Текст книги "Тропинка на ковре"

Автор книги: Ольга Левонович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава 7. По ту сторону

Днём с крыш сыпались разноцветные капли. За селом чернели пригорки. Мартовский крупный снег схоронился только в зарослях у реки.

Ветер играл уцелевшими бусинами шиповника. Они огоньками мерцали в кружевном плетении веток. Казалось, сам воздух был взволнован переменами, происходившими в природе, и переливался, менял состояния от тревоги до ликования, вбирая в себя запахи мокрых прошлогодних листьев, сухой земли, горьковатый аромат осиновой коры и сладковатый – почек.

К вечеру резко холодало. Каменели мотоциклетные и велосипедные колеи. В домах зажигался свет, топились печи. Дым поднимался густыми клубами, но не уходил далеко, а расползался над селом, длинными волокнами уплывал к лесу.

В один из таких вечеров Таисья Ивановна, накинув телогрейку на цветастый халат, отправилась доить Зорьку. В стоптанных войлочных сапогах она, тяжело ступая, подошла к корове. Нагнулась за скамейкой, и в голове застучало.

Весь день она худо чувствовала себя, сердце замирало и падало, мучила одышка. Лицо её осунулось, губы побелели. Но привычная перемогать себя, а работой не попускаться, она не отложила «на потом» ни одно из хозяйственных дел.

Струи молока ритмично-звонко били в стенки подойника, как вдруг что-то случилось. Корова мягко подалась вперёд, хотя оставалась стоять на месте, качнулась дальняя сопка… Последнее, что успела запомнить Таисья Ивановна – голубовато-молочные капли молока на жёлтой соломе…

…Серое неподвижное небо висело над ней, в разводах и трещинках. Остро пахло лекарствами. Было тихо, только стук сердца отдавался в ушах. Она попробовала поднять руку, но она не подчинилась. Это не испугало, но было странно, что не может даже пошевелить пальцами. Дыхание её, мерно и шумное, казалось, ей не принадлежит, словно рядом дышит кто-то невидимый. Сознание снова ускользнуло в густеющую темноту…

Оно возвращалось и приносило лица. Заплаканное – дочери Альбины, растерянное – мужа, печальное – сына Андрея, встревоженное – невестки Галины.

Таисья Ивановна понимала, что она откуда-то возвращается, ей разрешено посмотреть на эти лица, и она знала, что это временно. Её снова заберут отсюда, и надо успеть что-то сообщить. Но она не могла придумать – что. О самом важном нельзя рассказать. Как им объяснить, какими словами, что самое главное – не здесь… Тут – только часть, маленькая… Невыразимо.

На лицах вокруг был отпечаток нереальности. Суетятся, о лекарствах говорят, о давлении… Она думала: «Какой долгий сон!». Он закончится, и она вернётся домой, где хорошо, уютно, спокойно. Но она не могла вспомнить, что это за дом и как его найти.

Однажды ночью Таисья Ивановна совершенно пришла в себя. С беспощадной ясностью поняла, что находится в больнице. Что не может пошевелиться: делала неимоверные усилия, но руки, белеющие в полутьме, лежали поверх одеяла и не подавали признаков жизни.

В коридоре кто-то ходил. Ясно увиделось: муж, Семён.

– Сеня! – крикнула она, и, к счастью, услышала свой сдавленный голос. Почему-то думала, что не может говорить. Слабый вскрик её утонул в тишине. А Семён всё ходил, ходил по коридору, и не шёл в палату. Стало страшно и больно, она заплакала. Он не хотел идти к ней!

Прибежала санитарка, говорила, что Семёна тут нет и не было, но не могла успокоить Таисью Ивановну. Та плакала горько и безутешно, капли слёз бежали по вискам, больничная подушка впитывала их.

Санитарка кликнула медсестру, та деловито поставила укол, повернув неподвижное тело больной, как мешок с картошкой, и пациентка быстро уснула.

Жаль, что в тот момент рядом не оказалось никого из близких, но случай этот заронил странную мысль в сознание Таисьи Ивановны. Ужас заброшенности заполз в её душу и поселился на самом дне.

