Текст книги "Мальчик из Холмогор (1953)"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Глава пятая

В воскресенье, во время завтрака, служанка доложила:

– Шубный пришёл!

– Проси! – весело крикнул Михайло Васильевич.

Миша поднял глаза от тарелки, вспыхнув от радости, что сейчас увидит старого друга с письмом от матушки и с домашними гостинцами. При этом он с удивлением заметил, что Матрёша и Леночка быстро поправили чепчики.

«Вот глупые! – подумал он. – Станет Иван Афанасьевич на них смотреть!»

Но вместо неуклюжего, пахнущего солёным морем Ивана Афанасьевича вошёл очень красивый молодой человек. Его попросили к столу, и все снова принялись за еду, весело болтая о том, что в воздухе уже пахнет весной, морозов, пожалуй, больше не будет, а по улицам бегут ручьи и неизвестно на чём ездить – на колёсах или на полозьях. Только Миша, опустив ложку в тарелку, нетерпеливо глядел на дверь и не понимал, почему Иван Афанасьевич замешкался. Наконец, не сдержав досады, он спросил:

– А где же Шубный?

Все засмеялись.

Молодой человек повернул голову и, улыбаясь сконфуженному Мише, сказал:

– Здесь!

– Да вы, верно, не узнали друг друга, – сказал Михайло Васильевич. – Это Мишенька Головин, Марьи Васильевны сынок, а это Федот Иванович Шубный, сын Ивана Афанасьевича.

– Мишенька был так мал, когда я уехал, – сказал Федот Иванович, – что, конечно, не может меня помнить. А я не признал в цветущем отроке крохотного ребёнка, которого ласкал на Курострове...

После завтрака Михайло Васильевич предложил Шубному пройти в залу, обещав, что тотчас выйдет к нему, а Миша поспешил следом за Федотом Ивановичем.

В зале занавеси были прилажены иначе, чем обычно, посреди комнаты сооружён невысокий помост, а на нём стояло кресло. Напротив помоста Миша увидел мольберт с начатым портретом. Федот Иванович остановился перед ним и начал перебирать лежащие рядом кисти.

– Что я был бы без Михайла Васильевича!– вдруг сказал Федот Иванович, и его нежное лицо разрумянилось. – Никогда не пришлось бы мне прикоснуться к кистям, узнать сладкое волнение творчества. Резал бы из кости шкатулки да образки и торговал ими на базаре. Его пример вдохновил меня прийти в Петербург...

– Да, – перебил Миша, – и я бы, наверно...

Но Федот Иванович, не слушая его, продолжал:

– Паспорт у меня был краткосрочный, и уж время пришло возвращаться к себе в глушь, а я всё не решался ему показаться. Боялся, что он теперь, знаменитый и знатный, меня и на кухню к себе не допустит. Наконец набрался смелости, пришёл к нему и принёс его портрет, который я из кости выточил по известной гравюре и украсил по своему разумению. Он одобрил мой труд, обнадёжил меня добрым словом и тотчас все мои недоумения разрешил. Сперва он устроил меня во дворец истопником, чтобы я числился за дворцовым ведомством и меня не могли насильно выслать обратно в Холмогоры. А между тем, по его совету, я мог на лёгкой работе досыта насмотреться на редчайшие чудеса искусства, которые были собраны во дворце и каких я в другом месте не мог бы увидеть. А вскоре за тем он поместил меня студентом в Академию художеств и дал мне новое имя – «Шубин», которое я надеюсь прославить усердным трудом.

Вошёл Михайло Васильевич в густорозовом, расшитом крупными золотыми цветами кафтане с красными, тоже вышитыми золотом манжетами. На голове у него был новый, прекрасно завитой парик. Лицо свежевыбрито и напудрено. Он сел в кресло, а Миша, оробев, присел в уголок за спиной Федота Ивановича.

– Что ж, начнём! – сказал Михайло Васильевич.

Время шло незаметно, и портрет, уже раньше начатый, близился к своему завершению. Миша вслед за художником переводил глаза с живого лица на его изображение и вновь с портрета на натуру. Густой тон бархата бросал розовые отблески на лицо, и оно становилось всё живей, такое прекрасное и умное, такое молодое под седыми буклями пудреного парика! Голова свободным и гордым движением была несколько откинута назад, с наклоном к слегка приподнятому и выдвинутому вперёд правому плечу. Карие глаза пытливо и ясно смотрели вдаль.

