Текст книги "По Кабакам и Мирам"
Автор книги: Ольга Лукас
Соавторы: Евгений Лесин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Глава одиннадцатая.
Канавы Вертибутылкина.
Идём, Лесин то ржёт по-лошадиному, то норовит на галоп перейти. Лукас тоже: как увидит где цветок, так сразу рвать и метать. Встретили гусеницу – чуть не подрались. Каждый первым раздавить хотел.
Кровянка-лошадинка успокоила и помирила. Идём дальше, смотрим: а дома не из земли уже, а настоящие. Только какие-то кривые и разноцветные. Как будто их строил сумасшедший архитектор Вертибутылкин.
– Слушай, – говорит Лукас, – дома тут какие-то кривые и разноцветные. Как будто их строил сумасшедший архитектор Вертибутылкин….
– Да уж, – согласился Лесин и повертел в руках стремительно пустеющую бутылку.
Прошли мы мимо дома в виде Ивана Грозного, убивающего своего сына, потом – мимо дома в виде мишек в сосновом лесу (дом-воздушный шар; очень удобно: забираешься по верёвочной лестнице, выходишь – с парашютом, кто парашют забыл – сам виноват, а квартиры ныне дороги!), добрались до дома-Джоконды (тут Лесин запаниковал: решил, что это большой брат за ним наблюдает, а вовсе не огромная, в 124 этажа, голова Джоконды)
– Только без паники! – сообщил он (а это верный и нехороший признак)
– Тогда бежим! – предложила Лукас.
Отбежав от Джоконды метров на десять, мы, конечно, стали задыхаться, падать на землю и просить пощады. Но нас щадить никто не собирался. Впрочем, казнить пока – тоже. Неподалёку от места нашего падения трое рабочих в несимметричных робах от Пикассо одухотворённо копали канаву. Рядом с ними стоял художник, в не менее живописных лохмотьях, и расписывал огромную чугунную трубу изображениями легендарных птиц Сирин, Алконост и Говорун. Художник вёл себя тихо, скромно даже, а вот рабочие ругались вовсю. Мы, было, сунулись к ним, чтобы в драку ввязаться, но, прислушавшись к ругани, так и застыли.
– Ты как канаву копаешь, уродский урод? – оттопырив мизинчик, размахивал лопатой рабочий в зелёном овальном пальто. – Неэстетично и невыверенно!
– Уродский урод – тавтология, лох! – отвечал ему второй, в лиловом сюртуке с золочёными пуговицами в виде крышек люка в натуральную величину (Лукас при виде этих пуговиц непроизвольно поёжилась и потёрла ушибленный затылок).
– От лоха слышу! – не сдавался зелёный.
– А это вообще – плагиат! Плагиат, оксюморон и картезианство в летальной стадии. Проваливай с нашего перформанса, бездарь, реалист, передвижник! – встрял третий, самый молчаливый, рабочий.
– Эй, ребята, как пройти к Третьяковской галерее? – нашёлся Лесин.
– Ой, девочки, а кто это вас так чудовищно одевает? – всплеснул руками художник. Присмотревшись, мы сообразили, что это женщина, только с накладными бакенбардами и в клетчатых кальсонах цветов клана Маклаудов.
– Одевают нас в медвытрезвителе, – прихвастнул Лесин. – А вот обувают обычно в отделении милиции.
– Ну, обувка-то у вас такая, что я из вежливости даже её не заметила, – призналась художница. – А вы постнатуралисты, что ли? Что-то я не припоминаю, чтобы вам было позволено творить на этой территории.
– Да мы не художники, что вы! – замахала руками Лукас. – Мы даже подписи друг друга подделывать не умеем.
– Художники, художники! – захихикал зелёный рабочий. – Шли бы вы отсюда, ребята, а то мы вас от всей души мумифицируем.