Глава 8. Родня

Днём обычно дежурила Альбина. Полная, с пучком волос на затылке, с остро-прямым, как у матери, носиком, в больничном халате, она снова напоминала курочку, в этот раз белую.

Ей не сиделось на месте. Хлопотала возле кровати, зачем-то часто наведывалась в процедурку, разговаривала с медсёстрами и санитарками в коридоре, а чаще всего – жадно и коротко курила во дворе, устроившись на лавочке возле больничной кухни.

Андрей приходил вечерами. Безропотно делал всё, о чём просила санитарка, и усаживался на стул рядом с кроватью. Горбился, вздыхал. На мать было страшно смотреть. Черты её расплылись, тело стало громоздким. Спала она тяжело, беспамятно, всхрапывая. Иногда дыхание прерывалось, и Андрей замирал от страха. Но следовал резкий вздох, дыхание выравнивалось, сын успокаивался. Приходила медсестра и он, обречённо вздыхая, помогал повернуть больную на бок, отворачивался…

Приходя в себя, Таисья Ивановна узнавала Андрея, Альбину, врачиху называла по имени-отчеству. Как о живых, справлялась о покойной сестре Шуре и племяннике Грише, что погиб в Афгане. Альбина тогда тихо вытирала слёзы.

Так-то бы ладно, хотя и пугали всех её расспросы. Самым страшным было то, что она перестала узнавать Семёна. Мельком взглядывала на него и отводила глаза. А позже ко всем приставала с расспросами, где Сеня, и скоро ли он придёт.

Семён Петрович старался в больнице не задерживаться. Приносил продукты и, постояв у постели жены, покидал палату. Больные, что выходили на крылечко «подышать», провожали его взглядами. Клёнов проходил мимо, не оборачиваясь, хмуря кустистые брови. Веки покраснели, казалось, что он вот-вот заплачет, выражение недоумения и обиды не сходило с его круглого лица.

Его ли Тася была там, в палате? Его Таисья была полной сил заботливой хозяйкой, певуньей и стряпухой, добродушной, охочей до деревенских новостей.

Нет её – и выстыл дом. Хотя до белого каления топил печь, казалось, что в доме гуляют сквозняки.

Утрами не было так любимых всеми кружевных блинов, политых топлёным маслом, или пирогов с ливером. Не было её голоса, и дом съёжился, притих. В хозяйстве всё шло через пень-колоду. Поросёнок визжал в закутке, не хотел подходить к полному корыту. Коровы не спускали молоко, когда Семён, не дождавшись Монечки, сам садился, крякнув, на скамеечку и неловко принимался за дойку.

Семён Петрович уходил из дома, надолго. Шёл куда-нибудь в люди. В лавку за хлебом. Молодые говорили «магазин», а ему привычнее слово «лавка». Там запах свежей выпечки и селёдки. Там всё по-старому. Оттуда казалось, что и дома всё – как прежде. Жена – дома, печёт пироги, они лежат горкой в тазу, поджаристые. Тася балагурит с соседкой, смеются. На Тасе платье в крупных малиновых цветах, и сапоги высокие, с пряжками. Так одета она была последний раз, когда ходили гулять к Матвеевым. Егор Матвеев, двоюродный брат, заколол кабана, пригласил на свеженину. На столе стояли чашки с капустой, груздями, солёными огурчиками, водка в гранёных стопках. Анна Матвеева расставила глубокие тарелки с кусками мяса, от которых валил сочный пар…

Давно ли это было? Да на той неделе, а кажется – вечность прошла.

По пути из больницы домой Семён Петрович зашёл к Матвеевым. Егор возился во дворе со стареньким «Запорожцем», шагнул навстречу, вытирая о тряпку замасленные руки. Закурили.

Сухощавый Егор, типичный «гуран», со смуглым скуластым лицом и карими глазами, молча поглядывал на понурого Семёна. Постарел брат, осунулся. А совсем недавно был… Егор подумал, и выплыло словечко – беспечным. Обихоженным был, обласканным. Таисья всё старалась ему угодить, ходила, как за ребёнком. И в больнице не отлежала ни разу как следует, чуть полегчает – рвалась домой.

