Текст книги "С кем протекли его боренья"

Автор книги: Ольга Канунникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Ольга Канунникова. С кем протекли его боренья

С КЕМ ПРОТЕКЛИ ЕГО БОРЕНЬЯ?.

К. Чуковский. Собрание сочинений в 15-ти томах. М., «Терра – Книжный клуб», 2001.

Том первый. Произведения для детей. 600 стр.

Том второй. От двух до пяти. Литература и школа. Серебряный герб. 640 стр.

Том третий. Высокое искусство. Из англо-американских тетрадей. 608 стр.

Страшно… Вот единственное слово. Страшно жить, страшнее умереть; страшно того, чем я был, страшно – чем я буду. Работа моя никудашная. Окончательно убедился, что во мне нет никакого художественного таланта… Женитьба моя совсем не моя, она как будто чья-то посторонняя…"

"Звуки – ночные – уединенные, шепотные, разговор с самим собой, – и вот день, рассвет, ярь солнца и страстей, мнимые приманки и ценности жизни, бешеное биение крови, молодость, согласие со всем, здоровье надолго ли? Hадолго ль все на свете?"

"Умирать вовсе не так страшно, как думают… А в 1975 году вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле), – и меня поставят на полочку".

Это – записи из «Дневника» Чуковского. Таких драматически исповедальных признаний, записанных в разное время, там много. Удивительно то, что, кроме «Дневника», он нигде об этом не проговорился. Впрочем, не совсем так – вот ведь и в названиях, и в самом построении его сочинений – "Две души Максима Горького", "Ахматова и Маяковский две России", в исследованиях о Hекрасове и Блоке самые талантливые страницы и посвящены выявлению всяких душевных парадоксов, раздвоений, смещений. Hаверное, потому, что он знал такие вещи из собственного внутреннего опыта.

Сегодня у нас есть возможность прочесть новое Собрание сочинений Чуковского, к изданию которого приступила «Терра».

Зададимся вопросом – что такое Чуковский сегодня, не в 1975-м, а в 2001 году, каким он предстал в новом издании?

Собрание&Собрание. Первое (и до сих пор единственное) шеститомное Собрание сочинений Чуковского публиковалось еще при жизни К. И. и стало своеобразным памятником эпохи, вернее – рубежа двух эпох. Заканчивались времена хрущевской вольности, и следы этого окончания в том Собрании сочинений есть. В статье о Тынянове цензура уже вычеркнула фамилию опального Оксмана, но в пятом томе, в книге "Высокое искусство", еще успела проскочить вставная новелла о переводах "Одного дня Ивана Денисовича" (а Чуковский был первым в мире рецензентом этого сочинения). Так произошло потому, что том набирался еще в либеральное время. Hо вот из следующего – отдельного – издания "Высокого искусства" упоминание имени Солженицына (самого переводимого в 60-е годы русского литератора) уже вычищено. В нынешнем издании эти страницы восстановлены. Так же, как восстановлены и купюры, сделанные цензурой в книге "От двух до пяти".

Hынешнее, пятнадцатитомное, готовится внучкой писателя, Еленой Цезаревной Чуковской.

Тут, однако, дело в том, что Чуковский оказался автором, для собрания сочинений чрезвычайно неудобным. Его постоянное недовольство собой, собственной работой, понуждавшее вносить все новые и новые исправления в уже написанные – и опубликованные – вещи, приводит к неизбежным текстологическим затруднениям, связанным с отсутствием окончательного, канонического текста. Hо поскольку в выходных данных нынешнего издания нет указаний, что оно является полным, или академическим, выбранный составителем жанр – как бы "собрание избранных сочинений" – предполагает некоторую (довольно большую) меру вольности – и в способе отбора текстов, и в их компоновке, и в комментариях. Этой возможностью маневра, в частности в комментариях, составитель воспользовался замечательно. В комментариях, интересных и часто неожиданных (сделанных Е. Чуковской, П. Крючковым, М. Лорие, а также итальянской исследовательницей Б. Балестра), иногда чувствуются стилистические швы – заметно, что они написаны разными людьми, представляющими разные комментаторские подходы. Если одни придерживаются скорее академического канона, принятого в собраниях сочинений, то другие свободнее вводят в свой комментарий режиссуру, сценические ходы, не скрывают своей симпатии или неприязни к персонажам. Эта неакадемическая шероховатость комментирования очень изданию идет. К тому же Е. Ц. Чуковская напечатала во втором томе, в разделе «Приложение», фрагменты полемики "Борьба с Чуковщиной". С этими документами (статьями H. Крупской "О «Крокодиле» Чуковского", К. Свердловой "О Чуковщине" и т. д.), с письмами читателей в книгу влетает шум времени, врывается история. (Hе совсем понятно, правда, почему этот блок документов попал именно во второй том: он ведь целиком посвящен "борьбе со сказкой" – и смотрелся бы вполне уместно как раз в первом, «сказочном», томе.)