Время шло. Низкие тучи закрыли небо, и свет стал желтоватым. Начал падать снег крупными, редкими хлопьями; они носились беспорядочно по воздуху и, падая, таяли. Незаметно стали сгущаться ранние мартовские сумерки. Миша, неотрывно смотревший на Михайла Васильевича, заметил, что он как будто начинает уставать. Чуть опустилось плечо, голова сильнее откинулась, под глазами легли резкие тени, нос удлинился и заострился, левый угол рта дрогнул и страдальчески приподнялся.

Миша громко вздохнул, и Федот Иванович, вдруг положив кисти, спросил:

– Михайло Васильевич, я вас утомил?

Михайло Васильевич резко выпрямился и, снова молодой, сильный, здоровый, улыбаясь, сказал:

– Ничуть! Я задумался о неотложных делах, ожидающих меня. Долго ли ещё сидеть?

– Почти окончено, – ответил Федот Иванович. – Я могу доделать в ваше отсутствие. Благодарю вас.

– Не на чем, – ответил Михайло Васильевич. – Оставайся обедать, поговорим об искусстве, вспомним Холмогоры. – Он вышел из зала, снимая по дороге парик.

Глава шестая

День был хмурый, падал и таял мокрый снег. Ветер выл и стучал по крышам ветвями дерев. Приехала карета за Сашей Хвостовым. Он добежал до неё, прыгая через лужи и разбрызгивая снег. С высокой подножки он крикнул Феде:

– Едем, я тебя довезу до твоего дома!

– Спасибо! – крикнул с крыльца Федя. – За мной брат зайдёт! Нам недалеко, добредём!

Потом ушли братья Рихман. У Космы не было родных в Петербурге. Воскресенья он проводил в гимназии и не отрываясь читал подаренную ему Михайлом Васильевичем книгу.

Сегодня за Мишей что-то долго не приезжали. Ои сперва посидел у себя на кровати, слушая слабые, печальные и фальшивые звуки, которые в дальней комнате извлекал из скрипки какой-то не взятый домой гимназист. Потом глядел в окно, за которым было так серо, что не разберёшь, небо то или вода. Потом не выдержал и спустился в залу, откуда была видна набережная и можно было заметить карету. В одиннадцать часов он пошёл обедать, но воскресный обед показался ему невкусным за почти пустым столом. Наконец, уже во втором часу, услышал он голос швейцара, кричавшего:

– За гимназистом Головиным карета!

Миша накинул плащ, выбежал и спросил кучера:

– Что случилось, Пантюша? Кто-нибудь болен? Дяденька, тётушка?

– А что им болеть? – сердито ответил Пантюша. – Барыня сами выбежали, велели запрягать. А я карету начал мыть – думал, уж никуда сегодня не поедем, – так они как закричат! Здорово закричали – видать, здоровые.

– А Михайло Васильевич?

– Третьего дня возил их в академию. А обратно вышли, лошадей отпустили, пешком пошли. Больной человек пешком не пойдёт.

Миша не стал спрашивать дальше, а поскорее вскочил в карету. Мутные капли стекали по стёклам. Миша прижался в угол, потом пересел в другой, потом подумал, что пешком он добежал бы скорее, но тут карета остановилась.

На крыльце его ждала Матрёша, беспокойная и небрежно одетая:

– Елизавета Андреевна не хотела за тобой посылать – думала, ещё больше волнений будет. Но Михайло Васильевич всё время тебя требует.

– Что случилось? – спросил Миша.

– Михайло Васильевич болен. Он в кабинете. Иди к нему.

Миша побежал к кабинету, но у дверей остановился, чтобы утишить биение сердца. Потом негромко постучал.

– Войдите! – ответил незнакомый хрипловатый голос.

Миша тихонько открыл дверь и вошёл. В комнате было полутемно, в камине горел огонь. Михайло Васильевич лежал на диване одетый; больше в комнате никого не было.

– Михайло Васильевич, вы заболели? – спросил Миша и поцеловал горячую, влажную руку.

– Кто же знал, что так выйдет, – ответил Михайло Васильевич. Голос был непривычный и плохо слушался его. – Третьего дня опять обозлили меня в академии. Я разволновался, накричал. Вышел – мне жарко. Думал, пройдусь – успокоюсь, остыну, ан простыл через меру, да расхворался... Что же ты так поздно? Я тебя давно поджидаю.

– Как карета приехала, я тотчас...

