Текст книги "Соперницы"
Автор книги: Ольга Карпович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
11
Сердце колотилось так сильно, что Стефания невольно отстранилась, словно боясь, что Евгений расслышит его частые глухие удары. Это ощущение дежавю, от которого кружится голова и темнеет в глазах. Нелепая отчаянная попытка вернуть растаявшую юность. То время, когда жизнь лежала впереди долгим, захватывающим, исполненным тайн путешествием. Близость этого мужчины, его ускользающий взгляд, приглушенный знакомый голос… Как будто и не было этих восемнадцати лет.
– Ладно, – слабо улыбнулась Стефания. – Что толку ностальгировать? Все это давно в прошлом. И кстати, именно ты приложил для этого все усилия.
– Тогда мне казалось, что другого выхода нет. Думал, что, как только развяжусь с тобой, сразу стану спокоен и счастлив. Наконец почувствую себя настоящим мужиком.
– И как же? Удалось тебе? – вскинула брови она.
Он пристально посмотрел на нее, сжал губы, на скулах заиграли желваки. Что это? Или вопрос ее показался ему слишком личным, слишком жестоким?
– Нет, – медленно произнес он.
Ее словно обдало горячей волной. Что же это происходит? Вот он перед ней, мужчина, которого долго искала, и уже потеряла всякую надежду, что когда-нибудь найдет. Ее первая и неизменная, измученная, растоптанная любовь. И вдруг вот теперь, после стольких лет кропотливого вымарывания собственной памяти, он появляется и протягивает руку, произносит слова, именно те, которых она ждала от него, которые надо произнести, ни словом больше. И невозможно поверить, что все это явь. А может быть, только сон, мечта, воспоминание, уже давно размытое, подернутое дымкой времени?
– Почему же? – выговорила с нажимом, боясь, что дрогнет голос.
Он нервно потер пальцами лоб.
– Да как тебе сказать… Наверное, спокойствие не всегда означает счастье. Где-то я прочел однажды такую мысль: чтобы чувствовать себя счастливым, человеку нужно ровно столько же несчастья, сколько и счастья. Понимаешь? Ровно столько же.
Те самые слова. Те, которые грезились ей темными вымороженными ночами, когда ворочалась под прогнившим одеялом, слушая завывания вьюги и хриплый лай собак за дощатой стеной. Казалось бы, ее должно переполнять злорадное удовлетворение. Ну же, радуйся! Торжествуй! Потешь наконец свое бессмертное тщеславие. Победитель получает все. Все…
– Но ведь у тебя семья, жена, – мягко возразила она. – Талант, в конце концов.
– Талант, – дернулся он. – Разве ты не видишь, что творится сейчас в России? Кому, на хрен, сдался мой талант. Я давно уже без работы… Да и, честно говоря, все это бумагомарание мне осточертело! А семья…
Он замялся, и Стефания напряженно уставилась на него.
– С семьей, в общем, тоже все достаточно хреново. Наташа – тяжелый человек, и ужиться с ней… Иногда мне кажется, что ее постоянные упреки окончательно сломили мою веру в собственные возможности. Ну, не будем об этом, – он предпочел переменить тему: – Ну а ты? Ты как?
– У меня все прекрасно, – одарила она его ослепительной беззаботной улыбкой.
Так-то, знай наших! Ждал, должно быть, от меня ответного признания – жизнь моя пуста и бессмысленна, и все, что мне осталось в ней, – это смутная ностальгия по былым временам? Нет же, теперь мое дело – бесконечно доказывать тебе, а может, и самой себе, что я – талантлива, красива и необыкновенно счастлива в личной жизни.
– Вот даже как! – он окинул ее долгим взглядом. – Да, ты по итогам только выиграла. Впрочем, я и не сомневался.
– Выиграла? – Она подавила короткий сухой смешок, вскинула руку, закусила костяшки пальцев.
– Ну как же… По всему видно, что ты в полном порядке. Успешная, богатая, счастливая. Значит, выиграла… как и всегда.
– Я тебя поняла, – оскалилась она. – Это ведь так чертовски обидно, когда у кого-то все получается, да? Ты и так, и эдак пытаешься перебороть ее, а она, сволочь такая, все поднимает голову, и все-то ей удается. Досадно, конечно.
