Текст книги "Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир"

Автор книги: Ольга Скороходова

Света звезд я не ощущаю и поэтому не знаю, ярко или неярко горят они. Конечно, из книг по астрономии мне известно, что такое звезды, но зрительно я не представляю их форму и величину, т.е. не представляю такими, какими их видят зрячие. Конечно, я не раз видела вышитые на чем-нибудь звездочки, видела значки-звездочки и т.д. Настоящие звезды кажутся мне очень похожими на них. Если я воображу, что звезды слиты из золота, то должна допустить, что они блестят, как золото. Их расстояние от земли я не представляю, но если пишу в своих стихах о звездах, то пользуюсь языком зрячих людей, да иначе и быть не может. В своих стихах о Кавказе я пишу, например:

 
Звезда восходит за звездой
В той дымке отдаленной…
 

Конечно, никакой «отдаленной дымки» я не представляю, а лишь пользуюсь языком зрячих, хотя эта отдаленная дымка может существовать в природе независимо от того, представляю я ее или нет. В своих стихах о Сочи я писала: «Внизу огни, как звезды на земле…» Огни я сравнила со звездами потому, что зрячие мне рассказывали, как вечером зажигались в городе огни, а на темном небе загорались звезды. Итак, я повторяю, что мне приходится пользоваться на каждом шагу языком зрячих и слышащих людей. Ведь не существует же отдельного языка для слепых и глухонемых. Весьма часто мои представления бывают столь мимолетны, что почти ускользают от моего внимания. Однако я стараюсь при помощи постоянного анализа и самонаблюдений описывать свои представления такими, какими они остаются в моей памяти, создаются моим воображением. Я отнюдь не пытаюсь внушить себе, что вся сущность окружающего меня мира именно такова, какой она рисуется в моем воображении.

Изучение диалектического материализма очень помогло мне стать на правильную, материалистическую точку зрения. И вот, когда я пишу о своих представлениях, я не опираюсь, как это нередко делают некоторые слепые, ни на инстинкты, ни на «врожденные идеи», ни на какую бы то ни было другую идеалистическую закваску в изучении человеческого мышления.

Люди часто говорят о луне, в художественной литературе мне приходится читать о ней.

В старых книгах о луне писали как о «небесном ночном светиле» или как о «ночной лампаде» на небе. У зрячих людей при слове «лампада», как мне известно, возникает и образ лампады, горящей или не горящей. В подражание зрячим я пытаюсь вызвать в своём уме представление о луне как о большой лампаде, но странное дело – луна вовсе не кажется мне подвешенной на цепочках лампадой.

Помнится, в раннем детстве, когда я еще жила в деревне, мне довелось осматривать лампадку, не зная ни ее названия, ни ее назначения. Почему же все-таки луна не представляется мне в виде лампады?

Луна представляется мне в форме большого, пустого внутри фарфорового шара – я как бы ощущаю его гладкую поверхность. Шар мне представляется в тех случаях, когда речь идет о полнолунии. Этот шар кажется мне светлым не потому, что у меня есть зрительное представление о светлом или темном; нет, у меня нет реального представления о свете и мраке, но есть кожные ощущения теплоты и холода, что и сливается с представлением о свете и темноте. Но поскольку зрячие говорят: «луна светит», то я о ней думаю, как о «светлом шаре».

И вот вечером, если я бываю на улице в то время, когда заходит солнце, и ощущаю прохладу наступающей ночи, мне представляется, что бесконечно длинные, жгучие солнечные стрелы касаются поверхности этого большого шара и он, в свою очередь, излучает бледные лучи, т.е. такие лучи, теплоты которых я не ощущаю. Конечно, я могу вообразить, что весь шар светлеет и от него на землю падают холодные, но, вероятно, приятные для зрячих светлые лучи. Но раз я не могу ощущать лунного света, он не представляется мне таким приятным, радостно-живительным, как свет солнца. Если зимой или ранней весной я ощущаю поверхностью лица солнечные лучи, это нередко вызывает у меня улыбку. Но никогда я не улыбаюсь, если мне говорят: «Ах, как ярко светит луна!» К подобным восклицаниям я отношусь совершенно равнодушно. А бывает и так, что я вдруг вспоминаю слова Евгения Онегина об Ольге: «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна», и тогда луна представляется мне женским лицом с лукаво-кокетливой улыбкой. Улыбку других людей я всегда могу представить: ведь я же и сама улыбаюсь, а иногда осматриваю лица близких мне людей, когда они смеются или улыбаются. Поэтому мне как-то особенно близки и понятны стихи Лермонтова из «Демона»:

 
Но луч луны, во влаге зыбкой
Слегка играющий порой,
Едва ль сравнится с той улыбкой,
Как жизнь, как молодость, живой!
 

