично хмыкнул и сморгнул, отвлекаясь.

Она поняла, что сморозила глупость. Конечно, не скажут. Замужние остерегутся сглаза, незамужние – позора.

– Вот потому-то, – сказал он, почесывая кошку за ухом, – порядочные ведьмари и не варят «нужных» зелий для глупых девок, которые сперва тешатся, а потом плачутся…

И снова сквозь тишину проступил скрипящий говорок леса.

Ивор не притворялся спящим. Так само выходило. Не поднимая век, он услышал, как Жалена смахнула рукой непрошеную слезу, буркнула: «а, пропади оно все пропадом…» и, подтянув ноги к животу, глубоко вздохнула, оставляя все печали и хлопоты завтрашнему дню.

К ведьмарю сон не шел. Тревожила неотвязная мысль – за что самоубийца так ополчилась на людей? Сама себя жизни лишила, самой бы и ответ держать. А если – не сама? Подтолкнул кто? И так нескладно, и эдак – убитые в русалок не перекидываются.

Он решительно отбросил одеяло, встряхнулся. Кошка приподняла голову и лениво проводила глазами скакнувшего в темноту зверя.

***

Жалена проснулась первой. Утро выдалось холодное и пасмурное, серебряные иголочки инея проросли в трещинах коры, земля побледнела, выцвела, как всегда бывает перед первым снегом. Кметка поворошила угли, подбросила в костер несколько веток, и дула, зайдя с подветренной стороны, пока они не занялись трескучим пламенем.

Ивор спал, а вот кошка сидела у него на груди и по-человечьи серьезно наблюдала за хлопотами Жалены. Желтые глаза светились изнутри. На черной треугольной мордочке они казались огромными.

– Чего уставилась? – шепотом спросила девушка. – Спи себе.

Кошка смотрела на нее, не смаргивая.

Поздновато Жалена смекнула, что ведьмарь солгал. Не нужен ему был рассвет, а если бы и понадобился – небось сыскал бы дорогу и впотьмах. Вспомнилась любимая бабкина присказка: во селе шагом да боком, а в лесу птичьим криком, волчьим скоком. Просто не захотел ночевать под крышей. Или сразу решил, что не пустят? Глупости, в клеть небось пустили бы. Значит, не захотел… Почему?

Кошка встрепенулась, прислушиваясь. Соступила на мерзлую землю, зябко потопталась, глядя в сторону озера.

Теперь и Жалена услышала жалобный, приглушенный расстоянием детский плач. Сразу подумалось – отстала от непоседливой ребячьей ватаги чья-то младшая сестренка, надумала домой вернуться, а вышла прямиком к страшному Крылу. Где уж тут не растеряться, не расплакаться!

Жалена кинула взгляд на безмятежно спящего ведьмаря. «Рассвет проспал, и служба моя тебе без надобности» – с горечью подумала она. Пожалел ее гордость, не сказал давеча: «Да на что ты мне сдалась, только под ногами путаться будешь, еще увидишь, чего не следует…».

«Пойду, подберу девчонку» – решила Жалена. – «Солнце, хоть и не показывается, давно горбушкой из-за земли выглянуло. Водяницы же еще до рассвета в омута попрятались».

Кошка увязалась за ней – черная беззвучная тень на тонких лапках. Странно она смотрелась в лесу – не то неведомый зверек, не то пакостница-шешка [14]14
  мелкий нечистый дух; подстраивает человеку мелкие гадости – выхватывает из-под рук вещи, отвлекает внимание, заставляет спотыкаться и т. д.; живет человеческой злобой


[Закрыть]прибилась к одинокой путнице, семенит торопливо, боясь упустить поживу.

Изо рта вырывался белый парок, в груди пощипывало; одно хорошо – замерзла грязь, сапоги больше не промокали и идти было легко, весело.