Горло теснили невысказанные слова, в груди заколотилось возмущение. Ты, значит, ожидал увидеть меня побежденной, раздавленной? Этим успокаивал свою больную совесть – она тоже, тоже получила по заслугам, этакая паршивка! Воображал, должно быть, в красках всю бездну моего падения. А тут вдруг такой несправедливый финт злокозненной судьбы. Опять обманула, переиграла, негодяйка!
Господи, чего она ждала, на что надеялась, какие сумасшедшие мечты вынашивала с того дня, как встретилась с ним глазами на залитой солнцем набережной провинциального городка? Казалось бы, прожила целую жизнь, раз и навсегда лишилась иллюзий, давно потеряла веру в обязательное возвращение сторицей всего того хорошего, милого и доброго, что когда-то раздала, как милостыню на базаре… Известно же, что сокровища наших душ к нам крайне редко возвращаются, однако упорно продолжаешь ждать и надеяться, что кто-то что-то вернет в память о былом. Не будь же смешной! Люди не меняются, и он никогда не простит тебе твоей успешности, как не прощал ее тогда, в самом начале.
– Я никогда не пытался тебя побороть, – отступил от нее Евгений, глаза его потемнели и сузились. – Это тебе вечно мерещилось, что я пытаюсь сбить тебя с пути, помешать триумфальному восхождению к вершине. А я просто хотел спокойной мирной жизни… человеческой семьи, понимаешь?
– Так вот же ты ее и получил, – развела руками Светлана. – Что мешает наслаждаться тихими семейными радостями? Назойливые призраки прошлого? Прости, я не хотела тебе помешать.
Она резко развернулась на каблуках и решительно пошла прочь. Скорее, скорее отсюда, пока не растеряла последние остатки самообладания.
Повернула за угол, ступила на узкую темную лестницу, ведущую куда-то в служебные помещения. И тут он нагнал ее, налетел, развернул к себе. Она не успела ничего сказать, перевести дух. Голова закружилась от его запаха – теплого, мускусного, с легкой примесью табака. Языки знакомого, темного пламени побежали по телу, пламени, казалось, потухшего навсегда, а на самом деле все эти годы медленно тлевшего где-то в глубине. Она прикрыла глаза и почувствовала на губах его твердые, чуть обветренные губы.
Перед сомкнутыми веками вспыхнуло темно-бордовое зарево, заколыхались, шурша, зловещие искореженные тени. И показалось вдруг, что мир вокруг сузился, сомкнулся до размеров тесной, пропахшей пыльными тряпками и нафталином каморки. Он что-то шепнул ей, и звук его голоса вызвал откуда-то из глубин древний утробный, теснящий дыхание ужас. «Просто я не люблю тебя больше, – сказал когда-то этот голос. – Наверно, я вот такой вот влюбчивый!» Где-то наверху металлически лязгнуло, Стефания рванулась в сторону, прохрипев: «Нет… Пусти…» – и, вырвавшись из его рук, быстро взбежала по ступенькам.
* * *
Эд спал. Лежа навзничь, запрокинув голову и чуть приоткрыв рот. Темная, еще почти мальчишеская, с непропорционально крупной ладонью рука свешивалась с кровати. Я поймала ее за запястье и уложила рядом, на одеяле. Он пошевелился во сне и вдруг сдвинул брови, прошептал что-то быстро и неразборчиво и сгреб меня в охапку, словно пытаясь защитить, спасти от каких-то невидимых злодеев. Беспокойно спит, мой хороший, такой день, столько впечатлений.
Я бесшумно высвободилась, спрыгнула на пол с кровати, натянула шорты. Пора отчаливать, прошло уже больше двух часов, Стефания могла заявиться с минуты на минуту. Если, конечно, муж за номером раз не оказался особо ушлым и не трахнул ее в первые же полчаса трогательного свидания. Хотя вряд ли, конечно, этот блеющий неудачник способен на такой финт.