Молчали. Егор рассеянно поглядывал по сторонам. Семён курил, уставившись в невидимую точку.

Глава 9. Возвращение

Левая рука ещё плохо слушалась, но правой можно было подносить ложку во рту, расчесывать ставшие тусклыми волосы. Таисья Ивановна уже могла, с посторонней помощью, садиться на кровати, и её выписали домой.

Была середина апреля. Прямо с больничного крыльца её встретили солнце и ветер, затормошили, уговаривая вернуться к жизни. Таисья Ивановна отмахнулась от них. Её устроили в «скорой», и за окошком замелькали дома, палисадники, трепещущее бельё на верёвках. Оглядывались сельчане.

Таисья Ивановна издали увидела свой дом. Он горделиво стоял на пригорке, смотрел высокими окнами на речку в тальниках и черёмухе, дальние поля, кромку леса и дымчатые сопки.

Дом Клёновых удобно стоял, на пересечении улиц. Одна улица брала влево, и, облепленная густо домами, тянулась до самой трассы. Вторая сбегала вниз к реке, из песчаной превращалась в глинистую, уходила к ферме. Дома тут были только на одной стороне. На другой топорщились кусты, и речка синела апрельским льдом.

Дом Клёновых всегда был открытым, гостеприимным. Всяк знакомый, по пути в магазин и обратно, мог заглянуть в гости.

«Скорая» мягко затормозила. Беременная невестка суетливо распахнула калитку, сын с мужем вывели, почти вынесли из машины Таисью Ивановну, довели до кровати.

Старая кровать, с облупленными спинками, добытая из чьей-то кладовки, высилась у стены, где раньше стоял диван. Его передвинули к окну, и комната обрела непривычный вид. В полосах света плавал табачный дым – Семён Петрович снова курил, не отдёрнув печную вьюшку.

Хозяйке помогли раздеться, лечь, а когда шум голосов выкатился на улицу, она услышала до боли знакомый стук настенных часов.

…Семён Петрович нёс в дом охапку лиственничных поленьев. От них шёл смолистый запах. Но, едва открывал двери, в нос ударял дух больницы. Как быстро пропах дом этими лекарствами!

День он проводил в однообразных заботах. Ночью, просыпаясь, слышал, как вздыхает, иногда всхлипывает и сморкается жена. У неё и днём вечно глаза были на мокром месте. Семён Петрович погружался в сон, ему казалось – мозг облепляют чёрные мухи, на грудь наваливается комом темнота.

Таисья Ивановна за долгий день много раз забывалась недолгим, но глубоким сном. Ночами мучила бессонница. От лунного света ковёр над кроватью казался чёрно-белым. Зеркало в углу слабо светилось, Таисья Ивановна боялась в него смотреть. По стальному поручню кровати бегали голубые искры, окна в тонких шторах нависали светлыми квадратами. Комната казалась длинным ящиком.

В ночи по цепочке брехали собаки, и разом замолкали. Тишину вдруг взрывал треск мотоцикла или натужный рёв машины, по стене бежали полосы света. Звуки и свет успокаивали, возвращали из тоскливой маяты в сонную полумглу, в тепло.

Иногда ей становилось нестерпимо одиноко, она звала:

– Сеня!

Он мычал во сне, ворочался на их широкой, семейной тахте в спаленке, и не просыпался. Она плакала от обиды. Бесконечные ночи оставляли в душе тупую боль, и она никому не могла рассказать об этом.

Днём забегали подруги, соседки. Поначалу они приходили часто, усаживались на «диван для посетителей», оживлённо галдели. Но быстро угасали, подолгу сидели молча, выходили и жадно вдыхали свежий воздух.

Приходили сын с невесткой. Андрюша приносил в вёдрах горячую воду из бани, усаживал мать, и оставлял её с женой наедине. Галина неловко, разбрызгивая воду, мыла над тазом голову свекрови, протирала дряблое тело влажной губкой, меняла постельное бельё. Таисья Ивановна явно стеснялась её, но терпела. Они почти не переговаривались. Галина утирала пот со лба, работа давалась нелегко – шёл последний месяц беременности.