Озеро открылось Жалене внезапно: впереди то ли сгустился лес, то ли припала к земле и без того низкая туча; еще десяток шагов – и далекая, казалось, чернота в одночасье обернулась водной гладью, мрачной и неприветливой. Тростниковые перья Лебяжьего Крыла, сухостой выше человеческого роста, по-змеиному шипели-шуршали на ветру. В разрывах серел песок, клоки черных мертвых водорослей тщились выползти на берег, отчаянно цепляясь за него колючими лапами. Вглубь затоки уходили на пару-тройку саженей простенькие, но добротные мостки – две длинные доски, без гвоздей пригнанные ко вбитым в дно кольям. Бросилась в глаза знакомая прогалинка у воды; были тут и Жаленины следы; зато не сохранилось, к ее великой досаде, ни единого отпечатка убийцы, как, впрочем, и убиенного – любопытные вытоптали подчистую, весной, поди, и трава не сразу вырастет.

Недоброе было озеро. Чистое, спокойное, а вот – недоброе, и все тут. И плача Жалена больше не слышала. Покрутила головой – никого. Опоздала?

Кошка пробежалась по мосткам, замерла на самом краешке, подавшись вперед и вниз, словно высматривая неосторожную рыбку, и вдруг замяукала – тонко, с примурлыкиванием, словно подзывая котенка.

Тростники на миг прильнули к озерной глади, трепеща от натуги под тяжелой ладонью ветра, а когда выпрямились – в воде у самого берега стояла девочка. Хрупкая, большеглазая, сквозь тонкую льняную рубашонку просвечивает худенькое тельце. Развеваются по ветру пушистые льняные волосенки, скользят по ним зеленоватые блики, как по беспокойной речной воде… В широко распахнутых глазах – боль, мольба, недоумение. «Помоги мне, добрая женщина… – упрашивали зеленые, как молодая травка, глаза. – Забери меня отсюда, окажи милость… Холодно тут, страшно…»

Жалена, как зачарованная, шагнула вперед. Льдистым хрустом отозвалась замерзшая трава под сапогами. Скрипнул песок.

Девочка попятилась, маня взглядом. Колыхнулись волосы, колыхнулась мертвая трава в воде, жалобно заскрипели-засвистели тростинки.

– Стой, дура! – резкий, злой голос хлестнул мокрым кнутом, жесткая рука перехватила поперек живота. – Кому сказано было – не ходи!

– Пусти! – закричала-забилась девушка, силясь вырваться. Ведьмарь держал крепко, надежно, хоть и одной рукой – вторая лихорадочно царапала мечом песок вокруг ног. Девочка печально посмотрела на Жалену, да и пошла себе дальше, на глубину. Шла – как по тропинке с горы спускалась, неспешно, ровно. Вот уже по пояс ей вода. По грудь. Обернулась – и Жалена обомлела, перестала вырываться, затрепетала всем телом.

На нее смотрела молодая женщина с пустыми, остановившимися, как у покойницы, глазами. Светлые волосы стлались по воде рябью.

Ведьмарь докончил круг на прибрежном песке.

Сморгнула Жалена – ни девочки, ни женщины. Стелется над водой белый туман, жалобно шепчутся волны с берегом.

– Что это было? – прошептала она, словно выныривая разумом из этого тумана, этого шелеста. – Привиделось, что ль?

– Привиделось! – передразнил он. – Дно тебе речное привиделось, рыбы да раки. Вытащили бы багром из затоки через три дня, черную и распухшую. С выеденными глазами.

Ноги у Жалены подкосились, он осторожно усадил ее на землю, переступил и пошел к мосткам, на ходу распуская пояс.

– Ты куда? – глупо спросила она, оборачиваясь ему вслед.

– Туда, – в лад ей ответил ведьмарь, стягивая рубашку.

– Там же … эта… – голос дрогнул, сорвался на протяжный всхлип.

– Ну да, – с непроницаемым лицом подтвердил он и, повернувшись к краю дощатого настила, без раздумий бросился в воду. Ни плеска, ни брызг – только узким клином вскипели под водой белые пузыри. Ведьмарь вынырнул саженей за пять, оглянулся и погреб на глубину. Странно плыл – руками вроде разводил в стороны, как положено, а вот ноги держал вместе, изгибая вверх-вниз. Словно не ноги у него были, а цельный хвост рыбий. Потом снова нырнул – и с концами. Только вильнула ко дну черная сомовья тень.