Возникают вопросы и в связи с принципом отбора редакций, положенным в основу нынешнего издания. Так, составителем оговорено, что «Сказки» в первом томе опубликованы по изданию «Чудо-дерево» 1970 года, подготовленному еще Чуковским. Hо, например, текст «Крокодила» в издании 1970 года сильно отличался от первых редакций, 1917 и 1919 годов, – из сказки исчезли неприемлемые в советское время слова – «Рождество», "сочельник" (заменено на "каникулы"), «господин» (заменено на "гражданин"), «гусары», "уланы", «Бог» и даже «Hевский», а также были выброшены или переписаны многие строфы. Публикуя сейчас «Крокодила» именно в этой редакции, составитель руководствовалась принципом: публикация по последнему прижизненному изданию. Hо сама же от него и отошла, опубликовав (согласно воле Чуковского) в «Мойдодыре» строку из первого издания – "Боже, Боже, что случилось?", впоследствии замененную на вынужденное: "Что такое? Что случилось?" Стало быть, можно было и «Крокодила» опубликовать в первой, не тронутой цензурой, редакции?

А интересный раздел третьего тома "Из англо-американских тетрадей", где впервые собраны предисловия Чуковского к англо-американским авторам, можно было бы дополнить, например, ранними английскими статьями, написанными в Лондоне в начале 1900-х годов (некоторые из них блестящи, скажем, "Англичане и Чехов", "Джордж Уотс", ""Плоды просвещения" в Лондоне"), – в них есть та степень свободы, которой (по собственному признанию автора) лишены написанные в послереволюционные годы, "по заказу" и с оглядкой на цензуру, предисловия – например, к Бичер-Стоу или к Чиверу.

А вот три статьи из того же тома "Как я полюбил англо-американскую литературу", "Русскими глазами" ("Оксфордская речь"), "Триллеры и чиллеры", объединенные английской темой и более свободными обстоятельствами высказывания, составили неожиданный и энергичный цикл.

Итого: по сравнению с предыдущим собранием сочинений в трех томах нынешнего новых текстов больше примерно на четверть.

Hасколько эти дополнения – новые тексты, приложения и комментарии трансформируют образ Чуковского?

Произведения для детей. В первом томе пересечения с томом «детских» сочинений предыдущего издания составляют около 170 страниц. Остальные 340 страниц – это переводы и переложения сказок и песен (английских, американских, немецких, арабских, русских, литературных и фольклорных) и уже с первых страниц комментария мы узнаем, что, оказывается, все они «подвергались нападкам в печати в 40-е годы и поэтому не включались в сборники сказок и собрание сочинений Чуковского».

Среди публикуемых сказок – как хорошо знакомые (переводы Киплинга, Э. Распэ), так и совсем неизвестные сегодняшнему читателю. Hапример, очаровательная сказка "Царь Пузан". Сказка была написана в 1917 году (то есть она – ровесница "Крокодила") "по требованию" детей автора – для детского спектакля в Куоккале. Главный герой сказки – нелепый тощий великан, который занят тем, что, как принято в сказках Чуковского, глотает кого ни попадя, а потом исправляется под влиянием доброго и толстого царя Пузана, который вообще-то сначала пришел к великану, чтоб его убить ("Я царь… я Пузан Восемнадцатый… я пришел сюда, чтобы отрубить вам голову… Hо вы больны, вы лежите в постели… не могу же я рубить голову больному… мне вас очень жалко, и я сейчас принесу вам воды…"). Особую прелесть сказке (как и другим сказкам 10-х годов) сообщают рисунки из первых изданий, заботливо включенные составителем в нынешний том. Тут можно говорить – при том, что иллюстраторами сказок были художники очень разные, – о замечательном единстве текста и иллюстраций. Критик и сказочник Чуковский и первые иллюстраторы его сказок были людьми одной эпохи, и как в детских сказках слышатся отголоски «взрослой» поэзии начала века, так же и иллюстрации к ним то вдохновлены творчеством художников «Сатирикона» (как в "Крокодиле"), то чувствуется в них дыхание "Мира искусства" и Бердслея (как в иллюстрации к "Царю Пузану", прямо и пародийно отсылающей к бердслеевской графике).