Одевшись, я склонилась к Эду, быстро коснулась губами уголка его рта. Он не проснулся, лишь пробормотал что-то, не разжимая век, и улыбнулся. Эта его улыбка – открытая, нежная – и была самым страшным моим кошмаром. Это с ее помощью мальчишке удавалось отключить мой вечно настроенный на поиск выгоды разум, лишить воли и превратить в одуревшую от чувств безмозглую размазню. Джульетта недоделанная, тебе ничего здесь не светит, выброси из головы идиотские надежды! Маман увезет его домой, как только закончится круиз, он немножко повздыхает, а через пару дней и думать забудет о тебе. Ты же триумфально вернешься в ободранную общажную конуру, а через год тебя и из нее вытурят, сразу после торжественного вручения диплома. И придется тебе, радость моя, лететь белым лебедем в родной Киров, под бочок к запойному папочке.
Помни об этом и не мечтай о счастливой жизни со светлым принцем в пронизанном солнцем вечном городе. Лучшее, на что ты можешь рассчитывать, – это парочка щедрых подарков от благодарного Ваньки-Лепилы, им и займись на досуге!
* * *
Воровато оглядевшись, я выскочила из каюты. Стефании поблизости, кажется, нет, так что мой визит удастся сохранить в тайне. Я двинулась в свой пенал, намереваясь переодеться и собраться с мыслями перед встречей с начальницей, как вдруг чья-то неприятно влажная лапища ухватила меня за локоть.
– А ну стой, шлюха мелкая! – рявкнул в ухо базарный голос.
Обернувшись, я увидела «блистательную Натали». На этот раз бабища была без привычной «хохломы», в простых брюках и топорщившейся на пышном бюсте блузке, должно быть, не наряжалась еще к вечернему выступлению. Щекастое лицо ее приобрело отчего-то свекольный оттенок, бледно-голубые глаза метали молнии.
– Вы что? – завопила я. – Вы с ума сошли? Что вам от меня нужно?
– Как не стыдно, сопливка малолетняя, он же тебе в отцы годится, – громыхала Наталья.
Я что-то совсем потеряла нить происходящего. Кто годится мне в отцы? Эд, что ли? Что за злобную околесицу несет эта кентавриха?
– Думаешь, я не видела, как он ошивался около твоего номера? – продолжала Наталья. – Поскребся, поскребся, ты и впустила? Говори, тварюга, где он? Куда вы с ним любезничать таскались, а?
– Так вы про Евгения Владимировича, что ли? – уяснила наконец я. – Что за бред вообще?
– Ты мне лапшу-то на уши не вешай! – не унималась ревнивая супруга. – Я ж видела, как он вчера все с тобой о чем-то шушукался, а сегодня его уж третий час в каюте нету. Думаешь, я дура совсем?
– Ну, этого я не знаю, – все еще пыталась вывернуться из ее лапищи я. – А только претензии ваши уж точно не по адресу. Ваш драгоценный муж заходил ко мне спросить про мою начальницу, про пассажирку, у которой я работаю ассистентом, только и всего.
– Какую такую начальницу? Какую пассажирку? – Наталья озадачилась, но пальцев на всякий случай не разжимала. Должно быть, у меня на руке остались уже синяки от ее хватки.
И, словно нарочно, вдалеке, в другом конце палубы, показалась Стефания. Она быстро, ни на кого не глядя, судорожно комкая в руках шелковый шарф, шла в сторону своей каюты.
– Какую начальницу? Отвечай, сучка, а то сейчас все космы повыдергаю, – сипела Наталья.
И я, чтоб только освободиться от нее, махнула рукой в сторону синьоры-примадонны:
– Да вон ту! Вон она идет, видите?
Мне удалось наконец высвободить руку, и я принялась растирать онемевшее предплечье, искоса наблюдая за рассвирепевшей бабой. Та уставилась на проходившую вдалеке Стефанию сначала с хмурым изумлением, но чем дольше вглядывалась в силуэт женщины, в ее походку и движения, тем сильнее изменялось ее лицо, проиграв в конце концов всю гамму человеческих чувств от недоверия до ужаса. Она непроизвольно попятилась, с размаху впечаталась спиной в перила и выговорила посиневшими губами:
– Светлана…
12
…
Солнце плавится на коже, горячим пятном ложится между лопаток. Уткнуться носом в гальку и вдыхать едкий лекарственный запах водорослей – глубже, глубже, пока не закружится голова. Что-то льется на спину, сильные мягкие руки принимаются растирать крем, гладят, ласкают.
– Ты сгоришь, горе луковое, – вздыхает она, продолжая нежно массировать кожу. – Дай хоть кремом намажу.