Она досчитала до седьмой сотни и сбилась. Страх холодной водой растекся внизу живота. Утоп? Утопили? Но тут прямо возле мостков из воды высунулась рука с растопыренными пальцами, ухватилась за край доски, и Ивор, отфыркиваясь, подтянулся на руках, вырываясь из цепких объятий озера. Выбравшись, встряхнулся, как зверь – всем телом, только черными горьчцами разбились о дощатый настил сброшенные капли. Начал одеваться, пристукивая зубами от холода, то и дело поглядывая в сторону озера.

– Ну что? – не вытерпела Жалена.

Он молча показал рукой. Совсем недалеко от мостков, саженях в десяти, медленно поднималось из омута обезображенное тленом и речной живностью тело утопленницы. Первой пробила воду голова, распущенные волосы заколыхались вокруг нее белым саваном, потом тело выровнялось, показалась спина в разорванном до пояса платье, ярким цветком распустилась вокруг бедер черно-красная клетчатая понева, мелькнули иссиня-черные ступни.

Стянутые веревкой чуть повыше косточек.

Все три седмицы труп Вальжаны стоймя стоял в толще воды, притороченный к камню длинной веревкой.

***

Им пришлось повозиться, вытаскивая труп на берег. Сначала подтянули его к мосткам, зацепив подол выломанной в орешнике жердью, затем ведьмарь выловил конец веревки и поволок утопленницу вдоль мостков. Она то и дело задевала опорные столбы, норовила вильнуть под настил, и Жалена, уткнувшись носом в рукав, направляла ее все той же жердью. Когда ноги Вальжины уже заскребли по песку, голова неожиданно повернулась лицом вверх, и стало видно, что шея женщины сломана, а перед тем перерезана ножом до самого хребта. На безглазом лице застыла жуткая гримаса, распухший язык раздвинул челюсти, словно дразнясь.

Жалена, в глубине души честя себя во все корки, перебежала на подветренную сторону. Утопленница не имела ничего общего с девчушкой-девушкой, заманившей кметку к озеру. Она и на человека-то мало походила. Жалена заставила себя присмотреться. Нет, у Вальжины нос с приметной горбинкой, а у водяницы был прямой, ладненький.

А потом девушка увидела двойную красную нитку, выглянувшую из-под задранного до локтя рукава, и у Жалены защемило в груди, стало пусто и холодно на месте сердца; словно остановилось оно, потрясенное жестокостью убийцы. Вальжина повязала нить не простым узлом, как обычный оберег против сглаза, а мудрено заложила петельками. Женщине в тяжести нельзя вязать узлов – иначе, говорят, дитя во чреве расти перестанет.

Ведьмарь тоже это заметил. Но не побледнел, не отшатнулся – достал из-за спины меч.

Жалена зажала рот рукой, отвернулась. Как мысли прочь не уводила, как не твердила себе: «Не думай!», а все удержаться не смогла. Сначала только камыши шуршали, а потом захрустело мерзко, влажно, рванулся на волю гнилой дух из взрезанного чрева.

И глянуть жутко, и слушать мочи нет.

Девушка обернулась. Ведьмарь, приспустив правое плечо, кончиком меча раздвигал в стороны мертвую плоть. Лицо у него было непроницаемое.

– Поди глянь, – позвал он.

Не страшно по полю бранному после сечи ходить, не впервой товарищей погибших обмывать, но такого видовища и врагу лютому не пожелаешь. Может, и пересилила бы себя Жалена, удержала ком в горле, да как пахнуло в нос лежалой мертвечиной, только в поясе перегнуться и поспела.

– Девочка, – словно бы не замечая, сказал Ивор. Пошел отполаскивать меч в воде, оттирать песком, пока Жалена, прижавшись к березке, переводила дыхание, попеременно терзаемая дурнотой и жгучим стыдом.

Ведьмарь легонько провел рукой по воде. Она ткнулась ему в ладонь, как живая. Признала, пошла рябью, чуть слышно всхлипнула-пожаловалась лизнувшей песок волной.

– Дай мне один день, – тихо сказал Ивор.

Вода согласно вздрогнула вода и разгладилась.

Ведьмарь обернулся. Кметка стояла неподалеку, невидяще глядя в сторону леса.

– Людей надо бы позвать, – повысил он голос, поднимаясь. – Пусть захоронят как положено.

Помолчал и добавил:

– Не тронут водяницы. Да скажи: ночи не пройдет – узнаю, чьих рук дело.

– Хорошо, – безропотно согласилась она и быстро зашагала по тропе обратно в селение.