Позже Андрей выносил воду и протирал шваброй пол. Они уходили, и снова наваливалась тишина. Телевизор, который раньше мог работать весь день, теперь не включали. Таисья Ивановна от него быстро уставала, раздражали бубнящие голоса, мелькание картинок.

Первое время она часто звала Семёна, то за тем, то за этим, капризничала, кричала, если сразу не отзывался. Он скоро начал делать вид, что не слышит, а если слишком уж доставала – зло материл её и уходил, хлопнув дверью. Тогда она с облегчением плакала, но постепенно свыклась с тем, что муж старается не заходить в дом. Ей даже легче было без него. Она научилась, ухватившись за длинное вафельное полотенце, привязанное к дальней спинке кровати, садиться. Отдышавшись, она пересаживалась на большой деревянный стул с дырой в сиденье, под которым стояло ведро.

Если кто-то посторонний в этот момент заходил в дом, ужас её положения был напоказ. Она одёргивала мятую ночную рубашку, и видела себя в зеркале: кое-как прибранные волосы, одутловатое бледное лицо, дряблые руки. Но она не стыдилась. Более того, жалость и страх в глазах гостя, его брезгливое сочувствие вызывали в её душе мстительное удовлетворение.

На улице был уже май. Но, хотя и чакали привычно часы на стене, для Таисии Ивановны время остановилось.

Глава 10. Уход

Утром забежала Валя-Потапиха, крепкая ещё, сухая старушонка, что жила на краю села.

– Чё, всё-то болеш ишшо? – она по-свойски устроилась на диване. Обвела взглядом комнату, и Таисья Иванова, словно впервые, увидела вокруг дикое запустение: пыль на стенах, обвисшие шторы, грязные стёкла невыставленных рам, потемневший пол. На табурете, рядом с кроватью, стояли тарелки с засохшей едой.

– Ты меня найми, – сказала Потапиха, – я те мигом всё выбелю.

– Доча приедет и выбелит, – поджала губы хозяйка.

– У ей, Альбины, двое ребят, в городе-то? – уточнила Потапиха, хотя знала об этом давным-давно.

– Двое… – нехотя отозвалась Таисья Ивановна. Потапиху она недолюбливала.

– А невестка-то, чай, родит скоро?

– Скоро. А с бабушки – никакого проку, – и привычные слёзы закипели в глазах у хозяйки.

После ухода сельчанки она, задыхаясь, села на край кровати. Вглядывалась в своё отражение. Глаза ввалились. Сеть морщин на синеватой, как у замороженной курицы, коже.

Кто бы смог вернуть её к жизни? Кто смог бы вытащить из беспросветности, полузабытья?

Дети? Если бы они были маленькие, теребили бы её, просились на руки, тянули погулять – по белому снегу ли, по зелёной ли траве, есть бы просили – и она бы встала! Но дети щебетали и плакали где-то в далёком-далеке, а вокруг стояла отупляющая тишина.

Сеня… Таисья Ивановна вспомнила – скрип уключин, зелёно-синий вал воды за бортом, тени от набегающего тальника, и карие глаза Семёна, жаркие, влюблённые. Руки его, загорелые на покосе, сильные. Голос его, от которого сладко торкало сердце…

Душа Таисии, переполненная тягучей тоской, слепо искала мужа, звала, и… не находила. Если бы это был он, её Сеня, неужто не пожалел бы её? Всю жизнь она старалась угодить – готовила вкусно, стряпала, всё старалась для него, для него… Её Сеня обнял бы её, прижал к себе, по голове погладил. Добрые бы слова нашёл.

Но вместо Сени рядом ходил кто-то, сновал равнодушно, смотрел уныло-обидчиво, и очень был похож на её мужа, но это был не он. Она давно догадалась, но никому не говорила об этом страшном открытии.