Тяну сонно:
– М-м-м… Спасибо, дорогая.
Она ревниво произносит, продолжая гладить меня:
– И как тебе удается не толстеть? Ешь ведь что попало. Вот же фигура досталась. Вечно тебе везет!
– Не завидуй, подруга! – беззаботно отшучиваюсь я.
– Чего завидовать-то, – с каким-то странным ожесточением произносит она. – Тебе что дано, ты того удержать все равно не умеешь. А уж я что схвачу, то не упущу!
Сверху ложится тень, закрывая меня от горячих лучей. Ласковые ладони исчезают, вместо них на спину падают холодные капли. Вздрагиваю. Он опускается рядом, прижимается боком, мокрый, соленый. И кажется, что кожа моя сейчас зашипит. Наклоняется ко мне, завитки влажных волос щекочут шею:
– Что она опять здесь трется? – шепчет. – Шагу без нее ступить нельзя, везде суется.
Тяну лениво, не открывая глаз:
– Пусть трется. От нее невозможно отвязаться, ты же знаешь.
Влажные губы касаются моей скулы. Удивительно – казалось, солнце раскалило меня до предела, а вдруг делается еще жарче.
– Может, она извращенка? Ей что, нравится смотреть?
Извиваюсь под его ладонями, целую впадину под ключицей. Соленая кожа щиплет потрескавшиеся от солнца губы. Мы движемся синхронно, слаженно, как пара танцоров, чувствуем друг друга с полувзгляда – годами отлаженное взаимопонимание. Но странно – от этого не становится скучно или пресно, наоборот…
– Да плюнь ты на нее, – шепчу, задыхаясь, – не обращай внимания.
– Или она влюблена в тебя, а? Прилипла, как тень.
– Вот именно, тень. Ее нет, забудь про нее.
– Первый отпуск за столько лет, и тот…
– Помолчи, – закрываю ему рот поцелуем.
– Вода… Парное молоко! – раздается над нами Ее бодрый голос.
Он, чертыхнувшись, отпускает меня. Я переворачиваюсь на спину, выразительно смотрю на Нее из-под ладони. Но Она словно не замечает, стоит надо мной, довольная, белая, пухлая, вытирает волосы полотенцем. Спрашивает вдруг с лукавым смехом:
– Слушай, а этот-то твой, ну картежник, не знаю, как там его фамилия, не объявлялся? Ты ж боялась, как бы он не вызнал, в каком ты санатории, да не нагрянул…
Ну что за идиотка! Если бы взглядом и правда можно было испепелить, от нее бы сейчас горстка пепла осталась.
– Что еще за картежник? – Он мрачнеет.
– Да как же. Есть там один, бессменный почитатель таланта, – как ни в чем не бывало, беспечно отвечает она. – Влюбился в нашу красавицу до безумия, всю гримерку вениками завалил. Говорят, красавец, я его сама-то не видела, правда. А она тебе не рассказывала, что ли?
Он отстраняется от меня, садится на лежаке, обхватив руками колени, смотрит в сторону. Я подаюсь к нему ближе, обнимаю за плечи, шепчу:
– Это все шутки, наш местный юмор. А он… У меня с ним и не было ничего. И вообще он женат.
Он обрывает раздраженно:
– Все ясно. Не пойму только, чего ты оправдываешься. – Дергает плечом, сбрасывая мои руки, поднимается на ноги. – Я за мороженым. Кому брать?
– Мне возьми, – отзываюсь.
– И не думай! – встревает Она. – Вдруг ангина? Побереги связки!
– А тебе, значит, можно? – огрызаюсь я.
– Я не солистка Большого театра, милая, – напоминает она. – В хоре несколько сотен человек. Ну слягу я, так мне замену найдут. А тебе нельзя!
– Ваше здоровье, Владимир Ильич, принадлежит революции, – мрачно изрекает он. – Она права. Побереги связки, примадонна!
