Текст книги "Христос был женщиной (сборник)"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дальше – больше… Один из лощеных олигархов-застройщиков безэмоционально констатирует: в этом городе, если ты не получаешь несколько тысяч долларов в месяц, тебе нечего делать… Мол, валите отсюда. Москва не для бедных.

В этомгороде, в этойстране. Не в нашем,не в моем.

Как же они проговариваются! Завоеватели… А мой шеф крысит зарплату… Значит, они и меня прогонят, раз у меня таких денег нет? – закипает уязвленная Криста.

Фильм все не кончается… На экране – коренастый Матвей. Выступает как историк культуры. Криста радуется знакомцу и делает погромче. Он говорит про главного московского начальника по строительству: «Я отношусь к нему с уважением… Обаятельный человек, мы с ним обедали, ездили по Венеции, и он простодушно заметил про тамошние палаццо: „Сплошное гнилье, больная кладка, все отваливается… Сюда бы Главмосстрой! Мы бы все тут напрочь снесли и сделали из дряхлой Венеции конфетку“. На полном серьезе говорил. По всем параметрам вкус этого человека более значим, чем мой».

Матвей держит ровный тон, на лице – полуулыбка, руки в карманах, как в заключении. Чтобы не дергались? Лишь плечи то и дело вздымаются… Дескать, безобразие, но что тут поделаешь…

Отстранился. Умыл руки.

А Криста стервенеет и начинает действовать. Первый бросок – именно к Матвею. За инсайдовской информацией, как говорится.

Без утреннего Лининого звонка она вряд ли бы решилась обратиться за помощью к ее мужу. Тем более что пересеклась с ним всего-то несколько раз на Евиных Салонах, там не была ему внятно представлена и до вчерашнего дня даже не подозревала, что Лина и Матвей как-то связаны. В разговоре с Евой прояснилось, а так – откуда было догадаться? Фамилии разные, вместе ни разу не пришли, все порознь…

По пути на свой второй или третий Салон Криста случайно оказалась с Матвеем в одном вагоне метро. Он кивнул ей издалека и не подошел сам, но дорога-то от станции до Евиной высотки всего одна. Вынужденно шли рядом. Почти молча, усиленно избегая обращения. Вы да вы… Неловко. Но у Кристы в памяти была тогда лишь письменно ей известная фамилия попутчика и его инициалы, а он, видно, ее имени не запомнил. Глупая ситуация. Не станешь же представляться человеку, который первым с тобой поздоровался…

Лина сразу отвечает на Кристин звонок, но, увы, Матвей уже в Цюрихе. Правда, она оказалась полностью в курсе архитектурного дела и, забыв про срочные сборы, подробно стала описывать ужасы, которые творят перестройщики Москвы. «Матвея пытались и запугать, и подкупить, чтобы он перестал писать и публиковать свои статьи!»

В общем, муж выходил самоотверженным героем. Несколько противоречило это отстраненному спокойствию того Матвея, который с экрана комментировал архитектурный беспредел. Да ладно, не в Матвее дело…

К пяти часам – стандартное время сдачи номера – у Кристы есть короткие интервью с главными фигурантами: с авторшей фильма и с пресс-секретарем начальника, закрывшего передачу. Успела! Но что это? Телефон редакции не отвечает… Курят они все прямо в комнате, кофе там же пьют… Куда подевались?

Черт, сегодня же выходной! Азартные часов не наблюдают…

Настало уже
Ева

Ева долго и упорно прорывается через частокол из коротких «пи-пи-пи». В мажорном, залихватском ладе уже минут десять аппарат сигнализирует ей, что на том конце занято. В минор надо бы его перевести, это пиканье. Мажор так же нелеп, как бодрый тон теледиктора при сообщении: «Число погибших в катастрофе достигло…» Чье это достижение?

Давно бы отступилась, если б не царапнувшее ощущение, что пора известить Кристу о своих пертурбациях. Интуиция. Не то чтоб всегда полагалась на свое предчувствие… Нет, конечно. Но почему-то именно сейчас, ранним вечером, и время есть поболтать, и настроение. Раз уж мировое месиво чужих мыслей и чувств ляпнуло пятно на внутреннюю гармонию, то выясним причину.

Развод с Полом никаким боком Кристу не задевает, вообще ее не касается, но когда подробности узнаются из вторых или третьих уст-рук, то у получателя информации четкой картины не складывается. Даже если потом объяснишь, что непонятно, – все равно осадок останется. Да и не это главное. На сплетни, в общем-то, наплевать. Скрытничать – значит держать приятельницу на дистанции, а Еве как раз любопытно сближение с Кристой. И что из него выйдет – ей, поднаторевшей в разгадывании человека, пока неизвестно. Неизвестно и интересно.

Ну, наконец-то длинные…

– Ало!