Миша сел на низкую скамеечку у дивана, и оба замолчали, глядя друг на друга и держась за руки. Потом Миша спросил:

– Михайло Васильевич, вот вы сейчас сказали, что ждали меня. Помните, когда я приехал, вы мне то же сказали, этими же словами. Почему вы тогда так сказали? Потому ли, что знали, что я приеду, или у вас была другая мысль?

– Конечно, я тогда знал и хотел, чтобы ты скорее ехал и подольше побыл со мной. И другая мысль у меня тоже была...

Он замолчал. Миша смотрел на него в ожидании, и Михайло Васильевич, подумав, заговорил:

– Быть может, ты поймёшь не всё, что я хочу тебе сказать, но у меня нет времени, чтобы отложить это до другого раза. У меня нет возможности ждать, пока ты подрастёшь. Если ты поймёшь хоть малую часть, остальное вспомнится тебе, когда придёт срок.

Он помолчал, выпил воды и снова заговорил:

– Когда Пётр задумал открыть в Петербурге академию наук, то многие удивлялись, зачем это нужно в стране, где дотоле ни наук, ни просвещения не было. И были такие, которые говорили иносказательно: напрасно ищете семян, когда земля, куда сеять, не приготовлена. Они хотели этим сказать, что зачем нужны учёные, когда грамотных людей почти нету. Но Пётр возразил, что если не удастся ему это дело закончить, то дети и внуки, пожалев о положенных им трудах, поневоле примутся и завершат.

Он опять замолчал и молчал так долго, что Миша уже подумал, не устал ли он и не заснул ли. Но Михайло Васильевич, вдруг приподнявшись, заговорил голосом глубоким, ясным и громким, какого Миша никогда у него не слышал:

– Нет ничего дороже родины! Ни слава, ни любовь к наукам – ничто родину не заменит. Презренны те, кто за деньги и вольготную жизнь покидают родную землю и вдали от неё ищут себе известности. Будь я таков, как иноземные учёные, занимайся я всю жизнь одной-единственной любимой наукой, слава бы моя была всемирна. И великие мои открытия не лежали бы погребены в пыли архивов, чтобы через двести лет кто-нибудь их вновь открыл, а были бы всему свету известны и эту одну науку беспримерно бы вперёд двинули. Но у меня никогда не было времени заняться одной наукой. Позорным я считаю заботиться о личной своей славе. Главней всего были мне слава и счастье моей родины. Я о своей славе и счастье не думал и никогда ни от какой работы не отлынивал.

Он передохнул и заговорил тише:

– Царь Пётр основал академию, чтобы просветить нашу страну, но иностранцам не было выгоды обучать наших людей, и они говорили: «Разве нам десять Ломоносовых нужны? Нам и один в тягость!» Но я говорю: нам нужны не десять, а сотни и тысячи Ломоносовых, чтобы Петрово дело принять и завершить. Я занимался всеми науками, чтобы в каждой наметить путь тем, кто придёт после меня. Я в каждой науке подготовил людей, которые примут дело из моих рук и будут знать, что они делают своё дело и как его делать.

Он перевёл блестящие глаза на Мишу и, будто только сейчас увидел его, улыбнулся, лёг удобней и продолжал:

– Вам будет легче, чем мне. Вас уже сейчас много. Каждый из вас будет заниматься лишь одной наукой. Никому не придётся поднимать такой тяжкий труд, какой я тридцать лет нёс на своих плечах. Вы все, мои ученики, – мои дети, а ты мне и по крови родной. Мы мало с тобой пожили вместе, но помни, Мишенька: не будь иноземцем в своей стране! Живи и работай не для себя, а во славу и счастье родины.

Миша вдруг заплакал и жалобно воскликнул:

– Михайло Васильевич, вы не умрёте!

– Ну конечно, сегодня ещё не умру, – сказал Михайло Васильевич и улыбнулся ему. – Ещё поживу немножко. Подойди поближе, мальчик, я тебя благословлю.

Миша склонил голову и почувствовал на своём лбу прикосновение больших горячих рук.

– Я клянусь! – сказал мальчик. – Всю мою жизнь отдам во славу и счастье родины!

Глава седьмая

Прошла неделя, а Миша не получал никаких известий о здоровье Михайла Васильевича. Он волновался и тосковал. Саша Хвостов пытался ободрить его:

– Нет вестей – хорошие вести! Случись что-нибудь, уж мы бы знали.