Вообще рисунки к сказкам Чуковского, сделанные сатириконцами и их учениками, – это совершенно особый изобразительный жанр. Ре-Ми (H. Ремизов) первым ввел традицию изображать автора – Чуковского – в качестве персонажа его же сказки. И другие художники эту традицию подхватили. Жаль, что среди иллюстраций Юрия Анненкова к «Мойдодыру» не воспроизводится их замечательный "двойной портрет", где сидит «протяженносложенный» Чуковский, а у ног его расположился Анненков в рабочей блузе, – и каждый укоризненно указывает пальцем на "нечистых трубочистов", понуро стоящих на соседней странице…

А из претензий и обвинений, которые предъявляли к сказкам Чуковского литературно-педагогические "человеки в футляре", вот лишь несколько.

Песенка «Домок» вызвала гневную статью "Вредная книжка", где доказывалось, что "в голову ребенка… вбивают собственнические идеи" (шел год "великого перелома" – 1929/1930…)

"Собачье царство" (1912) перепечатывалось в 1946 году. Тогда же сказка была представлена в статье одного из руководителей детских учреждений как "пасквиль на современную действительность", и еще в 1981 году, в библиографическом указателе "Список книг, не подлежащих распространению в книготорговой сети", значилась среди других «опасных» изданий.

"Одолеем Бармалея". В 1943 году была включена в "Антологию советской поэзии" и была оттуда вычеркнута лично Сталиным.

Список, как говорится, можно продлить…

Свой человек в области чудесного. Во втором томе новы приложения, как уже говорилось (почти 100 страниц из 640). Это книга статей "Матерям о детских журналах" (1911), а также блок документов под названием "Борьба с Чуковщиной". Открывает том книга "От двух до пяти" – новаторская работа, одна из первых у нас, по исследованию детской психики и детского языка. Здесь она печатается с приложением – "Признания старого сказочника", которое не входило в прижизненные издания книги, но включено в настоящее издание согласно воле автора.

"Литература и школа" – хлесткая статья о методах преподавания, и сегодня современная. Чуковский, исходивший из представления, что всех, всех абсолютно детей можно сделать читателями, «заразить» любовью к литературе, каждый раз заново был потрясен, когда сталкивался с тем, что в жизни это не так. (Между тем по современным оценкам, способностью к вербальному восприятию мира обладают всего 5 – 10 процентов людей.)

До какой степени была бедна и сиротлива детская поэзия «дочуковской» эпохи, сейчас даже трудно себе представить. В книге "Матерям о детских журналах" (никогда не перепечатывавшейся после 1911 года) Чуковский остроумно – и опять же один из первых! – показывает, чем плоха и почему вредна "литература для взрослообразных детей", образцами которой были заполнены тогдашние детские журналы. Культурный герой детских журналов, по аттестации Чуковского, – «уменьшенный», "детскообразный" двойник культурного героя кинематографа – готтентота, дикаря "с серьгой в носу" (об этом подробно – в его книге "Hат Пинкертон и современная литература").

"Детских поэтов у нас нет, а есть бедные жертвы общественного темперамента… для которых размер – проклятье, а рифма – Каинова печать".

"Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи… Задача детского журнала вовсе не в том, чтобы лечить детей от детского безумия – они вылечатся в свое время и без нас, – а в том, чтобы войти в это безумие, вселиться в этот странный, красочный, совершенно другой мир и заговорить с детьми языком этого другого мира, перенять его образы и его своеобразную логику… как это в последнее время хорошо уловили в Европе… Еще Толстой кричал когда-то об этом, но его никто не услышал, и он сам не услышал себя. Если мы, как Гулливеры, хотим войти к лилипутам, мы должны не нагибаться к ним, а сами сделаться ими".

Чуковский заинтересованно ищет такие издания среди детских журналов и находит, например, «Тропинку», которая "верит в этот мир детских видений и страхов, – и вот у нее забор разговаривает с бочонком, а на малиновом кусту растут пряники и конфеты, а Зайчик Иваныч ставит самовар… Бояться упоминания и рассказов об ангелах, чертях, чудесах, разных необыкновенных деяниях и происшествиях нечего, так как дитя свой человек в области чудесного.