Но не всегда бывает полнолуние. Когда мне говорят или я читаю в книге о «рогатом месяце», то мне представляется аккуратно отрезанный, тонкий кусок тыквы, обращенный острым концом вверх. Расстояния луны от земли я никак не могу представить.

Пространственные представления. эмоциональные представления. представление о том, чего я не видела

Я хочу рассказать, как я научилась ходить во дворе школы слепых. От двора этой школы наш сад был отгорожен таким же высоким забором, какой отделял нас от улицы. Конечно, о высоте забора я узнала непосредственно, т.е. побывав на заборе. А то, что когда-то меня стыдили, называя мальчиком, когда поймали на дереве, не принесло мне существенной пользы в смысле хорошего пропитания. Я продолжала лазить всюду, куда мне хотелось: по деревьям, заборам, даже деревянным перегородкам в доме, если только я не попадала в кабинку с перегородками, доходившими до потолка.

Когда я начала дружить с ученицами школы слепых, мне, естественно, хотелось гулять и вообще проводить с ними свободное от занятий и других работ время. Но такое свободное время и у меня, и у девочек было только вечером. Временно обстоятельства сложились так, что швейцар Института дефектологии рано запирал ту дверь, через которую я могла выходить в школу слепых через дом. Другой ход вел прямо через улицу вокруг дома. Был еще ход из нашего сада во двор школы через калитку, но она была заперта на замок, и дворник прятал ключ, по меньшей мере, в преддверье ада, потому что никогда не помнил, куда он положил злосчастный ключ. Что же мне оставалось делать? А тут еще началась весна, стояли чудесные, пахучие и теплые вечера, в которые я могла гулять до 10 часов вечера, а по мнению швейцара, до 8 часов, ибо в это время он запирал дверь. Швейцар был неумолим, и даже распоряжение дирекции выпускать и впускать меня позже не оказало воздействия на этого ревностного стража. Впрочем, он не знал, с кем имел дело, и вскоре мне совсем стали лишними и ключ дворника, и любезность швейцара. Я нашла выход, и притом вполне самостоятельно, – да иначе и быть не могло – ни воспитатели, ни педагоги не могли бы указать мне этот выход, а И. А., наверное, пришел бы в ужас, если бы узнал о моих проделках. Выход же этот был «кошачий» – попросту говоря, я начала лазить через забор.

В то время все дома в городе почему-то представлялись мне безукоризненно квадратными. Таким же казался мне и наш дом, и я стала представлять себе все выходы на улицу и во двор, не только от нас, но и из школы слепых.

В то время я не учла еще того, что знаю не весь дом, а дом был большой, в нем помещались школа слепых, Институт дефектологии и клиника слепоглухонемых. И в каждом из этих учреждений были свои выходы, ходы и переходы, о которых я не подозревала. Принимая во внимание то обстоятельство, что забор, отделявший наш сад от двора школы, перегораживал двор, начинаясь от угла дома, я думала, что без особого труда могу попасть в школу. Двор же школы представлялся мне почти таким же удобным, как наш сад…