В следующее воскресенье, хотя это и был первый день пасхи, за ним опять не прислали. Между тем все в гимназии разъехались, и даже Косму взяли на все праздники какие-то знакомые его отца. Миша ходил по опустевшим залам растерянный и немного обиженный. Он не знал за собой никакой вины и не мог понять, как Михайло Васильевич, пусть даже больной, не захотел его видеть.

Во время обеда пришёл Фаддей Петрович, увидел, что Миша сидит совсем один за длинным пустым столом, сел против него, подпёр кулаками толстые щёки и стал жалостливо смотреть, как Миша ест.

Попозже он заглянул к нему в комнату и принёс немецкую детскую книжку с картинками, и Миша весь вечер просидел над ней, отыскивая знакомые слова и с удовольствием замечая, как много он уже знает.

Когда настало время спать, в комнату вошёл служитель, неся подмышкой свёрнутый войлок.

– Я у вас здесь ночевать буду, – сказал он. – Фаддей Петрович приказал. Чтобы вам одному не боязно было.

Миша очень обрадовался, но сказал:

– Вот уж, стану я бояться! Небось, не маленький!

Потом похвастал, что уже много знает по-немецки.

– Это вы правильно делаете, что учитесь, – похвалил служитель, расстилая свой войлок на полу около Мишиной кровати. – Вот останетесь сиротой, заботиться о вас некому будет, ученье и пригодится.

Миша испуганно посмотрел на него:

– Почему сиротой?

– Да так, зря я сболтнул, – ответил служитель. – Мало ли что может случиться. А вы уж и встрепыхнулись! Ложитесь-ка лучше, спать пора.

Оба легли, но Миша, поворочавшись, спросил:

– Ты про Михайла Васильевича ничего не знаешь?

– Что ж мне знать? Болеют они. А вы спите, не разговаривайте.

Второй день был ещё тоскливее, чем первый. Миша снова попробовал читать, но сегодня книжка его не радовала. Играть одному не хотелось, и, не зная, что ему с собой делать, он прямо после завтрака опять лёг на кровать. Долго лежал он, прислушиваясь, не придёт ли кто. Всё было тихо. Тогда, немножко всплакнув в подушку, он заснул.

Когда Миша проснулся, было совсем светло, и он не мог понять, наступило уже завтра или ещё продолжается сегодня и долго или коротко он спал. Он вскочил и выбежал из комнаты. Везде было пусто. Он сбежал с лестницы и с облегчением увидел, что швейцар, как всегда, сидит у дверей. Миша кинулся к нему.

– Куда все ушли? – крикнул он. – Какой сегодня день?

Швейцар с недоумением посмотрел на него:

– Чего вы испугались? Второй день пасхи сегодня. Четвёртое апреля.

В это время подъехала карета, и из неё вышел Семён Кириллович. Он был без шляпы, бледен, с покрасневшими глазами. Лицо его странно дёргалось. Увидев Мишу, он попытался что-то сказать, протянул руку со скомканным платком, но голос его не слушался. Наконец он проговорил:

– Михайла Васильевича не стало...

Глава восьмая

Когда после праздников мальчики вернулись в гимназию, Мише показалось, что жизнь опять входит в прежнюю колею. Друзья разговаривали с ним, опасливо избегая вспоминать Михайла Васильевича. Миша бледно улыбался их шуткам. Но когда Саша стал представлять в лицах, как Косма в гостях у попа объелся творожной пасхой, он не выдержал и рассмеялся. Саша гримасничал и разводил руками, изображая, как Косма накинулся на пасху, как попадья пыталась отодвинуть блюдо подальше, а испуганный поп возглашал: «О-о-о-отрок! Что-о-о творишь? Ло-опнешь!»

– Неправда! Всё неправда! – кричал Косма и лез драться к Саше, а Федя со смехом оттаскивал его прочь.

Снова начались занятия. Теперь уроки казались чересчур короткими и лёгкими. Миша быстро их выучивал и снова тосковал, забившись куда-нибудь в угол. Заметив это, Семён Кириллович попросил учителей задавать мальчику двойные уроки.

Теперь Мише хватало занятий на весь день, он учился с увлечением и в короткий срок догнал лучших учеников.

Май был жаркий. Мальчики играли во дворе, и постепенно Миша тоже начал принимать участие в их играх и развлечениях.