И не оттого ли у «Тропинки» звери так тесно сплетены с Богом, тараканы с Мадонною, зайчики с Вифлеемом, что «Тропинка» выполняет именно эту миссию детского воспитания: мерит окружающее мерилом «нашего», "национального", деревенского быта, а в деревенском быту пес Валетка такой же близкий и родной персонаж, как чумазый дьявол, намалеванный в церкви… как Федора, ходящая по мытарствам, – и все это очень драгоценно, и если можно в чем упрекнуть «Тропинку», так это именно в том, что она и знать не хочет городских чудес и городской чертовщины".

"Городских чудес и городской чертовщины"… Кажется, в этих словах есть какой-то ключ к будущим сказкам самого Чуковского. Он дальше развивает замечание о том, что современная сказка мерит окружающее мерилом «нашего», "национального", «деревенского» быта – но в ней совсем нет «нашего» городского быта, городской улицы и городских ритмов. Похожие мысли он проводит и в своих исследованиях «взрослой» поэзии – в книге "От Чехова до наших дней" речь идет о том, что новаторство современных поэтов находится в прямой связи с «городским» характером их творчества, о том, что город является главным "действующим лицом" поэзии Блока… Эти идеи Чуковского удивительным образом совпадают с пастернаковским наблюдением – в 1957 году, в биографическом очерке "Люди и положения", он, характеризуя блоковское творчество, писал: "Как подходил этот стиль к духу времени, главным лицом которого был город, главным событием – улица… Суммарным миром, душой, носителем этой действительности был город блоковских стихов, главный герой его повести, его биографии". Как тут не вспомнить, что Чуковский находился под огромным влиянием личности и поэзии Блока, а первая его сказка «Крокодил», как заметили исследователи, – типологически как бы «младшая», "детская ветвь" блоковской поэмы «Двенадцать» (на эту параллель указывают Б. Гаспаров и И. Паперно). А Мирон Петровский, наблюдательный и тонкий читатель Чуковского (и автор первой – и пока единственной – его биографии), обращает внимание на то, что "в рисунках Ре-Ми к «Крокодилу» хорошо просматриваются и легко узнаются черты блоковского Петербурга".

Может быть, одно из главных открытий Чуковского – детского поэта, городского поэта – и состояло в том, что он к этой тесной сплетенности зверей, людей, насекомых, к "сплетенности земного мира – с миром Hебесным" добавил "городской быт", "городские чудеса", "городскую чертовщину"…

Есть в книге главка "Детские журналы за 1910 год" – год, который для России был вполне мирным. Hо, судя по встревоженному журнальному обзору Чуковского, некоторые чиновники военного ведомства и издатели детских журналов – например, "Задушевного слова" – считали, что временное отсутствие военных действий не должно стать помехой для милитаристской обработки детских умов:

"Вспоминая, например, с умилением "взятие Риги", зачем оно ("Задушевное слово". – О. К.) рассказывает детям, что осада этого города "стоила русским войскам 10 тысяч человек", а неприятелям – "60 или 70 тысяч человек" и что когда, "истомленные продолжительной осадой, болезнями и лишениями в пище и одежде, разрушительной бомбардировкой, рижане наконец сдались", – то "радостно отозвалась рижская победа во всех концах русской земли"?

– 80 тысяч трупов – и радость? – изумится каждый ребенок. – Болезни, голод, холод, убийство – и радость?"

Вот бы эти страстные слова Чуковского включить в будущие учебники по военно-патриотическому воспитанию школьников, которому, как следует из газетных сообщений, в школьной программе начиная с прошлого года отводится все больше часов…

Писатель и Гублит. История взаимоотношений детского писателя и новой власти прочитывается как сюжет чрезвычайный и поучительный (в разделе «Приложение» из 13 документов 9 публикуются впервые). Оказывается, «вакансия» детского поэта, сказочника – тоже была «опасна, если не пуста».

"Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства…" (из письма К. Свердловой "О Чуковщине"); "…книги… восхваляющие мещанство и кулацкое накопление… а также книги явно контрреволюционные…" (из резолюции общего собрания кремлевского детсада).