«Черт, кто же это?» Ева группируется, сосредоточивается: ответ шибает в ухо как оплеуха. Тембр вроде Кристы, но темп и смысл…

Иногда тянет позвонить ей только для того, чтобы услышать сиренистое «ал-л-ло-о-о», которое Криста ухитряется произнести как целую музыкальную фразу с подъемом тона в начале и с медленным спуском, уводящим за собой в какие-то спокойные таинственные дали… Хороший вышел бы рингтон для мобильника. Супероригинальный…

– На кого злимся? От настырных поклонников скрываетесь? – чуть язвит Ева, ни в коем случае не принимая Кристину агрессивность на свой счет. Вот еще! Зачем? – Полчаса не могу до вас дозвониться.

– Ой, извини-извини! Ты тут ни при чем! – Голос Кристы мгновенно вернул себе фирменную ободрительность.

«Извини», «ты»? Ах да, мы же «на швестершафт» пили. Я и сама предложила…

– На себя сержусь, – торопливо виноватится Криста. – Как хорошо, что ты позвонила! Есть минутка? – И после полусекундной паузы, в которую еще можно было вклинить «угу», поскакали слова – одно за другим, впритирку, а иногда и налетая друг на друга, впрочем, без ущерба для смысла: – Я тут посмотрела фильм! Документальный! По «Орбите» прошел, а в Москве не показали. Цензура!

Что это она так завелась? Не сегодняшняя же проблема: борьба нового со старым. Сносить – не сносить?

И хоть Криста явно старается соблюсти объективность, уже через пару фраз Еве понятно, что она на стороне охранителей. Горячится… А фильм, кажется, не однобокий. Посмотреть бы…

От нетерпения Ева покусывает губу, но пока не комментирует. Не из тех она, кто «не видела, но скажу»…

А монолог затягивается, нарушая композиционный закон Евиной жизни: всякий разговор – битва, и твое долгое молчание затрудняет путь к победе. Она не привыкла сдавать позиции ни в каком контакте, даже случайном, уличном.

Настораживается на словах Кристы, съехавшей на банальную колею:

– Чего не могут понять богатые деньгами, но не умом, так это…

– Ты «Войну и мир» читала? – перебивает Ева. – Для старого князя Болконского «богатый» и «умный» – равноправные признаки человеческого достоинства. У меня с детства засела в памяти его придирка к Ростовым: «Умные люди, а? Богатые, а?»

Криста согласительно смеется:

– И велит княжне Марье написать брату, чтоб не женился – подождал, пока он, старик, умрет. – И с прежней серьезностью, но уже чуток поспокойнее продолжает пересказывать фильм.

Всплывает имя Матвея. Хм, наш пострел…

Когда его точка зрения подается, как нечто сакральное, Ева снова не выдерживает.

– Эта Венеция – заброшенное кладбище, на котором еще и отвратительно воняет, – говорит она медленно и негромко – переводит разговор в другой эмоциональный регистр. – И вообще, посмотри в сторону Азии. Там – будущее… там – совсем другое отношение к жизни. Устремленность к преодолению, к воспроизводимости, в то время как в Европе работает установка на суицид.

– Да? – теряется Криста. – Неужели?.. – В ее заминке – явное нежелание противоречить, но личность все же побеждает мямлю: – А хорошо бы Венецию своими глазами пощупать…

Молодец подруга! Не поддается. Но и Еве проигрывать не с руки:

– Давайте… давай пообедаем вместе. Своими глазами посмотришь на «Три апельсина», обосранные в твоем фильме. Насчет интерьера – дело вкуса, а кормят там в кайф. За едой и договорим.

Опоздание Ева себе прощает: московский трафик непредсказуем, как тут рассчитаешь? Даже такой ушлый водила, как ее Джазик, бессильно бурчит: «Сегодня же праздник, а Кольцо всё равно забито…»

Пробки возникают из ничего – в спокойное время, на нетесных дорогах… Никакого иммунитета у города нет. Как слабый человек от любого сквознячка – влёжку, так и Москва встает при малейшем ДТП.

Ладно, я – на машине, но Криста-то на метро едет. Что, и там пробки? Почему ее нет?

Евина нога в лодочке с высоким каблуком (некоторые дамы без операции на ступне не могут носить Маноло Бланик, а лично ей его колодка впору – как Золушке хрустальная туфелька) высовывается из приоткрытой дверцы и тянется к асфальту, одновременно ее рука с ярко-алыми ноготками подносит к уху алый мобильник с набранным номером, а глаза тем временем высматривают Кристу. Вон справа вроде знакомая прямая спина… Но почему удаляется от входа в ресторан? Приостанавливается, роется в сумке…

– И куда же ты направляешься? – с подковыркой шепчет Ева в трубку. Ехидничает, чтобы самой не извиняться за опоздание.

– Я? – Вот Криста резко оглядывается, вот узнает темно-зеленый «Порше» и, разворачиваясь, отключает телефон. Экономная… – Я прогуливаюсь… – говорит она громко, почти кричит, подбегая к Еве. – А где тут ресторан? Нет вывески…

Ева, увиливая от Кристиного чмока – не любит она целоваться на людях, – делает два шага к ближайшей стене, задирает руку и хлопает ладошкой по глиняной таблице, на которой выбиты три апельсина – силуэт и название. По цвету слитно с фоном. И правда, не зная, не заметишь. Не ресторан, а что-то вроде клуба не для всех. Но все же не такая закрытость, как в родительское советское время. Тогда в спецзаведения пускали только депутатов-делегатов, а сейчас ведь можно здесь перекусить, целенаправленно подзаработав. Количество денег в кошельке – это, конечно, ограничение, но не такое фатальное. Достаточно разок побывать – насытить любопытство.