– Самым прогрессивным методом! – похвалилась художница (если бы не бакенбарды – вылитая Луиза Первомаевна была бы. Ну, таких баб во всех мирах навалом, это нас, хороших людей, вечно не хватает).
От мумификации – даже и прогрессивной – мы кое-как отбоярились и пошли себе, все прямо и прямо, по проспекту Достоевского.
– Опять Достоевский, – испугалась Лукас, и одним махом допила оставшуюся от добрых пацифистов водку. – Мы что же, кругами ходим?
Но это дом №3 был – по проспекту Достоевского (дом как дом, только вместо окон – аквариумы с медузами и пираньям). А следующий, дом №54 (тоже ничего особенного – круглый и цельнометаллический) – уже по улице Сирены Петровой.
– У них тут с нумерацией домов какие-то проблемы, – заметил Лесин, – А если, скажем, приезжему выпить приспичит, как же он найдёт нужное место?
Но нужное место нашло нас само. Повернув за угол, мы увидели чудный трамвай: по рельсам разъезжал деревянный дачный домик с верандой и надписью «Господа, вы звери, родина проклянёт вас». На веранде, увешанной керосиновыми лампами и тюлями, сидели люди и пили из самоваров что-то изысканное.
– Остановка – тост за культуру. Следующая – на посошок, – объявил кондуктор и, по пояс высунувшись из кабинки, выполненной в виде дачного же отхожего места, подмигнул нам всеми тремя глазами сразу. Элегантно сблевнул и всеми четырьмя руками приветливо помахал.
– Хорошему человеку везде хорошо! – заявил Лесин и уверенно полез на веранду. Следом и Лукас, уже на ходу, запрыгнула.
Веранда, на которой мы оказались, была значительно вместительнее, чем казалось со стороны. В глубине высилась сцена, а на сцене – женщина в кружевах и жемчугах.
– Стриптиз – это плохо, – строго сказала Лесину Лукас. – Ты сейчас последние деньги ей в трусы запихаешь, а нам ещё пить и пить.
Но тут на нас цыкнули из-за одного столика, позвали за другой, сфотографировали из-за третьего, и трамвай-усадьба тронулся.
– Я вам прочту одно стихотворение из чёрно-бордового цикла, – тем временем гнусаво поведала женщина в кружевах и жемчугах, и в самом деле, начала читать. Лучше бы она этого не делала! Но вскоре выяснилось, что мы попали на поэтический вечер с раздеванием. Первая кружевная панталонина уже полетела в зал, когда нам, наконец, налили.
– Только вы не очень афишируйте, – предупредил весёлый усатый дядька, пригласивший нас за свой столик, и по очереди поднёс к кранику самовара две глиняных пиалы весьма древнего и благородного оттенка.
– Чего не афишировать? – не поняли мы.
– Что это простая водка!
– А что, у вас бывает непростая? – заинтересовалась Лукас. – Может быть, особо дорогих гостей царской водкой потчуете?
– Особо дорогих у нас не бывает, – заявил мужичок, наливая и себе тоже. – Все особые и все дорогие. Вздрогнули за культуру!
Нас, конечно, дважды просить не надо. Вздрогнули мы за культуру, закусили припасённым пловом.
– Целый век простой грубой пищи не ел! – высокопарно заявил наш нечаянный собутыльник. А стриптизерша, меж тем, без устали читала свои стихи и швыряла в публику многочисленное нижнее бельё.
Приглядевшись и принюхавшись, мы определили, что за соседними столиками пьют все больше настойку на пятистах травах и двух кореньях – женьшене и сельдерее.
– А вы, любезный, что же водочкой простой балуетесь? – спросили мы у нашего нового друга. (после пятой рюмки нам все собутыльники друзьями кажутся. Зато ещё после пятой – все врагами становятся)
– По блату достал, – пояснил он. – Надоели мне все эти выверты, хочется чего-нибудь незатейливого и незамысловатого, как печёное яблоко.