Как-то, в конце месяца, его вызвали к Семёну Кирилловичу. Миша не мог вспомнить никакой проказы, за которую заслуживал бы выговора, и, удивлённый, шёл за служителем. Войдя в кабинет, он увидел, что Семёна Кирилловича нет, а вместо него поднялись с кресел Матрёша и Иван Макарыч. В первую минуту Миша с трудом признал сестру. На ней было старенькое платье, из которого она успела вырасти, голова повязана белым платочком. Лицо было непривычно печальное и тихое.

– Прощай, Мишенька, – сказала она и низко ему поклонилась.

– Матрёша, что ты? – воскликнул Миша.

– Уезжаем мы, проститься пришли, – заговорил Иван Макарыч. – Подрядился я Матрёну Евсеевну к родителям доставить. Там она теперь нужней.

Миша молча смотрел на Матрёшу.

– Домой еду, – сказала она. – Придётся ли ещё свидеться?

– Почему? Почему? – повторил Миша.

– Здесь мне делать больше нечего, – печально сказала Матрёша. – Без Михайла Васильевича дом уже не тот, и мне в нём места больше нету. Иван Макарыч письмо получил из Матигор – у нас с тобой народился братец. Я его буду нянчить. Матушке буду помогать. А замуж если возьмут, крестьянствовать буду. – Она горько заплакала. – Мишенька, может и ты с нами поедешь? Иван Макарыч обоих бы довёз.

– Нет, – сказал Миша, – я останусь. Я Михайлу Васильевичу обещал, что буду учиться. Прощай, Матрёша, кланяйся всем. Матушку поцелуй, скажи – нельзя мне вернуться.

– Прощай, братец миленький! – сказала Матрёша и обняла его.

– Прощай! – ответил Миша и тоже заплакал. – Прощайте, Иван Макарыч! Скажите матушке – кланяюсь им низко, до самой земли.

Но когда Матрёша с Иваном Макарычем повернулись к дверям, он побежал за ними, крича:

– Матрёша, останься! Я кончу ученье, буду о тебе заботиться. Ты у меня вместо хозяйки будешь. Матрёша!

Но Матрёша, прикрыв лицо концом платочка, скрылась за дверью, а Иван Макарыч, обняв Мишу, сказал:

– Будь здоров! – и быстро пошёл за ней.

Как-то под осень Миша попросил у Семёна Кирилловича разрешения навестить старых друзей – Матвея Васильева и других. Семён Кириллович подумал и, дав ему служителя в провожатые, отпустил.

Миша шёл по знакомой набережной, и сердце у него билось от нетерпения; вдруг в двух шагах от дома он столкнулся с Матвеем.

– Мишенька! Ты куда? – воскликнул Матвей, обнимая его.

– Я к вам.

– К нам некуда, – хмуро ответил Матвей. – Нас тут уже никого нет. А о новой квартире ещё хлопочем. Пока живём где придётся. – И он рассказал Мише удивительную и печальную историю.

После смерти Михайла Васильевича всё в доме пошло по-новому.

Елизавете Андреевне не под силу было вести дела. Все мастерские закрыли, а мозаичную перевели в другое место. Мозаичные художники ещё некоторое время жили в своих комнатах, но Елизавета Андреевна беспрестанно жаловалась, что они её не слушаются и чинят ей беспокойство. Избегая ссор, художники подали просьбу, чтобы впредь им иметь жительство в другом месте.

– А Игнат Петров? – спросил Миша. – А остальные мастера?

– Никого не осталось, – ответил Матвей. – Ведь и Игнат Петров, и Андрей Никитин, и другие, хоть они и были оптики, механики и мозаичисты, а всё оставались крепостными, и теперь, когда нет уже их просвещённого благодетеля, когда оптическая мастерская закрыта и делать им в доме нечего, их отправили обратно в Усть-Рудицу, в деревню, где они теперь сохой землю пашут. Ведь ты, Мишенька, не знал – Игнат Петров очень был к рисованию способен. Кто знает, быть может он стал бы знаменитым живописцем. А теперь и талант погиб и жизнь пропала. Ах! – воскликнул он, гневно сжав кулаки. – Угораздило его родиться крепостным! Был бы он, как я, вольный человек, мы бы с ним вместе продолжали дело, которому Михайло Васильевич нас обучил.

Миша дальше не пошёл, а повернул обратно, и Матвей провожал его часть дороги.