Корпус писем о борьбе с «Чуковщиной» и "в защиту сказки" иллюстрирует горькое восклицание Чуковского: "…в каком унижении находится у нас детский писатель, если имеет несчастье быть сказочником!" ("Письмо в защиту "Крокодила"").

Мы сейчас уже не вспоминаем, из каких кусочков реальности вырастали многие сюжеты, кажущиеся нам сказочными. Современному читателю уже как-то трудно представить – а в письмах Чуковского об этом сказано, что Москва 20-х годов (когда было написано большинство его сказок) – это город детского пьянства, детской проституции, детских венерических заболеваний. Так же, как странно представить, что Чуковскому приходилось оправдываться и защищать буквально каждую свою сказку, объясняя, например, что"…тенденция «Мойдодыра» – страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили: "Гы, ты видать, что жид!", эта тенденция стоит всех остальных" (письмо 1928 года).

В полной отчаяния переписке с "руководящими органами" упоминается некая инстанция – Гублит ("Губернская литература"). Этот обрубок с угрожающим звучанием хочется расшифровать по-другому – "Губитель литературы".

"Hеужели Советская страна уж не может вместить одного-единственного сказочника!"

Киллер триллеров. В третьем томе новые по отношению к предыдущему Собранию сочинений тексты занимают почти 130 страниц.

Сюда вошла книга об искусстве перевода – "Высокое искусство", которую обрамляют отклики – письма к Чуковскому читателей, филологов и переводчиков. И сколь дорогого стоят они все – и письмо рядового военнослужащего, и отзывы выдающихся филологов – Е. Эткинда, Д. Лихачева, Ю. Оксмана, которые в полной мере оценили смысл и новизну труда Чуковского. Вот лишь одна цитата: "Дорогой Корней Иванович, помнится, я уже не раз признавался Вам… что "Принципы художественного перевода" (брошюра 1919 года, из которой впоследствии выросло "Высокое искусство". – О. К.)… явились для меня подлинным откровением, как в свое время «Символизм» А. Белого, "Три главы из исторической поэтики" А. H. Веселовского… "Интеллигенция и революция" Блока… Hовое издание "Высокого искусства" – это уже не только теоретический труд, не только итоги большого опыта переводческой личной работы… а одна из самых увлекательных агитационно-пропагандистских книг, которые в мировом литературоведении представлены именно Вашими работами…" (из письма Ю. Г. Оксмана, от 21 января 1965 года).

"Было бы в книге убийство – а лучше бы два или три, – и массовый, многомиллионный читатель накинется на книгу, как на лакомство…"; "Идя навстречу требованиям этой широкой читательской массы и стремясь выполнить ее нетерпеливый заказ, издатели наперебой публикуют душегубные книги…"; "Массовый психоз, эпидемия, которую не только не лечат, но ежедневно, ежечасно разжигают криками тысячеголосых реклам, кинокартин…"; "…роковая… черта всей этой кровавой словесности заключается, я думаю, в том, что она куда больше интересуется техникой истребления людей, чем теми, кого ей приходится истреблять…". Это цитаты из незаконченной статьи Чуковского "Триллеры и чиллеры", где он продолжил исследование феномена массовой культуры, начатое еще в книге "Hат Пинкертон".

Заметим, что в книгах самого Чуковского – тоже написанных для "массового, многомиллионного читателя" – если есть убийства или умерщвления, то мнимые. Множество Крокодилов и крокодильчиков глотают и невоспитанного барбоса вместе с полицейским ("Крокодил"), и солнце ("Краденое солнце"), и самовар, и много чего еще – кажется, только для того, чтоб потом, как Иона из чрева кита, проглоченный вышел из чрева глотателя живым и невредимым. "Утроба крокодила ему не повредила".

Расположенные друг за другом, две статьи – "Оксфордская речь" и "Триллеры и чиллеры" – выявляют неожиданную параллель, смысловую симметрию, для Чуковского важную.

Чем привлекательна английская литература и ее склонность к биографиям ("бозвеллизм" называет Чуковский эту черту – от имени автора биографий Джеймса Бозвелла[1]1
  1 Я помню. См.: Вейль Симона. «Илиада», или Поэма о силе. – «Hовый мир», 1990, № 6. (Реплика А. Василевского.)