Тем временем поэтесса сорвала с себя последний лифчик, поклонилась, и на полном ходу спрыгнула с трамвая на проезжую часть.
– Ну, что скажете, Петрович? – спросил невидимый конферансье, и – о ужас – все повернулись к нашему столику.
– Как это неоригинально! – не растерялся наш собутыльник. – Она бы ещё канкан станцевала!
– Да, пусть баба станцует! – как всегда невпопад ляпнул захмелевший Лесин, но, на его счастье, на сцену взбиралась уже новая поэтесса – в рыбьих мехах и небелёной холстине.
– Слушайте, вы, никак, тоже потребители прекрасного? – обрадовался Петрович (его Петровичем просто так назвали, без всякого повода).
– А то! – кивнула Лукас. – Наливай!
Петрович в очередной раз охотно поделился с нами добытой по блату водкой, и, пока наш трамвай петлял по причудливым улицам и переулкам, пока поэтическая общественность, кто во что горазд, изгалялась и оголялась на сцене, рассказал нам о скорбной судьбе, постигшей здешние места.
Оказалось, что все жители Культурной столицы (так тут величали нашу Москву) обладали теми или иными талантами. Вернее, они были уверены в том, что ими обладают, и вовсю старались поделиться прекрасным друг с другом. Нередко дело до драки доходило, когда один, допустим, художник бежал к другому, допустим, художнику, похвастаться своим полотном, а тот в это время бежал ему навстречу со своим, и вот они никак не могли решить, кому первому хвастаться – тому, кто старше, или тому, кто гениальнее. Понятно, что споры о гениальности того или иного автора регулярно заканчивались поножовщиной и массовыми убийствами, но никого это не останавливало.
– А ты-то, Петрович, чем знаменит? – спросили мы у нашего собутыльника.
– А тем, что я ничего не умею. Только знай себе критикую всех! – похвалился он. – Мне за это всякие взятки дают, поблажки выходят, да и не убили меня до сих пор только потому, что я – единственный непредвзятый судья во всём городе. Моё слово решающее!
– Ты, наверное, закончил кучу искусствоведческих институтов? – позавидовала Лукас.
– Какое там! Меня даже из техникума Физической Культуры выгнали. За то, что не выдержал экзамен по математике – считал пульс и сбился.
Понравилось нам выпивать с этим простым непредвзятым критиком – хороший он оказался мужик. Мы бы так и уснули, наверное, пьяные, на его широкой груди, но тут невидимый конферансье направил на нас все прожектора, какие только были в этом театральном трамвае, и произнёс:
– А теперь наши новички прочитают свои стихи, ибо таковы правила заведения.
– Ну, ребята, не завидую я вам, – тут же протрезвел и посерьёзнел Петрович. – Если откажетесь читать – казнят вас смертью. Не успел я вас предупредить, думал, нескоро ещё эти кошёлки угомонятся.
Но тут нас снова спас кондуктор, который, видимо, тоже был не особенно творческим человеком.
– Остановка – на посошок, следующая – захребетная! – объявил он и трамвай послушно остановился. Нас, конечно, долго упрашивать не пришлось: и закуску оставили, и водку не допили, хорошо, хоть сами живыми ушли из этого поэтического вертепа.
Глава двенадцатая.
Разливай и пьянствуй.
– Если привыкнуть, то не так уж тут все и вычурно, – заметила Лукас, оглядываясь по сторонам. – Дома, конечно, слишком резные и деревянные, но зато привычные, совсем как в Лодейном Поле.
– А шлагбаумы у вас в Лодейном Поле тоже посреди улицы ставят? – прокряхтел Лесин. Он как раз ударился о здоровенный такой, наподобие пограничного, шлагбаум, и прикидывал – упасть ему на землю и забиться в истерике, или подождать, пока вокруг будет больше благодарной публики.
Публика, сволочь, начала уже собираться. И, судя по форме, благодарности от неё ждать не приходилось.