Что Семён! Она себя не могла признать в этом измученном, обессилевшем теле, которое питали, пичкали лекарствами, мыли…

Душа наблюдала со стороны. Ей было скучно. Всё было ненастоящее. Она мысленно шла вдоль сельской улицы, и ни к кому не хотелось заходить. То, что раньше живо интересовало её: у кого что растёт в огороде, кто женился, умер, родился, развёлся – почему-то перестало волновать. Всё было ненастоящим. И дома, и речка, и небо…

Она так же мысленно обошла своё хозяйство. Ничто её не затронуло, словно пролистала картинки из детской книжки – нарисованная корова в стайке, куры, поросёнок. Баня с горой грязного белья… Заброшенная теплица… Всё было чужим, до отвращения, на всём лежала плёнка пыли. Чтобы это оживить, нужна была жажда жизни внутри, любовь или ненависть, но ни того, ни другого – не было.

Душа ждала своего часа. И дождалась. Передали новое лекарство – Альбина купила в городе, импортное, дорогое. После укола худо стало Таисье Ивановне. Но забежавшая медсестра успокоила – от него всегда так. Вечером поставили второй укол…

Когда все ушли, она попыталась подняться. Вдруг горячим ручьём потекло в левой стороне груди. Таисья Ивановна с удивлением поглядела на рубашку – думала увидеть выступившую кровь, но рубашка была белой, сухой, а ручей тёк… Болью зажгло там, где сердце.

– Горит… – она судорожно начала растирать место, где копилась боль, и вдруг увидела перед собой удивительный огромный чёрный круг, который, набирая обороты, начал вращаться. Возник звук – низкий, густой, который стал нарастать и утончаться, и, достигнув предельной ноты, исчез. Сумасшедшее вращение круга остановилось, он опрокинулся, в глаза ударил необычный ослепительно-жёлтый свет, и какая-то властная, неудержимая сила понесла её к этому свету…

…На похоронах Семён Петрович не проронил ни слезинки. Все думали, – из-за смерти жены он так закаменел. Но он помнил, что всё случилось намного раньше, ещё тогда, в больнице, когда она не узнала его. Смотрела на него со страхом и отвращением.

Последние недели высушили его, сделали подвижным. Это пригодилось сейчас. Все родственники были вялыми, разбитыми, а он передвигался, как на пружинах, лёгок был на подъём, скор на ногу. Всё цепко держал в уме: привезти гроб, соорудить скамьи, взять посуду Матвеевых, заказать поминальную стряпню Дарье Березиной.

Таисью переложили в гроб, и теперь она, бело-восковая, лежала в обрамлении кружев, искусственных цветов. Семён, пока никого не было рядом, вгляделся в её лицо, и показалось вдруг, что в уголках рта теплится насмешка. Отошёл поскорее, стараясь больше не смотреть.

Шли за гробом… Дочь молча вытирала без конца набегающие слёзы. Невестка плакала в голос, Андрей шёл рядом, поддерживал её за плечи. Семён Петрович шёл, опустив голову, и всякие хозяйственные мелочи лезли в голову. Глову давило обручем, подташнивало.

На поминках он почти не ел. Выпил только. Когда все разошлись, лёг в спаленке, уснул, как провалился.

Проснувшись утром, не мог понять, что так изменилось вокруг. Было непривычно тихо. Не чакали часы, не скрипели пружины кровати в соседней комнате, не было слышно привычных вздохов и стонов. Только воробьи чирикали за окном.

И – запах. В доме пахло не лекарствами, а – как после гулянки – кислыми винегретами и сдобой. И он вдруг затосковал, нестерпимо, и заплакал. Прибежала Альбина, в наброшенном на ночную рубашку материнском халате, и гладила его вздрагивающую спину, и всхлипывала сама, утирая лицо рукавом.

Позже он безучастно наблюдал, как родственники делят Тасины вещи – костюмы, шубу и пальто, сапоги, серёжки с бирюзой…

Дочь пожила с отцом до девяти дней, выбелила всё, перемыла, перестирала, и уехала – ей нужно было выходить на работу. А через месяц Андрей с женой и новорожденным сыном перебрались жить к отцу.

В доме стало шумно. Мебель переставили, выбросили железную кровать, диван вернули на место, повесили новые шторы.

А почерневший страшный стул с дырой в сиденье мок под дождём среди хлама, за баней. Потом исчез куда-то.