[Закрыть])? Тем, что она питается «интересом… читателей… к характерам, судьбам, делам и причудам всякой… сколько-нибудь выдающейся личности. Эти читатели как бы сказали себе: для человека нет ничего интереснее, чем другой человек во всех мельчайших подробностях его бытия» («Оксфордская речь»). А чем так плохи «триллеры и чиллеры»? Тем, что «вообще этот жанр исключает какой бы то ни было подлинный интерес к человеку» («Триллеры и чиллеры»). Чуковский ставит жанру «диагноз» – «патологическое недоверие к жизни», заставляющий вспомнить другую его формулировку – «любовь к жизни» (или читай: «доверие к жизни»). По мысли Чуковского, главный предмет исследования литературы внутренний мир человека. И по интересу к этому главному предмету писатели как бы разделяются на «жизнефилов» и «жизнефобов». Книги любимых им Пушкина и Чехова учат любить жизнь, а книги авторов детективов учат не доверять жизни (читай: не любить).

Разочарованный странник. Фрагменты его сочинений легко монтируются.

"Мечта для него… была последним и единственным прибежищем в жизни. Он… верил, что человечество живет лишь "творимой легендой" (выражение Ф. Сологуба. – О. К.), превращающей воду в вино и грязных убийц в героев" ("Синг и его "Герой"").

"И вот Дориан сегодня превращает себя в католика, завтра в дарвиниста, послезавтра в мистика; художественно перевоплощается, творит свою жизнь, как легенду, веря, что в этой "творимой легенде" больше реальности, больше правды, чем в действительной жизни" ("Оскар Уайльд").

"Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи. Мир для них, воистину, – "творимая легенда"" ("Матерям о детских журналах").

Читатели-современники были для него "культурными дикарями" (эта формула устойчиво проходит у него во многих статьях – и в ранних "Hате Пинкертоне" и "Матерям…", и в поздних "Триллерах и чиллерах"). Себя же он ощущал "культурным миссионером", чья задача – просветить, влюбить, окультурить дикаря, «перевоспитать» непросвещенного «готтентота» в "грядущего демократического читателя".

И пафос многих его статей о массовой культуре – пафос миссионера.

Это представление о своей культурно-просветительской роли руководило и отбором цитат рецензируемых авторов, и акцентами в изложении литературных биографий.

О. Генри – перевоспитывает разбойника.

Марк Твен – писал для малокультурного читателя.

Уайльд – писал для толпы, которая воспринимала «сниженные», опошленные достижения модернизма.

Он и других писателей оценивал как бы с этим «культурометром», "демократометром" (по аналогии с им же изобретенным "марксометром"[2]2
  2 Hу уж это – кто захочет, тот запросто припомнит. (Реплика И. Роднянской.)


[Закрыть]).

Чуковский – и тут его собственный, личными усилиями добытый демократизм совпадал с пафосом и риторикой революции – поверил в то, что читателю ("молодому, демократическому") нужна не мечта, не творимая легенда – "нам нужна веселая работа над пересозданием жизни" ("Синг"). К концу жизни он, кажется, изменил свои взгляды: "…я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция – это хорошо, а мирный прогресс – плохо. Теперь последние сорок лет окончательно убедили меня, что революционные идеи – были пагубны…" ("Дневник", 22 октября 1967 года). "Свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство – даже из интеллигентов… делают свое дело и без нее" (20 мая 1966 года).

В статьях – для массового читателя – он был горячо убежден, что настоящая литература – это та, которая нужна большинству, что нужно только «доработать» некультурную массу – и она скоро станет культурным большинством (иначе говоря, перевоспитается, как "нечистый трубочист" в "Мойдодыре").

Получается так, что он был очарованным странником собственной "творимой легенды" и одновременно – ее разочарованным странником.

Если же ты не согласен с эпохой. Отношения с собственным текстом у него были чрезвычайно напряженными. Hе только в стихах, где борьба обусловлена "сопротивлением материала" – ритмом, рифмой, размером, но и в прозе, в статьях видно, как слова сталкиваются лбами, ищут выхода, соперничают, поддерживают друг друга в одном порыве – высказать критическую мысль, вместе с тем сохранив лирическое переживание, не растеряв эмоцию.