Кошка подбежала к ведьмарю и, виновато мяукнув, потерлась о его ноги.

– Бабье вы, бабье дурное… – беззлобно сказал Ивор, подхватывая ее на руки. – Одна на мавкин плач купилась, вторая в одиночку управиться решила… бестолочь…

***

Всем доподлинно известно: бортник кумится с Лешим, кузнец со Зничем, а мельник с Водяным. Как же иначе? Леший пчел в борти приводит, Знич огонь раздувает, Водяной колесо мельничное крутит без устали. Без эдаких помощников поди-ка собери медку, выкуй подкову да сдвинь каменные жернова! Волей-неволей приходится людям знаться и ладить с грозными покровителями своего ремесла, щедрыми подношениями благодарить за подмогу да опеку.

Любое озеро – как солнышко: отовсюду бегут-поспешают к нему ручьи-лучики, мутными бурунами скатываются с горок после дождя, тянутся хрустальными ниточками из любопытных глазков криниц. Один из таких лучиков и угодил в западню плотины, заметался в загодя отрытой ямине, ища отдушину. Отыскал – и натужно провернулось широкое колесо, хлопнуло по воде широкой лопастью, ожили, разогрелись друг о друга жернова и пошли молоть рожь да пшеницу, домовитым хозяйкам на радость.

Ведьмарь издалека углядел копошившегося у плотины человека, с приговором сыплющего вдоль мельничного колеса белые комочки из миски. При первых заморозках, когда вода у берега покроется тонкой корочкой льда, опытный мельник умасливает Водяного нутряным жиром, свиным или коровьим – «чтобы колеса не скрипели». Иначе смазки для колес не наберешься: Водяной за зиму слижет ее с буксов и осей, намертво заклинит хитроумное устройство, хоть ты перекладывай его по весне.

В прежние времена, говорят, в плотину живьем замуровывали сирот – чтобы умилостивить Водяного, чтобы не размыл, осерчав, плотину, не сорвал колесо – да паводком, насмехаясь, не забросил на крышу мельницы. Нынче же в залог Водяному оставляют курицу – а может, брешут мельники, что только курицу… Кто с духами знается, тому веры нету.

Через поле к плотине неспешно брели два коня – гнедой да белый с редким черным крапом. Гнедой гордо помахивал длинным черным хвостом, белый сиротливо поджимал голую репицу, без спросу обстриженную шкодливыми мальчишками на лески. Кони шли бок о бок, и Ивор не сразу углядел между ними маленькую девочку, беспечно сжимавшую в правом кулачке поводья обоих жеребцов. В левой руке девочка несла ветку калины, тронутую морозом: льдисто-прозрачными стали яркие ягоды в кистях, растеряв половину горечи. Могучие кони смирно трусили за малявкой, едва достигавшей их животов.

Его тоже заметили.

– Ведьмарь идет! – вскрикнула-взвизгнула девчушка. Вздрогнул, обернулся мельник, любопытно выглянула из оконца светловолосая девушка, чернившая брови угольком. Выпустив поводья, девочка побежала навстречу пригнувшемуся ведьмарю и с радостным: «Ивор!» повисла у него на шее. Ведьмарь выпрямился, поудобнее перехватил девочку и пошел навстречу мельнику, торопливо спускавшемуся с плотины.

– Знатные нынче гости к нам пожаловали, как я погляжу! – подходя, добродушно заметил мельник. Вытер сальные руки о передник, протянул гостю правую ладонь.

– Нашел знать… – усмехнулся ведьмарь, спуская девочку на землю и отвечая на рукопожатие.

Рыжко и Сивко подумали-подумали, да и пошли себе в ворота конюшни, точно зная, что за время их прогулки в яслях появилось душистое клеверное сено.

– По чью головушку заявился, старый ворон?

Ивор чуть крепче стиснул пальцы.

– По твою, Еловит…

– Врешь, не возьмешь! – уверенно сказал мельник, в свой черед выжимая руку.

Покряхтели и рассмеялись, расцепились, потряхивая занемевшими пальцами.

– Порыбачить, поди, надумал? Не поздновато ли спохватился?

– В самый раз. Вот только червей для наживки у тебя накопаю.