«Если идти вдоль фасада дома, придерживаясь рукой за стену, – для того, чтобы изучить размеры дома и его наружный вид, – будет еще лучше» – так думала я. На деле же оказалось все не так просто, как я представляла. В один прекрасный вечер я подошла к забору, предварительно сказав воспитательнице, что пойду погулять в нашем саду. У дежурной не было оснований не верить мне, она спокойно занялась другими воспитанниками. Подойдя к забору у самой стены дома, я сначала очень несмело попробовала встать на нижнюю перекладину, к которой были прибиты доски. Постояла несколько минут, никто не подходил ко мне, – значит, меня не видели. Верхняя перекладина находилась очень высоко, необходимо было еще на что-нибудь встать, прежде чем поставить на нее ногу. Я пошарила рукой по стене дома и нашла незначительный выступ. Через несколько секунд, сильно волнуясь, я уже достигла верхушки забора, который почти доходил до окон второго этажа. Над ним тянулась колючая проволока. По другую сторону забор был гладкий, выкрашенный, и совершенно некуда было поставить ноги, чтобы спуститься вниз. Но это обстоятельство недолго меня смущало. Я вспомнила, что с нашей стороны на уровне подоконников на стене дома имеется карниз, представила, что и по ту сторону забора должен быть такой же карниз. Приблизившись вплотную к углу дома, я осторожно стала спускать ноги, затем, повиснув на руках, отыскала ногой карниз, встала на него и, оттолкнувшись от забора, спрыгнула во двор школы. Но это была лишь половина дела. Теперь предстояло, пожалуй, самое опасное и трудное – найти дорогу к двери черного хода, через который учащиеся школы ходили в свой двор; потом искать девочек в саду или в спальнях и в других комнатах третьего этажа.

Я знала, что по двору могли ходить слепые мальчики. Среди них плохие парни, обижавшие друг друга и тем более наших слепоглухонемых ребят, пользуясь их глухотой. Наш старший, Антон, не давал себя в обиду и храбро дрался с ними. Меня же они легко могли побить, ибо я драться не умела. Чтобы избежать столкновения с этими забияками, а главное, найти дорогу к двери черного хода, я решила идти не по середине двора, а направиться вдоль стены дома, надеясь, что таким образом скорее запомню дорогу, потому что буду знать, где какие окна, ямки, кочки, камни. После первого же «путешествия» я смогу все это представить, и если потом стану ходить даже по середине двора, то, подходя к стене, буду в стоянии по этим признакам найти ход в дом.

Горя желанием похвастаться перед подружками, что я самостоятельно могу приходить к ним, я двинулась вперед, время от времени притрагиваясь рукой к стене дома. Но на этом пути меня ожидали всевозможные мелкие, но неприятные сюрпризы, и если бы я могла заранее предвидеть, то, наверное, не избрала бы этот путь. Сейчас я уже не помню хронологическую таблицу препятствий. Помнится, натыкалась я на старые водосточные трубы, на куски ржавого железа, на кучи мусора, на целые груды камней, на которые я вынуждена была забираться, а они раскатывались во все стороны, и я проваливалась бог знает куда. Побывала я также под другими окнами нижнего этажа – некоторые из них были открыты, и мне навстречу протягивались руки жильцов, которые, наверное, не понимали, с какой целью я вдруг появилась под их окнами, – это я замечала по недоумевающим или вопросительным движениям их рук. Я очень смущалась и убегала дальше. Не знаю, до каких прелестей я бы еще добралась, продолжая двигаться вперед таким же манером, но, видно, моя судьба была вполне удовлетворена созерцанием столь странного путешествия, ибо она послала мне на выручку живое существо в лице маленькой зрячей девочки в трусиках, которая, вероятно, бегала по двору. Те слепые девочки, на поиски которых я пошла, были как раз во дворе, и моя юная спасительница подвела меня к ним.

Я была вся в пыли, руки – в царапинах, я немного волновалась, по правде сказать, была довольна даже столь незавидным путешествием. Теперь я знала, что не все дома безукоризненно квадратной формы, потому что я натыкалась на всякие непредвиденные углы, закоулки, удлинения и углубления. Узнала я и то, что не везде под стенами дома разбиты цветники, как это было в нашем саду. Узнала еще, что старое железо, мусор и прочая нечисть могут преспокойно украшать фасады домов до тех пор, пока их не разрушат такие предприимчивые особы, какой оказалась я…

Но не думайте, что я устрашилась всего этого; нет, я только все запомнила и потом старалась представить все те коварные места, куда мне не следовало ступать ногой. В дальнейшем, пользуясь много раз этой дорогой, я уже шла не под самой стеной, а на некотором расстоянии, хорошо зная, где находится какое-нибудь препятствие. Обратно к забору меня провожали девочки, а к ним я приходила сама. Подруги мне рассказывали, что, когда школьный швейцар видел мое появление на заборе, он сообщал: «Ребята, встречайте Скороходову, она уже маячит на заборе…»

И действительно, все, кто хотел, шли мне навстречу, поэтому я почти никогда не доходила до двери одна.