* * *

Время шло. Миша учился. И хотя курс в гимназии был рассчитан на десять лет, его, четырнадцатилетнего, уже через пять лет допустили к занятиям в университете в числе лучших шести учеников. В то же время они должны были ещё посещать некоторые уроки в гимназии. Каждый из шести был назначен для занятий по избранному им предмету к кому-нибудь из академиков. Миша заявил, что чувствует в себе особенную склонность к физике. Косма Флоринский собирался усовершенствоваться в химии.

Они не были ещё студентами, но уже вышли из общества гимназистов. Чтобы гимназисты не беспокоили их в серьёзных занятиях, им был отведён особый флигелёк во дворе, где у каждого была отдельная комната. Им выдали шпаги, как полагалось студентам.

Глава девятая

– Миша, пляши! – закричал Косма, врываясь в комнату, и кинулся тормошить друга.

– Оставь, Косма! Какой ты необузданный! Формулу вычисляю, а ты перебил...

– Не убежит твоя формула! – И Косма принялся плясать по тесной комнате, задевая мебель. – Пляши, а то ничего не скажу! Миша, наша книжка вышла! Латинские комедии, которые мы переводили.

– Покажи!

– Вот! – Косма торжественно положил книгу на стол.

Миша с трепетом коснулся серой обложки и, открыв её, долго смотрел на титульный лист, на котором были напечатаны имена Космы, Саши, Феди и его.

– Очень странное чувство, – сказал он и взял книгу в руки, будто взвешивая её. – Такая лёгкая, а ведь это первый кирпич, который мы сами слепили.

– Что? – переспросил Косма. – Какой кирпич? Ты, Мишенька, на радостях заговариваться стал? А, понимаю! – вдруг воскликнул он. – Ты хочешь поэтически сказать, что это первый кирпич в храме нашей славы?

– Ничего ты не понял! Какие-то храмы славы... Чепуха!

– Нет, это очень приятно. Идёшь по улице, и все пальцами показывают: «Смотрите, это знаменитый Косма Флоринский. Такой ещё молоденький, а сколько мыслей на его челе!»

 – Ничего ты не понимаешь! – повторил Миша. – За слоном ещё больше народа бегает и тоже пальцами тычут. Разве ты для этого работал?

– Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? – обиженно сказал Косма, – Ты объясни.

– Ах, Косма, дружок, ну как ты не понимаешь? Я как увидел книжку, сразу подумал: вот была бы радость Михайлу Васильевичу увидеть наш первый успех! А потом я подумал: нужны ли народу латинские комедии, когда он ещё неграмотный? Косма, нам так легко с тобой было учиться – всё нам было готовенькое, а сколько людей, несравненно даровитей нас, погибают в темноте! Когда я у Михайла Васильевича в доме жил, там был мастер Игнат Петров... Такой жадный был к ученью. Где он теперь и жив ли? И сколько таких, талантливых, молодых, перед которыми все пути закрыты по их крепостному состоянию!

– Не в нашей власти освободить рабов, – хмуро сказал Косма.

– Но мы можем способствовать тому! – воскликнул Миша. – В просвещённой стране нет места рабству, и в нашей власти просветить страну. Михайло Васильевич обучил десятки и сотни людей. А мы, его ученики, обязаны его дело продлить – мы обучим тысячи. Михайло Васильевич этому жизнь отдал. Ах, Косма, подумай, как прекрасно это будет, когда взойдут посеянные им семена! Земные недра отдадут России свои богатства. Химия и физика откроют свои тайны и улучшат людское благосостояние. И уже не памятник царю, а строения, потребные народу, украсятся картинами и мозаиками. И русский стих, великолепней которого нет на свете, зазвучит в устах крестьянских мальчиков. О, Косма, какое поприще пред нами! Отдадим нашу жизнь, наши знания любимой родине, как сделал это Михайло Васильевич, как после нас сделают многие миллионы! Великое счастье всего, себя отдать родине, чтобы её слава росла безмерно! Он знал это счастье, он писал о нём.

Миша вскочил и, протянув вперёд руку, крикнул:

– Слушай!

 
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон сотреть не может,
Ни множества веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой...
 

В 1776 году двадцатилетний Михайло Головин был избран в академию по кафедре физики и – случай небывалый до тех пор – произнёс свою вступительную речь не по-латыни, не по-немецки, а на русском языке.

Михайло Евсеевич Головин занимался, кроме физики, математикой, астрономией и кораблестроительным делом. Он написал для народных школ учебники по геометрии, механике и гражданской архитектуре.

Он умер профессором математики и академиком, сдержав данную Ломоносову клятву: отдать всю свою жизнь во славу родины.