– Этого добра навалом. Что ж, заходи, гостем будешь. – Еловит гостеприимно показал на свою избу-мельницу, помаленьку пыхающую дымком сквозь закопченный душник [15]15
  отверстие для выхода дыма в избах, топившихся «по-черному».


[Закрыть]в верхнем венце. [16]16
  ряд бревен


[Закрыть]

Чернобровая красавица распахнула дверь им навстречу, смущенно улыбнулась ведьмарю и попыталась было выскользнуть во двор, отгородившись гостем от мельника, да Еловит ловко цопнул ее за беличий ворот кожушка.

– Куда, негодница?!

– Ой, батюшка, пусти! – взмолилась девушка. – Я недалече, до Проськи и обратно!

– А кто отцу родному рукавицы на зиму связать собирался, да все откладывает?

– Свяжу, свяжу! – Она со смешком вывернулась из отцовской руки и яркой птахой порхнула на волю, только малиновая лента в косе мелькнула.

– А средняя где? – крикнул Еловит ей вслед.

– У Проськи! Мы ненадолго!

– Как же, ненадолго… – проворчал мельник. – Опять придется впотьмах хворостину выламывать, посиделки ихние разгонять. Беда с этими девками – корми их до поясной косы, а потом уйдут со двора и не оглянутся.

– Неправда, батюшка, я с тобой насовсем останусь! – пискнула малышка, путаясь под ногами.

Отец шутливо дернул за коротенькую встопорщенную косичку.

– Посмотрим, эк ты запоешь, когда косища до колен вытянется. Возьмет тебя за нее добрый молодец, как Жучку за сворку, и сведет со двора!

– А я возьму да обрежу!

– Попробуй только! – сурово пригрозил мельник. – Не режь косы, не позорь моих седин – девка без косы, что мужик без… носа.

Ивор усмехнулся, отлично понимая, какого носа недостает у мужика. Детей у Еловита, как нарочно, три девки, и женихи во двор не больно спешат. Старшая уже в перестарках значится, девятнадцатый годок пошел, средняя только-только в пору входит, а младшей на Семуху [17]17
  праздник перехода весны в лето


[Закрыть]семь лет сравнялось. Красивые девки, все русоволосые, зеленоглазые, как водяницы, а уж языкатые – не приведи боги. Вестимо, отцовы баловницы. Женихи, поди, не столько кумовства с Водяным чураются, сколь шуток да насмешек красоток злоязыких. Только справного парня Водяным не отпугнешь, острым словцом не отвадишь – найдет-таки коса на камень, сыщутся смельчаки, перешутят-перебалагурят добрые молодцы обеих старшеньких. Глядишь – стыдливо опустятся зеленые глаза, замкнутся дерзкие уста, вспыхнут румянцем щечки, а вскорости рыжие кони примчат к мельнице изукрашенную повозку, и не уйдут сваты, как прежде бывало, с тыквой во весь обхват…

Младшая дочь, Радушка, о своих женихах еще не помышляла, помогала только гонять сестриных – то «нечаянно» щи им на праздничную рубашку вывернет, то кошку царапучую в руки сунет: «Подержи Мурку, дяденька!», а то, сестрой подученная, торчит рядом с ней в горнице, как приклеенная – не дает горе-жениху к устам сахарным прильнуть, слово главное молвить, да еще грозится «батюшке сказать». Не скажешь по ней, проказнице, что родилась Радушка слабенькой, писклявой, а после смерти матери и вовсе зачахла, как веточка надломленная. Носил ее отец по ведуньям-шептухам, те что только не делали: и осинку молодую клиньями надвое разнимали, дитя через раскол проносили, приговаривали: «Подите, сухоты, в чистое поле, грызите горькую осинку, самую вершинку», и водой сквозь решето на темечко прыскали, и к печке пяточками прикладывали, и дымом орешниковым дышать давали – ничего не помогало.

А в черную ночь на изломе зимы Радушка умолкла и засобиралась на тот свет.

Говорили про ведьмаря – будто берет он себе душу человеческую и черпает из нее силу, пока не исчезнет она бесследно, а в тело больного поселяет злого духа. Тот дух, как освоится, сей же час людям вредить начинает: порчу на скот наводит, родичей промеж собой ссорит, воду в колодцах мутит, бури да засухи засылает.