– Нарушители? Опять небось голытьба коньковская… Предупреждаю – стреляю без предупреждения!
– Зачем же вы нас предупреждаете о том, что стреляете без предупреждения, – бьётся в панике Лукас, – вы же таким образом сами себе противоречите.
– Разговорчики в строю! Стоять, молчать, бояться.
– Стоим, молчим, боимся, – радостно рапортует Лесин. – Вы нам водку прямо здесь выдадите – сухим пайком?
– Ишь какие шустрые, да ещё и спорят, сразу видно – не коньковские. Наверное, из княжества Университет?
– Ну… – тянет время Лукас. – А что?
– А то! С вас пошлина за въезд на территорию Республики Сретенка. Местную валюту – ломоносовки – не берём. Только полновесные гривны.
Лесин плотоядно улыбнулся. Потому что у нас этих гривен и грошей – хоть попкой ешь. Мы как-то в Харьков съездили по пьяному делу. Ночевали у одной Шикарной Чмары. В пылу интеллектуальной полемики (Чмара в это время спала, а мы бутылку делили) порвали её подушку. А там – клад! Ещё с времён Кучмы остался. 120 гривен и 120 грошей. Или наоборот. Не важно уже, важно, что пригодились.
Достал Лесин гривну, а пограничники аж заколдобились.
– Бранзулетки! Бран… зулетки! Бей миллиардеров!
А мы всего только гривну и вынули. Нырнули куда-то, бежим в сторону проспекта Мира.
– Стоп! Чебуречная.
Это мы хором сказали. Потому что и правда – «Чебуречная». Родная «Чебуречная» на Сухаревской. Вокруг – пограничные кордоны опять, но вход вроде свободный. Гривну не показываем уже. Достаём 5 копинок. Но на нас все равно смотрят как на олигархов.
– Вам, – говорят, – отдельный кабинет? С оркестром?
– Ага. И с мужским стриптизом, – капризничает Лесин. – Только без стихов!
– Обижаете… Номера суперэкстралюкс у нас оснащены не только мужским стриптизом, но даже шведским столом без ограничения числа подходов.
– Все это немного странно, хотя причин для паники ещё нет, – привычно запаниковала рассудительная Лукас.
– Да плевать на шведский стол! Главное, что мужской стриптиз будет, – страстно заистерил Лесин. – И… – тут он сально подмигнул, – вроде бы без стихов.
Ну что? Сидим в отдельном кабинете. На столе – трёхлитровая бутыль самогона (вполне питьевой), 10-литровая бутыль браги (для запивки, тоже ничего) и одна половина луковицы. Плюс обсосанная карамелька. И всё. Весь шведский стол. Зато луковицу можно трогать и нюхать, а карамельку – сосать. Неограниченное число раз!
Ну нам-то не впервой. Пьём самогоночку, закусываем карамелькой – шикуем на свои миллионы, обслуживающий персонал задираем.
– А вот скажи нам, Петрович, – обратился Лесин к нашей старой знакомой, Луизе (это была она, сомневаться не приходилось, но любезничала перед олигархами – нами то есть – так, что удержаться от хамства и издевательств не было физических и душевных сил), – а если б мы, скажем, полгривны тута оставили, нам бы тогда и с собой карамельку забрать можно было б?
– Полгривны… – задумалась Первомаевана. – Наверно, можно. Годовой бюджет республики – две с половиной гривны. Эх, откуда ж такие богатеи берутся?
– С Лодейного Поля, Луизачка, с него, – изгалялась Лукас. – Танцуй. Только стихов не читай.
Луиза покорно танцевала (эротико-патриотический танец «Догоним и перегоним Бутово»), жадно поглядывая на наши разносолы.
– А скажи, Петрович, – это уже Лесин, – что это у вас тут с едой перебои? Да и валюта одна на всех – гривны. Хохлы что ли мир захватили?