Двор школы слепых был довольно велик, а так как я в нем одна никогда не ходила, то всей его территории не знала и не представляла его так отчетливо, как сад нашей клиники. В помещении же школы я ходила одна. Правда, сначала меня водили девочки, потом я приходила к ним самостоятельно. Первое время я блуждала во все стороны, путала комнаты – их было много, и это сбивало меня с толку, затрудняя и в запоминании, и в представлении их по порядку. Но постепенно я изучила расположение всех комнат, представляла коридоры, классы, спальни, зал и пр. В любую комнату, в любое время я могла наведываться одна, а если не находила своих подруг, то самостоятельно возвращалась в клинику. По том я изучила помещение, занимаемое Дефектологическим институтом. Еще через некоторое время я научилась ходить не только в школу, но и в другой корпус, где жили сотрудники, прямо по тротуару улицы, вблизи забора. Затем сворачивала в переулок и через ворота заходила во двор школы. Мне даже понравилось ходить этим уличным ходом, он был наиболее удобен, а кроме того, мне приятно было сознавать, что я, подобно зрячим, могу идти по тротуару, иногда с палочкой, иногда без нее. Несмотря на то что все это было так давно, я до сих пор многое помню и ясно представляю. В прошлом году я побывала в Харькове в сопровождении Марии Николаевны, которая не знала того места, где раньше находилась клиника. И вот я могла показать ей все то, что уцелело после фашистского разгрома; о том, что не сохранилось, я ей рассказала. Я водила ее по дому, указывая дорогу. Все прежние комнаты и когда-то находившиеся в них предметы я представляла с поразительной ясностью и была очень взволнована нахлынувшими воспоминаниями и представлениями.

Живя в Харькове, я часто ходила с кем-нибудь гулять в парк. Для того чтобы я могла представить не только парк в целом, но и каждую его аллею отдельно, меня сначала водили по всем аллеям. Проходили мы, например, аллею лип, затем сосновую, каштановую и т.д. Знакомили меня и с породами деревьев.

После нескольких экскурсий у меня создалось уже настолько точное представление о парке и каждой аллее, что гуляющие со мной не говорили мне, по какой аллее мы идем или в какую аллею сворачиваем. Мы кружили по парку, занятые всевозможными разговорами, и непосвященный человек мог бы подумать, что меня просто водят, а я не обращаю никакого внимания, совсем не интересуюсь, куда меня ведут. Однако это было не так. Я не теряла воображаемой ариадниной нити и мысленно отмечала каждую следующую аллею. Различала я аллеи по их различным запахам: там пахло цветущей липой, в другом месте – молодыми березками, в третьем – смолистым запахом сосен и т.д. Замечала я также и особенности дорожек каждой аллеи.

Чаще других со мной направлялся в парк Иван Афанасьевич, который всегда стремился дать мне правильное представление о каждом предмете, форме, расстоянии и пр.

Мы особенно любили ходить в сосновую аллею. Иван Афанасьевич оставлял меня на скамейке, а сам отходил собирать для меня живые цветочки, росшие в траве на лужайках. Иногда он отсутствовал минут 5–10. Мне начинало тогда представляться, что я осталась совершенно одна и нахожусь совсем не в парке, где гуляют люди, а где-нибудь в поле, и никто из моих близких меня там не может увидеть. Вдруг что-нибудь случится необыкновенное, и Иван Афанасьевич уйдет, позабыв обо мне. Как я вернусь домой? Буду ли звать на помощь людей? Нет. Я твердо решала никого не звать, а встать со скамьи и осторожно идти в ту сторону, откуда мы пришли. Я рассчитывала ориентироваться по запахам, а также ощущать под ногами знакомые и незнакомые дороги.

Так мысленно я самостоятельно возвращалась домой, представляя аллею за аллеей, затем каждую улицу, которую следовало перейти после выхода из парка. Мы жили не очень далеко от парка, можно было обойтись при возвращении домой без трамвая.

Я так увлекалась своим воображаемым путешествием, что иногда не на шутку хотела, чтобы это необыкновенное в самом деле случилось, и Иван Афанасьевич забыл обо мне, а я одна пришла домой. Но я понимала в то же время, что он ни в коем случае не мог оставить меня в парке.