Глава 11. Дарья Березина

Резные наличники ещё покойный муж Дарьи мастерил. Нравилось ему возиться в мастерской, пропахшей скипидаром. Любил дерево, особенно тёплую, лёгкую сосну. Ладные у него были инструменты. Ручки у молотков-напильников на огне обжигал, и никогда от долгой работы мозолей не было. Давний секрет, от деда достался.

Муж Дарьи умер рано, «сгорел от вина». Оставил жене с дочерьми добротный дом с аккуратным палисадником. За красивыми воротами и плотно пригнанным забором – навесы, кладовые, стаечки.

Дарья после его ухода ничего из нажитого не растеряла. Горбилась в огороде. Корпела над грядками. Дом держала в идеальной чистоте. А окна… Они сияли невиданным блеском, за стёклами горели красные шапочки герани с изумрудными ладошками листьями. За ними густел домашний полумрак, тихий и прекрасный, где царили покой и уют.

Обе дочери давно выросли, вышли замуж, в городе жили. Наведывались к матери летом – чтобы ягоду побрать в соседнем лесочке, да осенью – помочь картошку выкопать. Остальное время жила она одна.

Дарья в девичестве была красавицей: высокая, стройная, синеглазая. Теперь прядки седины появились в пепельных волосах, сеть морщинок наметилась под глазами, на лбу, чуть расплылась фигура. Но, как и в молодости, накидывала Дарья на тугой узел волос яркий платок. Глаза синели под тёмными бровями на смугловатом, чуть скуластом лице, нос был чуть вздёрнут, губы не утратили полноты и упругости.

До сих пор многие мужчины заглядывались на неё, но глаза Дарьи не улыбались, даже когда она смеялась. Они, как вешние льдинки, несли свою скорбь тихо, не напоказ, но столько в них было скрытой боли и строгости, что отпугивали всех претендентов на место Павла Березина.

Таисии она приходилась двоюродной сестрой, и Семён Петрович частенько заходил к ней на правах родственника. После похорон жены в душе его, внешне спокойного, всё что-то скулило жалобно. Голосок этот выл, скрёбся, не было от него покоя, и только вблизи Дарьи – затихал.

Дарья усаживала Семёна за круглый стол в кухонке. Ставила вазочки с вареньем, блюдо с пирогами и сдобой, наливала крепкого, белёного молоком, чаю.

– Две стряпухи и были на деревне, – приговаривал гость, – Таси нет, теперь ты, Дуся, и осталась… Одна. Да…

Дарья давно уж стряпала только на свадьбы и поминки, теперь же стала подгадывать со свежей выпечкой к приходу Семёна.

Она говорила себе, что просто жалеет поникшего, осиротевшего мужа сестры. Но не хотела признаваться, что устала от собственной суровости. И не узнала бы себя, когда усаживалась напротив гостя, раскрасневшаяся, оживлённая. Чешское стекло в крошках-серёжках вспыхивало всеми цветами радуги, глаза сияли.

Мирно тикали ходики, мерно посапывал толстый кот у печки… Через кухню и комнату, перепрыгнув порожек, тянулась пёстрая домотканая дорожка.

Семён, румяный от горячего чая, повеселевшим взглядом карих глаз бежал по дорожке, и взгляд его неизменно упирался в пышную вдовью кровать. Она, розово-белая, в кружевах-занавесочках, с отполированными по краям спинки шишечками, казалась неприступной, как гордая невеста.

…Слухи на деревне, как водится, опережали все мыслимые и немыслимые события. Односельчане быстро заприметили, что Семён зачастил к Дарье, покатился осуждающий шепоток: «У жены ещё ноги не остыли, а он…».

…В тот вечер Семён и Дарья допоздна засиделись у Матвеевых. Была глубокая осень, стемнело рано. После выпитой рюмки щёки у Дарьи горели. Она хрустела капустой, а захмелевший Семён поддразнивал:

– Ишь, как коза-имануха, на капусту налегла. Да…

Он, блестя глазами, словно оглаживал Дарью взглядами, а она, казалось, не замечает ничего. Матвеевы, Егор с Анной, не смотрели на них, неодобрение стыло на лицах.

Семён пошёл Дарью провожать, и проводил не только до дома, но и до диванчика в зале. Кровать осталась нетронутой, во всей неприступной красе.