– Да нет, – Луиза шумно пила наш самогон, – просто украинцы после распада СССР не стали заниматься самоопределением. Теперь они – одна из немногих держав, что производит продовольствие. Самогонку-то каждый может гнать. Если идиот, конечно, если политикой не занимается.
– У них тут, я гляжу, как в Греции, – пояснила речь Первомаевны Лукас. – Идиот по-гречески значит «тот, кто не занимается политикой». А вы, значит, занимаетесь. И политикой, и самоопределением. И много ли теперь государств в бывшей Первопрестольной?
– Полторы тыщи государств.
Мы так и сели. Хлопнули по маленькой, сосём по очереди карамельку.
– И где же мы, скажем, сейчас?
– Королевство Сухаревское.
– Ну а вот, скажем, например, Бирюлёво…
– А Бирюлёво теперь столица Чечни.
– Так Чечня же в этой… как её там… в Чечне.
– Ну и Бирюлёво теперь не там, где раньше было, Бирюлёво теперь – в Выхино.
– Обалдеть. Небось с Люберцами дружат…
– Воюют. Никак столицу поделить не могут. Столица Люберец ведь теперь – Грозный.
– А ну тогда, всё понятно. Странно, что у вас ещё улицы на города-государства не раскололись.
– А как же – раскололись. Милютинский переулок, бывшая улица Мархлевского – теперь это две суверенные, враждующие меж собой сверхдержавы. Союз Советских Социалистических Домов по улице Мархлевского и Католико-Православная Российская Федерация (КПРФ) Милютинский переулок. Пограничные столбы посреди дороги, шлагбаумы на каждой крыше, снайперы, видеонаблюдение.
– КПРФ, наверное, по той стороне, где мечеть католическая и школа французских проституток? – обрадовался Лесин
– Нет, конечно, там как раз СССД. В синагоге лютеранской у них теперь музей антирелигиозной пропаганды, а школе, бывшей французской, – обычная школа. Высшая партийная школа. Туда из соседнего государства – Конфедерации Госбез – даже учиться приезжают. Они между собой дружат, организовали Лубянский пакт, даже объединиться хотят.
– Небось против КПРФ Милютинский переулок злоумышляют?
– Ясное дело. Местный патриарх заключил с Папой римским вселенский договор: если, мол, церковь отвоюем у нехристей, то поделим пополам. Между католиками и православными. Шпионы Милютинские даже, поговаривают, пробирались уже в музей несколько раз и колокол мелом на части делили – кому какая. Да только бдительные пограничники шпионов этих ловят и вражескую агитацию и пропаганду с колокола стирают.
– А королевство Сухаревское, получается, дружит с СССД?
– Война! Война до победного конца. Просто я сама… оттуда, знаете ли, и на Лубянке работала. Но когда раздел был, когда отделялись, в запое как раз была, в этой самой Чебуречной под столом лежала – теперь вот гражданин королевства. А так хочется на родину. И на работу любимую – контру антисоветскую попытать, помучить.
– Дело, конечно, святое. Так ты – беги.
– Я уж думала, – от вида карамельки Луиза быстро охмелела, – думаю через банду Басковой-Волочкова податься. Вот вас сейчас ограблю (она мило улыбнулась), а они за пол-луковицы кого угодно куда угодно доставят.
Луиза мечтательно и пьяно смежила очи, зато к нам подошёл бородатый солист стриптиза, поводя кривыми волосатыми ногами в рваных носках.
– Эх, – разухабисто крикнул он.
– Эх, – разухабисто поддакнули мы Марсианию (а это был, как, наверно, смекнули уже самые опытные читатели, именно он). – Хватит уже тут сумбуром вместо музыки заниматься. Неси Луизу в подсобку, или куда там вы государственных преступников сдаёте, садись к нам, доходяга. Не улетел на Луну-то?
– Луна… Это где ж, ещё один исламский анклав в Кунцево?
– Луна на Луне, дистрофик, – дружелюбию Лукаса не было предела. – Пей, животное.