Наконец он возвращался и приносил полное кепи мелких цветов. Мы начинали их разбирать, изучать каждый лепесток, каждый стебелек, и я рассказывала ему, о чем я думала, пока он был в отсутствии.

– Надо в самом деле попробовать «забыть» тебя в парке, – шутил Иван Афанасьевич.

– Да, сделайте вид, что забыли, и уйдите домой.

– А если на тебя нападут шакалы? – пугал он меня.

Но я была так воинственно настроена, что не боялась никаких шакалов, тем более что их в парке не было и я об этом знала. Нередко мы выходили за парк, где виднелись поле, лесопарк и дорога в ближайший колхоз. Иван Афанасьевич рассказывал мне об этом поле, о лесопарке и о людях, которые иногда шли по направлению к колхозу. Я уже ощущала только ветерок, приносимые им полевые запахи и старалась представить эту, расплывчатую для меня, даль, хотела представить лесопарк, где я ни разу еще не была. Но из этого ничего не получалось – лесопарк как бы распадался на отдельные, одиноко стоящие друг от друга деревья. Тем не менее все эти впечатления и представления надолго запечатлевались в моей памяти, и я любила гулять в парке. Иногда мы опускались в овраг, сидели там на траве и читали какую-нибудь книгу. Со дна оврага струилась легкая сырость; здесь особенно свежо было во время жары, остро пахло вокруг, и мне казалось, что мы сидим не на склоне спуска в овраг, а на круче над морем. Правда, морем здесь не пахло, но было так хорошо, что невольно думалось: такие ощущения и такое наслаждение можно переживать только в те минуты, когда находишься у моря.

– Не кажется ли вам, – спрашивала я, – что мы сидим на круче над морем?

– Нет. Я хорошо себя чувствую здесь, но я ведь вижу вокруг себя зелень, знакомый парк и знаю, что это нельзя считать морем.

– Да… а я ощущаю только запах, и это напоминает мне море. Я тоже сознаю, что здесь нет моря, но оно мне представляется где-то там за парком, плещутся на берег сильные волны и зовут меня к себе.

– Ты очень любишь море?

– Очень! Не могу долго жить без моря…

Не раз в жизни мне приходилось поселяться в различных комнатах, притом устраиваться совершенно самостоятельно, по собственному усмотрению и вкусу. Быть может, мне скажут, что это такие пустяки, о которых не стоит и упоминать. Я согласна, что для зрячего и слышащего человека подобные житейские обстоятельства не представляют ничего особенного, но для меня это весьма серьёзное событие. Одним взглядом окинув незнакомую комнату, зрячий человек видит ее длину и ширину. Для слепого, но слышащего человека существуют акустические возможности – по звуку голоса, по стуку шагов приблизительно представить величину комнаты, – и все-таки он ее обойдет и осмотрит руками. Что же говорить обо мне? Ведь я лишена всех этих преимуществ, мне остается только одно: тщательно исследовать всю комнату, узнать ее длину и ширину, узнать, квадратная она или прямоугольная, и т.д. Затем я должна узнать, против какой стены или окна находится дверь. Только после такого тщательного изучения комнаты я получаю представление о ее вместимости, представляю себе все предметы своей старой обстановки и мысленно расставляю их в новой комнате. Конечно, я не представляю себе целую группу предметов, а отдельно каждый: стул, стол, шкаф, кровать, тахту и т.д. Причем представляю я предметы не в уменьшенном или увеличенном виде, а в их натуральном размере, и, разумеется, знакомые мне предметы представляю не частично, например, вначале одну ножку стула, после другую, затем спинку… Нет, знакомую вещь я представляю сразу, целиком в ее натуральном размере. Другое дело, если бы я осмотрела только одну часть какого-либо незнакомого или необычного предмета. Не зная этого предмета в целом, я, безусловно, представляла бы себе только ту часть, к которой прикасалась руками.