Он уходит. Откинувшись на лежаке, я вижу, как Он движется вдоль бирюзовой кромки моря. Солнечные лучи рассыпаются в воде бриллиантовыми брызгами. Темная, мужественная и гибкая фигура на фоне слепящей синевы. Он движется быстро, пружинисто, под бронзовой кожей играют мускулы. Боже мой, да ведь Он самый красивый мужчина на свете! Вот так бы лежать рядом с Ним вечно на горячих камнях, и чтобы солнце золотило ресницы, а ступни омывала прохладная морская вода. И никого и ничего мне больше было бы не надо. Да… Если бы не Москва, не театр, не роли… Встречи, гастроли, парижские и лондонские набережные, утренние круассаны где-нибудь в «Георге Ритце», вечерние коктейли на площади Сан-Марко… Какой простой и счастливой могла бы быть жизнь…
– Извини, я, кажется, опять что-то не то ляпнула?
Она смотрит на меня, невинно моргая своими широко расставленными белесыми глазами. Я качаю головой и беззлобно цежу сквозь зубы:
– Я тебя когда-нибудь просто убью. Тяжелым тупым предметом!
Санаторий был закрытый, можно сказать, шикарный для тех лет. Темный, к самому морю спускающийся парк с высокими свечками кипарисов, мохнатыми толстоногими пальмами, островками бамбукового частокола. По парку раскиданы светлые, невидимые друг для друга корпуса и отдельные двухкомнатные домики с плетеными креслами на узких террасах. Чуть выше, у выхода из парка, располагалось приземистое пузатое здание столовой, а дальше – пропускной пункт со строгими неподкупными дежурными.
Проходя через ворота, Женя помахал пропуском очередному усатому караульному в мятой форменной рубашке и заспешил по каменной лестнице вниз, к их с женой персональному «бунгало». После ослепительного крымского полдня в домике показалось темно и душно, в комнате сладко пахло солнцезащитным кремом. Светлана в накинутой на плечи его белой рубашке сидела на столе, опершись спиной о стену. Ее тяжелые, тускло поблескивающие в полутьме волосы гладкой волной падали на плечи. Одна рука – черная от солнца и гибкая, словно рука выточенной из дерева африканской статуэтки, – прижимает к уху телефонную трубку, другая крутит за тонкую ножку бокал с белым крымским вином. Внизу, на пуфике, примостилась неизменная Тата, тихая, незаметная, непритязательная, незаменимая, всегда наготове – верный оруженосец. Бледной крупной ладонью сжимая Светланину тонкую щиколотку, она быстро покрывала ногти на ноге подруги темно-розовым лаком.
– Дмитрий Юрьевич, мне срочно нужен билет до Москвы, – говорила Света в трубку своим глубоким поставленным голосом. – Да, на сегодня. Что значит – нет? Должна же быть бронь! Дмитрий Юрьевич, вы меня удивляете…
Она возмущенно дернулась, едва не опрокинула ногой пузырек с лаком, Тата испуганно зашикала, удерживая ее за щиколотку.
– Вот и отлично! Пусть подвезут прямо в аэропорт, – приказала Светлана и швырнула телефонную трубку.
– Ты куда собралась? – нахмурился Женя.
– Ой, Женька! – радостно обернулась к нему жена. – Что сейчас расскажу.
Она отпихнула Тату, бросив на ходу: «Да подожди ты, потом!», подлетела к мужу и порывисто обхватила руками его шею.
– Представляешь, сейчас звонили из Москвы! Будут музыкальный фильм снимать по «Тоске», идут пробы на главную роль. Я сейчас же лечу пробоваться. Да что там пробоваться – я уверена, что утвердят меня… меня! Я же главный претендент на Тоску в Большом, с тех пор как Свибильская перестала петь эту партию.
Она отпустила мужа, закружилась по комнате, напевая заглавную арию из оперы, резко развернулась, волосы взлетели и мягко опустились на плечи. Женя без улыбки наблюдал за передвижениями Светланы.
– Я хорошо буду смотреться на большом экране, м-м-м, как думаешь?
– А как же отпуск? Как же мы? – хмуро спросил он.
– Ну что отпуск – последний отпуск в жизни, что ли? – отмахнулась она. – Это же кино, понимаешь?
– Понимаю, – медленно, сжав губы, выговорил Женя. – Понимаю… Значит, ты опять меня кидаешь? И все эти обещания, все слова – «ах, мы наконец-то будем вдвоем, я так устала, я так соскучилась», – все это твое обычное вранье, так?
Светлана остановилась, огорошенная, ноздри ее дрогнули, глаза сверкнули.
– Что значит – обычное вранье?