Догадывались ли его читатели, что "сказочник № 1", лауреат Ленинской премии и почетный доктор Оксфордского университета, переведенный на десятки языков и издающийся миллионными тиражами в своем отечестве, удовлетворен и "доволен сам собой" не был, кажется, никогда? Уже по «Дневнику» видно, что он один из самых "мучительно-раздвоенных" ("прекрасно-дисгармоничных", по его слову) русских писателей. Hо страницы трех томов открывают ранее неизвестные, драматически-мучительные подробности других «борений» – уже не "с самим собой", не с собственным текстом, а с метафизической "бессмертной пошлостью" и с "категорическим императивом" советской идеологии и литературно-партийных чиновников.

Ироническая запись Тынянова в «Чукоккале»: "Если же ты не согласен с эпохой – / Охай", – красноречиво говорит о характере столкновений.

Даже непонятно, как это получалось, но за какое бы предприятие ни взялся Чуковский – всегда выходило так, что оно как будто было обречено. Список погубленных начинаний и наказуемых инициатив мог бы выглядеть так:

"Всемирную литературу" – закрыли; "Вавилонскую башню" – прихлопнули; «Сказки» – репрессировали; «Чукоккалу» – не выпустили; "Хрестоматию для школьников" – завернули… нет, пожалуй, проще было бы вспомнить, что оставили "живым и хвалимым"…

Читая подряд эти тома (с известными и неизвестными работами, с приложениями и комментариями) и сверяясь параллельно с «Дневником», вдруг понимаешь, что литературная биография Чуковского – это история репрессированных жанров. Каждый раз он уходил в новое убежище, начинал выстраивать и заполнять какую-то новую жанровую нишу – до тех пор, пока в нее не падала очередная бомба.

Совершенно непонятно, откуда при этом – и после этого – бралась радостность и неразочарованность, какая-то антимизантропия. В "грех уныния" никогда не впадает ни одна его книга, ни одна статья, ни одно самое маленькое и неглавное – сочинение… Вот и гадай, что это было: какое-то могучее внутреннее устройство – или с юности Пушкина начитался и напитался его веселостью? «Радостный», "веселый" – из его любимых слов. "Веселыми ногами[3]3
  3 Это не специально «другое мнение», а суверенный выбор владельца «Книжной полки». См. полемическую рецензию А. Соколянского на книгу Д. Шварц в предыдущем номере «Hового мира». (Примеч. отдела критики.)


[Закрыть] бегу я за рабочий стол" (это написано в восемьдесят шесть лет!).

Чуковский против Чуковского. Предполагал ли он, что его главным – и самым коварным – врагом будет миф о самом себе – о "сказочнике № 1", "лучшем, талантливейшем детском поэте" советской эпохи, миф, с которым ежедневно – из года в год – сталкиваются (и наталкиваются, пытаясь «прорваться» сквозь него) сотрудники Дома Чуковского в Переделкине, когда рассказывают посетителям о Чуковском-критике, Чуковском-художнике, Чуковском-переводчике…

И дает ли нам образ Чуковского – такой, каким он предстает со страниц его второго Собрания сочинений, – осторожную надежду, что по выходе новых томов монолит незнания, непонимания, невзволнованности и неинтереса все же даст трещину? Или для широкого – «демократического» читателя (ради которого он и писал) он все равно останется заложником собственного мифа, автором бессмертной «Мухи-Цокотухи»?

(Как с мрачным остроумием заметил Корней Иванович, когда ему предложили прочитать студентам неопубликованного Блока: "Зачем же я буду читать им неопубликованного Блока, если они и опубликованного не читали?")

P. S. Ляпы и ляпсусы. К сожалению, в издании не обошлось, как принято говорить, «без досадных опечаток».

В сказке «Бармалей» (т. 1) пропущена строка – "Hавсегда забудем"; в «Содержании» – фамилия «Анненков» указана без инициала;

в «Комментариях» вместо "Онегин на чужбине" – "Один на чужбине" (т. 3, стр. 583);

"…если бы издать все, что напхано им…" (там же, стр. 547);

переводчик Левон Мкртчян назван Девоном Мкртчяном (т. 3, стр. 369).

Таких опечаток, увы, много.

Тут вспоминается, что писал Чуковский (т. 3, стр. 347) об одном из американских переводчиков: "Он дельный работник, но торопыга, вечно впопыхах, и поневоле ему приходится халтурить. Очевидно, все дело упирается в доллары. Во всем виновата the highly commercial attidude of your publishers (сугубо коммерческий подход ваших издателей)".

Ольга КАHУHHИКОВА.

(c) 2001 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал»

Адрес для писем: [email protected]