Например, если бы мне дали прикоснуться к какому-нибудь одному концу рогов оленя и затем спросили: «Теперь вы представляете ветвистые рога этого животного и всего оленя?» – без сомнения, я сказала бы: «Нет». Но прикоснувшись к краю спинки своей кровати, я скажу, что представляю всю кровать. Оговариваюсь я об этом потому, что не только просто любопытствующие лица, но и научные работники, изучающие психологию слепых, их трудовые навыки и приспособляемость к окружающей обстановке, не раз спрашивали меня, как я представляю предметы: целыми или по частям, в уменьшенном или в увеличенном размере? Мне кажется, что если я, находясь на расстоянии, буду представлять данный стул по частям и в ненастоящем его размере, то, подойдя к нему, я могу легко ошибиться и всякий стул – маленький или большой, целый или сломанный – буду принимать за тот стул, о котором меня спрашивали, всякий стол – за стол вообще. Между тем я, изучив все особенности и признаки данного стула, имею о нем совершенно реальное представление и узнаю его не только тогда, когда он стоит на заранее известном мне месте, но и в тех случаях, когда его переставят в любое другое место.

Если мне показывали детские игрушки, изображающие мебель, я представляла кукольный стульчик или столик много времени спустя совершенно в таком размере, в каком я его воспринимала, – кукольный стульчик в моем представлении не сливался с образом большого комнатного стула.

Итак, изучив новую комнату, представив ее размеры, ширину и длину, я легко устраивалась в ней, даже обходясь без помощи зрячих. Я расставляла мебель по собственному вкусу, по заранее представленной схеме, а если иногда не совсем придерживалась этого плана, то только потому, что соблюдала удобства: ставить стол среди комнаты, как это нередко делают зрячие хозяйки, для меня, например, весьма неудобно, ибо в таких случаях я неизбежно натыкалась бы на этот стол.

После расстановки мебели я снова изучала комнату, чтобы знать, сколько осталось свободного пространства, какую площадь занял каждый предмет, на каком расстоянии находится кровать от стола, и т.д. Наконец, когда все осмотрено, изучено, представлено, я совершенно свободно ориентируюсь в своей комнате.

Соблюдая постоянный порядок в комнате, я приучаюсь совершенно бессознательно приспосабливать свои движения и хождение по комнате к данной обстановке.

Так, например, если я сижу на тахте, а мне нужно взять со столика бумагу или карандаш, я протягиваю руку не как попало, не в противоположную сторону, а именно к столику, как раз к тому месту, где лежит бумага или карандаш. Если мне нужно подойти к шкафу, я не иду так, чтобы наскочить на него с разбегу, а делаю именно столько шагов (конечно, я их не считаю), сколько нужно, чтобы подойти к шкафу.

Мне приходилось не раз переселяться из меньшей комнаты в большую и, наоборот, из большей в меньшую. В таких случаях я плохо чувствовала себя в первое время. Если я попадала в большую комнату, она казалась мне очень длинной, и я совершенно машинально останавливалась среди комнаты, не доходя до стола или шкафа и разыскивая эти предметы вокруг себя в пустом пространстве. Если бывала меньшая комната, я в первые дни наскакивала на предметы, потому что считала их дальше от себя. Но и в первом и во втором случае предметы не казались мне ни меньше, ни больше: их размеры в моем представлении совершенно не изменялись. Поэтому я осмеливаюсь назвать абсурдом предположение, что каждый слепой, находясь на расстоянии от хорошо знакомого ему стула или стола, представляет эти предметы в уменьшенном или увеличенном виде.

Повторяю, что мы, слепые, не узнавали бы знакомых предметов, если бы представление о них не соответствовало их действительным размерам, их гладкой или шероховатой поверхности.

Когда я пишу эти строки, я пытаюсь представить себе два шара, – большой и маленький. Если бы сейчас ко мне подошел кто-нибудь и дал мне в руки маленький (воображаемый) шарик, я, без сомнения, узнала бы, что из двух представляемых мною шариков мне показывают именно маленький.

Разве это не убеждает в том, что представления слепых об окружающем мире вполне реальны и не уступают восприятию зрячих. Разница только в том, что зрячий все представляет зрительно, а у слепых – тактильные представления.

Я считаю не лишним вкратце передать разговор с одной милой женщиной, которая уверяла меня, что слепые не могут представить предметы в таком объеме и форме, каковыми они являются в действительности. Ей почему-то казалось, что слепые представляют предметы или большими, или меньшими, – на этом последнем, т.е. меньшем размере, она особенно настаивала. Она предложила мне несколько вопросов в таком роде:

– Если вам дать в руки яблоко и огурец, а затем отобрать их у вас, какими они будут вам казаться – маленькими или большими? Круглыми или длинными?