– Сама знаешь! – выкрикнул Женя. – «Не могла поймать такси, заночевала у подруги», «у меня с ним ничего не было, он женат»… Да ты вся насквозь состоишь из лжи.
– А-а-а… – с каким-то странным удовлетворением захохотала Светлана. – Опять старая песня на новый лад. Отелло! Ты маньяк, маньяк, понимаешь? У тебя навязчивая идея. Тебе везде мерещатся измены!
Тата испуганно забилась в угол, переводя настороженный взгляд то на разгневанную подругу, то на обличающего ее мужа.
– Мерещатся? – теперь Женя картинно расхохотался, откинув голову. – Да вся Москва знает, что ты спала с Костюковским, вашим дирижером. И можешь не впаривать мне эту фигню про кинопробы. Очередной хахаль поманил, ты и полетела? Шлюха! Дешевка!
Светлана схватила со стола недопитую бутылку «Муската», сжала тонкое горлышко и, размахнувшись изо всех сил, метнула ее в Женю. Тот ловко увернулся, и бутылка, шваркнувшись о притолоку, разбилась вдребезги. На стене расплылось темное бесформенное пятно, хрустнули под ногами осколки.
– Я шлюха, да? Да ты просто завидуешь, – Светланин сильный голос, казалось, разносился по всему парку. – Завидуешь, что я в двадцать восемь лет в Большом выступаю, что у меня известность, поклонники, гастроли. А ты кто такой? Муж Полетаевой? Художник, как же! Полторы выставки в заштатном ДК! Бездарь! Неудачник!
– Да пошла ты! Тоже мне – удачница! Потаскуха дешевая! – взревел Женя. – Убирайся к своему Голубчику, или кто там у тебя! Я ему только спасибо скажу. Достало все!
Он вылетел из домика, хлопнув дверью.
– Ну и катись! – выкрикнула ему вслед Светлана.
Быстро прошла по комнате, вскрикнула, наступив босой ногой на осколок стекла, доковыляла до кресла и вдруг, откинувшись на велюровую спинку, отчаянно зарыдала. Тата была уже тут как тут. Подметала битые стекла, заливала рану перекисью, гладила подругу по волосам.
– Ну что ты, что ты, маленький, – почти баюкала, прижимая темную голову к своей мягкой груди. – Ну успокойся, хорошая моя. Ведь глазки распухнут, глазки наши красивые, черные. Не плачь!
Она быстро целовала подругу в мокрые щеки.
– Тат, почему так каждый раз! – всхлипывала Светлана. – Ведь он меня любит, я знаю. Чего он хочет от меня?
– Но у тебя ведь и правда что-то было с Костюковским, и с Голубчиком этим, – осторожно возразила Тата.
– Какая разница – было, не было… Я же не устраиваю ему истерику за каждую голую бабу у него на картинах и в его чертовых творческих экспедициях! А он выспрашивает, допытывается, чуть ли не следит. Параноик!
– Ему тяжело… Тебя же никогда нет дома, вечно в разъездах. А когда возвращаешься, у вас дым коромыслом – гости, приемы. А потом, ты вспомни, ведь Алексей Степаныч же предупреждал тебя, что он тебе не пара. И свадьбу отложить просил, это тебе не терпелось!
– Да при чем тут папа, – отмахнулась Света. – А мне не тяжело? Эти постоянные творческие кризисы, депрессии… Вся эта его компания непризнанных гениев, которые кормятся за мой, именно мой, счет. А бесконечные пьянки? А когда он просадил в карты деньги на перестройку дачи, я хоть слово сказала? Скандалы, ссоры… А главное, ведь он меня по-настоящему любит, я знаю. И я люблю его больше всех на свете! И ничего у нас не складывается. Что за жизнь такая дурацкая!
– А ты не уезжай никуда! – предложила Тата. – Он побесится и вернется, а ты дома. Будет в ноги падать, прощенья просить.
– Вот еще!
Света решительно встала, сбросила рубашку, и Тата жадно впилась глазами в ее стройное, гибкое и сильное тело, залюбовалась нежной высокой грудью, плавной округлой линией бедер. Света, ничуть не стесняясь наготы, прошла по комнате, отворила дверцу шкафа и принялась выбрасывать на кровать одежду.