Марсианий не стал спорить.
– Бу-би-ба… – замычал он.
– Да ты проглоти, балерина, запей, потом и калякай.
– К Луизе у нас уже все привыкли. Жалеют. И берегут. Вдруг Лубянский пакт в силу войдёт, наше королевство захватят – она тогда большим человеком станет. А про Баскову и Волочкова – это легенды. Нету их и никогда не было. Вы так ещё договоритесь до того, что под землёй … ха-ха-ха… метро ходит… ха-ха…
Он усиленно косился по сторонам, когда хохотал, значит, решили мы, под землёй жизнь какая-то идёт всё же, только она запрещена.
– Пей, золотая рота, что у вас вместо метро нынче? – осторожно поинтересовалась Лукас, чтобы не спугнуть болтуна.
– Ох… хо-хонюшки-хо-хо, – теперь Марсианий плакал. – Там, поговаривают, Рай Земной! То есть подземный. Нижняя Киевская Русь. Поезда ходят, станции объявляют, никаких суверенных государств, животноводческие фермы по разведению крыс, плантации, где чуть ли не клубнику растят. А каждый месяц – концерт на станции «Киевская». И они, ходят слухи, прорыли туннель уже до Верхнего Киева, хотят объединиться. Чтобы Нижняя и Верхняя Киевская Русь стала единым государством.
– Так бороться надо, создавать блоки и коалиции, – заволновался Лесин.
– Как же, создашь тут, все со своими сепаратистами борются. Вот, скажем, в Щёлково…
– Может, и дома-государства, – перебила Лукас, – имеются?
– Ещё бы. Несколько. А одно здание – так это даже две страны. Бывший Дом Ростовых, знаете? По улице Герцена там ЦДЕЛ – Центральный Дом Еврейских Литераторов, а по Воровского – Русский Союз Русских Писателей России. Они, правда, часто путаются: погром устраивают среди своих, а Тайные Жидоманские Ложи и Собрания организуют в логове врага. Поэтому все ходят всё время пьяные и избитые. Ты, говорят, откуда? Оттуда! Ну и получай в морду. Обычный разговор. А ещё новая мода у них – стриптиз под сти…
– Заткнись, гадина! – хором взревели мы. Взметнулись в едином порыве богатырские наши кулаки…
…Когда уборщица замыла кровь, Марсианий рискнул вернуться в наши апартаменты.
– Ну, выбили зубы, ну вырвали бородёнку да харю всю расцарапали, – пояснил он, – зато у вас ещё и самогонки полно, и карамелька почти нетронутая. Может, как от ваших благородий справедливо умученному, разрешите лизнуть?
– Лижи, пантагрюэль, – смилостивились мы.
– А вот скажи нам, Петрович, как у вас с Тушино дела обстоят? Не раздирают ли междоусобицы? – завёл старую песню Лесин.
– Тушино теперь большое – примерно до Владивостока. К нему добровольно присоединились Дания, Норвегия, Лодейное Поле, улица Нахимсона в Ярославле, Северный Израиль и Австралия.
А резня была. Район Комсомолка объявил о своём выходе из состава Великотушинской Монархической Республикой имени Царя Дмитрия и присоединению к ЦДЕЛ.
– Центральному, – уточнила Лукас, – дому еврейских литераторов? Ну-ну. Так их и присоединили.
– Волна погромов, – продолжил Марсианий, запивая наш самогон нашею брагой, – остановила сепаратизм. Знаменитый Великотушинский лозунг «Казак Еврея не обидит» был даже временно отредактирован – «Казак Еврея не обидит, если он, сволочь, не сепаратист, не чеченский повстанец и не арабская шаурма».
– При чём тут, горемыка, шаурма-то?
– Откуда ж мне знать? А вот почему Тушино – монархическая республика – знаете?
Мы молчали.
– Тайна сия велика есть, – заключил Марсианий и свалился под стол.