Я отвечала, как думала:

– Яблоко я буду представлять только как яблоко, в его натуральном объеме и, конечно, круглым, даже с хвостиком. Огурец – как огурец, продолговатый и, конечно, не спутаю его с яблоком.

– Но, когда вы осматриваете предмет, а потом отходите от него, можете ли вы представить себе цельный образ этого предмета, у вас образуется только частичное представление о данном предмете?

Я сейчас ощущаю в своей руке вашу руку, но лица вашего я не знаю, ибо не осматривала его. Следовательно, я не могу представить ни вашего носа, ни ваших глаз, а представляю только вашу руку. Однако, хотя ваши черты лица мне неизвестны, но исходя из того, что у каждого человека есть лицо, я допускаю, что у вас тоже есть глаза, нос, рот. Если я прикоснусь рукой только к кончику вашего носа, я буду представлять эту часть носа и предполагать, что, у вас наверное, имеется целый нос… Теперь вообразите себе следующее: вы закрыли свое лицо чем-нибудь или спрятались за ширмой, но у вас случайно остался неприкрытым один глаз или часть подбородка. Зрячий человек, смотря на вас, может увидеть то, что вы не успели прикрыть. Расставшись с вами, человек будет представлять один ваш глаз или часть подбородка, допуская при этом, что у вас должно быть целое лицо…

Не знаю, осталась ли довольна этими ответами моя собеседница, но только она была чем-то смущена, хотя не забыла поблагодарить меня за приятную беседу.

Я же после беседы самым тщательным образом анализировала свои представления. Мне необходимо было убедиться в том, правильно или неправильно отвечала я этой женщине, сравнивая представления слепых и зрячих. Целый день я припоминала всевозможные прочитанные мною или кем-нибудь рассказанные примеры из области восприятий и представлений. В конце концов я вспомнила в числе других примеров замечательное стихотворение Лермонтова.

Считаю, что будет нелишним привести здесь это стихотворение полностью:

 
Из-под таинственной, холодной полумаски
Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта,
Светили мне твои пленительные глазки,
И улыбалися лукавые уста.
Сквозь дымку легкую заметил я невольно
И девственных ланит и шеи белизну.
Счастливец! Видел я и локон своевольный,
Родных кудрей покинувший волну!..
И создал я тогда в моем воображенье
По легким признакам красавицу мою;
И с той поры бесплотное виденье
Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.
И все мне кажется: живые эти речи
В года минувшие слыхал когда-то я;
И кто-то шепчет мне, что после этой встречи
Мы вновь увидимся, как старые друзья.
 

Мы видим, что по отдельным частям – по локону, по глазам и т.д. – поэт силой воображения создал в душе своей прекрасный, но бесплотный образ женщины.

Мне понятна эта сила воображения: благодаря чьим-нибудь красивым, выразительным рукам я создавала в своем воображении красивый образ человека, наделяла его хорошей фигурой, лучистыми глазами, приятным голосом; приписывала ему самые лучшие нравственные качества, идеальные стремления и пр. Но в дальнейшем, когда я сталкивалась с суровой действительностью, когда узнавала с помощью рук, что это далеко не красивый человек, созданный моим воображением образ расплывался и распадался на мелкие частицы, оставалось лишь сожаление, что это была одна мечта, но я вскоре утешалась весьма мудрыми строками А. Блока:

 
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута.
 

Да, неумолимая действительность сильно бьет людей. Вымышленные образы действуют губительно не только на слепых, но порой на зрячих людей, ум и воля которых не могут ни противостоять действительности, ни приспособиться к непрерывному движению, к постоянно изменяющимся формам нашего бытия. Но я знаю, что только здоровое понимание жизни, только правильное, научно-жизненное понимание психологии человека, только знание законов диалектического мышления могут помочь нам в борьбе с заблуждениями и ошибками в нашей жизни.

Порой эмоции ослабляют нашу волю, но разум человека должен проливать яркий свет на действительность, избавляя нас от ложного представления реально существующего мира и вещей.