– Чтобы я из-за чьих-то глупых истерик такой шанс упустила? – строптиво продолжала она. – Да я никогда в жизни ни у кого на поводу не пойду. Никто мне условий ставить не будет, ясно?
– Ясно, ясно, не кипятись, – завороженно глядя на нее, кивала Тата.
Света облачилась в легкое светлое платье, накинула на плечи льняной пиджак, побросала в кожаную сумку документы и деньги.
– Ладно, я полетела. Вещи собери, пожалуйста, и привези в Москву поездом, договорились? – обернулась она к Тате.
– Конечно, не беспокойся.
Тата подошла прощаться. Светлана торопливо обняла ее. Тата попыталась дольше задержаться в ее объятиях, прижаться щекой к гладкой, пахнущей теплыми сливками коже подруги, но Света уже разжала руки, повернулась.
– Спасибо, Татик, что бы я без тебя делала.
Светлая деревянная дверь «бунгало» захлопнулась за молодой звездой Большого театра.
* * *
Через четыре часа Светлана уже спускалась по трапу самолета. Ветер дергал сколотые на затылке волосы, рвал из рук сумочку. Вдалеке, у края взлетного поля, в ясных летних сумерках виднелся знакомый силуэт. Светлана приветственно махнула рукой, и он с готовностью замахал в ответ.
Мужчина, встречавший ее, настолько выделялся на фоне серой толпы, словно какой-то ребенок, забавляясь, вырезал его фотографию из красочного журнала и наклеил на черно-белую газету. Сильное, подтянутое тело – тело человека крайне здорового и могучего от природы, к тому же завзятого любителя плавания и большого тенниса, – широкий разлет плеч, обтянутых светлой летней рубашкой, жесткие черные волосы над бронзовым породистым профилем. Анатолий Маркович Голубчик был тогда в полном своем расцвете – чуть старше сорока.
Светлана шла быстро, заново привыкая к деловитой московской походке. Она любила возвращаться в Москву. Этот город, где так причудливо переплелись разные эпохи, где сусальная позолота русской старины соседствовала с оживленными магистралями, всегда придавал ей сил, заряжал своей удивительной кипучей энергией. Этот вечный огромный вокзал, ноев ковчег, в котором перемешались москвичи и приезжие, люди и машины, был для нее, вечной странницы, уютнее себя чувствовавшей в дороге, чем дома, родной стихией.
Она приблизилась. Анатолий быстро обнял ее за плечи, привлек к себе, горячие губы коснулись щеки, скользнули ниже, к шее. Света отстранилась, бросила устало:
– Толя, не надо. Мы, кажется, давно уже перешагнули этот этап.
Он тут же разжал руки, подхватил ее чемодан, бросил со смешком:
– Конечно! Просто я все время забываю. Каждый раз, когда тебя вижу, влюбляюсь заново.
– Лгун! – улыбнулась Светлана. – Спасибо, что встретил. Терпеть не могу такси.
Их недавний бурный роман, длившийся почти два года, сопровождался всеми положенными атрибутами. Короткие яростные встречи в гостиничных номерах, поездки на пустые зимние дачи, совместные выходные в лучших советских домах отдыха (запутанные разветвленные связи Голубчика открывали перед ним самые широкие возможности), цветы, подарки, обещания немедленно развестись и не расставаться уже никогда. Однако Светлана, как ни сильно была увлечена, никаких клятв не давала, собственную семейную жизнь оберегала тщательно, отказываясь знакомить Голубчика не только с Женей, но даже и с Татой, и в конце концов именно она поставила в отношениях точку, категорически отказавшись уходить от мужа. Голубчик же, оправившись от недолгого затмения, принял ее решение с некоторой долей облегчения и больше никогда уже не заговаривал о разрыве с семьей. Их отношения сейчас были сродни многолетней дружбе старых фронтовых товарищей, прошедших вместе огонь и воду, не питающих иллюзий насчет друг друга, но всегда готовых прийти на помощь. По крайней мере, именно так определяла их для себя Светлана. Об истинных же мотивах поведения Анатолия, который не вторгался в ее жизнь, но всегда оказывался где-то поблизости, как только в нем возникала нужда, можно было только догадываться – открывать их сдержанный и всегда спокойный мужчина с лицом римского полководца не спешил.
* * *
Они уже торопились, пробираясь через обычную шумную толпу аэропорта к стоянке машин. Голубчик распахнул перед Светой дверь белой «Волги». Она устало откинулась на спинку обитого кожей сиденья, Анатолий выжал сцепление, его крупные сильные руки уверенно сжимали руль.
– Значит, сорвалась посреди отпуска? Я ведь предсказывал, что ты не выдержишь, умрешь со скуки. Все это тихое семейное счастье не для тебя.
– Вздор! – сверкнула глазами Светлана. – Я вовсе не потому уехала. Я ведь объяснила тебе по телефону, тут эта история с кинопробами…
Губы его исказила короткая недоверчивая усмешка, он бросил на спутницу быстрый взгляд:
– Почему же тогда ты прилетела одна? Любящий и понимающий супруг не смог сопровождать?
– А зачем ему прерывать отпуск из-за моих дел? Пускай отдыхает! – запальчиво заявила Светлана.
– Конечно, пускай отдыхает, – с комической серьезностью согласился Голубчик. – Он ведь так измотался, бедняга, вкалывая с утра до ночи.
– Перестань! – взорвалась наконец Светлана. – Ты ничего не знаешь о моем муже, даже имени! Ты и не видел его никогда, как ты можешь судить о наших отношениях?
– Просто я знаю тебя, – отозвался Голубчик.
– Хватит! Не хочу больше обсуждать мою семейную жизнь, – отрезала она, хлопнув красивой холеной ладонью по приборной панели. – Лучше о твоей поговорим. Как Лида?
Властное, словно из камня высеченное лицо едва заметно напряглось, дрогнули зрачки под тяжелыми веками.
– Плохо. Химия не помогла, – коротко ответил он.
– Прости!
Светлана дотронулась пальцами до его могучего бронзового плеча. Он же качнул головой, дернул углом рта, показывая, что не хочет больше об этом говорить, и Света покорно замолчала. Обычно резкая, острая на язык, не считавшаяся с условностями, в случае с Голубчиком она отчего-то понимала и принимала, что его семья – жена Лида, последние полгода безуспешно боровшаяся с онкологическим заболеванием, и два сына, Левка и Борька, – запретная тема.
Анатолий уверенно вел машину по вечерним московским улицам. Светлана, откинув голову на подголовник, рассеянно смотрела на убегавший из-под колес серый асфальт. Вот и вернулась ее обычная сумасшедшая, суматошная, не знающая ни сна, ни отдыха московская жизнь. И теперь уже казалось невероятным, что где-то далеко сейчас ласково шумит море, омывая волной опускающееся в него темно-красное солнце, шелестят, прощаясь с дневной жарой, плотными мясистыми листьями толстоногие пальмы, играет негромкая музыка и неторопливые пары ленивых курортников выползают на обязательный вечерний променад по набережной. Интересно, что сейчас делает Женя?
* * *
Над узким возвышением, изображавшим сцену, мигали ядовитые красно-зеленые огоньки. Между колченогими столиками летнего кафе лениво фланировали скучающие официантки с выражением глубочайшего презрения ко всему на свете на размалеванных лицах. Со стороны кухни, помещавшейся в низкорослом дощатом строении, разрисованном аляповатыми пальмами, доносился запах пережженного свиного шашлыка.
Евгений опрокинул рюмку водки и склонился над тарелкой с размокшими серыми пельменями. Над головой прогудел самолет, перекрывая гулом томные придыхания паясничавшего на эстраде тощего певца в пиджаке не по размеру. Может быть, это она, его знаменитая гражданская жена, совершает рейд в столицу нашей родины, чтобы подняться на еще одну ступеньку блистательной карьерной лестницы.
Мог ли он подумать тогда, десять лет назад, лежа на свалявшейся соломе под покатым низким потолком дачного домика и хмелея от запаха накрывших лицо влажных от дождя девичьих волос, что дойдет до жизни такой? Как же так получилось? С первого дня их отношения сопровождали бурные ссоры, Светка взвивалась из-за ерунды, набрасывалась на него и смешно молотила крошечными кулачками по груди. Обычно он сгребал ее в охапку, валил на кровать, не давая пошевелиться, она визжала и отбивалась, но в конце концов всегда первая тянулась к его губам. И чем ожесточеннее была ссора, тем слаще оказывалось примирение.