– Как тут! – бормочет Криста, лишь только они с улицы входят… на улицу. Ливрейный швейцар придерживает перед девушками-дамами обычную дверь – похожую на любую внутреннюю, впускающую в домашние покои, – и они попадают в вымощенный дворик. По краям его щедро расставлены мраморные боги-культуристы, живое солнце беспрепятственно шлет лучи через высокий застекленный потолок. Надраивают его, наверное, каждый день…

Из сегодняшней русской столицы – в итальянский восемнадцатый век. Впечатляет!

Метрдотель вполголоса справляется, какой зал предпочитают гости. Не торопит, терпеливо ждет, пока Криста разглядит своенравную роскошь заведения.

С нарисованного неба-купола свисает огромная люстра. Она смотрится граненым алмазом, вправленным в балюстраду второго этажа. Капризные изгибы карнизов, капителей, лепные завитки, цветочные гирлянды, фестоны, раковины – веселая, раскрепощающая рококо-красота.

– Мы – наверх! – Криста бежит по ступенькам широченной лестницы мимо игривых фресок, изобличающих счастливые возможности качелей и будуаров. Ковровая дорожка делает ее резвость бесшумной.

Статуя в светло-бежевом камзоле вдруг оживает, выходит из ниши и отодвигает стул… Такие тут официанты. Усаживают за стол с самым лучшим обзором. Мебель как в музее, но запрещающих веревочек нет – можно пользоваться по назначению.

Еве лестно Кристино изумление. В компании с ней, как рядом с ребенком, заново узнаешь знакомое. Nil admirari – не про нее. Криста не подчиняется современному стилю, в основе которого это самое «ничему не удивляюсь». Напяливая маску невозмутимости, остаются наедине со своими непополняемыми скудными знаниями. Сами себя загоняют в резервацию. Ничему не учатся – и оттого жить становится скучно. Не раз показывали по ящику, как преступник равнодушно проговаривает в жерло телекамеры: «Почему убил? Да от скуки». Пустые глаза…

Чур меня!

С самого младенчества – сначала бессознательно, потом, лет с семи, вполне отдавая себе отчет – Ева азартно ищет, чему бы удивиться.

А вот голубые Кристины глаза, округлившиеся от первой же цифры в распахнутом меню, – это нисколько не поражает. Действительно, цены тут… Не слишком ли отгоняют народ? Вокруг никого, только один стол в соседнем зале занят…

– Стоп, стоп! – Ева рукой удерживает уже приподнявшуюся подругу. – Остаемся. Я пригласила, я и плачу.

Заявления мало. Понятно, не каждому уютно поступать на содержание, пусть и временное.

– Деньги, если их не тратить, портятся. Зачем я зарабатывала? – тихо уговаривает Ева. – Успокойся, в следующий раз ты меня позовешь. Туда, куда захочешь. И я ведь здесь впервые. Бывшие бизнес-партнеры распропагандировали это место. Говорят, тут отличная азиатская кухня… Но если хочешь что-нибудь европейское – you are welcome!

И все-таки Криста сжалась. Прочитала все странички меню, одетого в тисненую кожу, и нахмурилась: ждет, пока Ева обозначит свой выбор. Ладно, берем несколько разных закусок – на двоих и, после консультации с официантом, седло ягненка. Криста потихоньку смелеет – заказывает другое мясо, в той же ценовой категории.

– В листьях лотоса… – зардевшись, объясняет она свое любопытство. – Их можно есть?

Ева не успевает ответить – приходится сосредоточиться на переговорах с сомелье. Мужик в бордовом бархатном камзоле и аж в парике подвез к их столу этажерку на колесах и вместе с картой вин протягивает запыленную бутылку:

– Лучшее наше вино, мадам, мерло девяносто третьего года, – доверительно шепчет он, наклоняясь к Евину плечу. Мол, из уважения предлагаю – знатока сразу видно…

Психолог хренов. Какой-нибудь пижон ради форсу, глядишь, и клюнет. Пара сотен лишних баксов при здешних ценах – не такой уж разор. Пятизвездочная декорация, а разводят, словно на дешевом оптовом рынке.

– Чилийское каберне нам подойдет? – Ева смотрит на Кристу, демонстративно игнорируя нахального сомелье. Дождавшись ее кивка, вспоминает – назидательно не утишая голоса, – как в советские времена родители захаживали в «Националь», чтобы выпить кофе. Без ничего. Садились у огромного окна и час-полтора под разговор глазели на Красную площадь, на Кремль, на проспект Маркса, ведущий к филфаку. – В универе познакомились. Их альма– матер. А официанты, вымуштрованные иностранными постояльцами, и бровью не поводили. Вот это был класс! – громко говорит Ева, когда в ее бокале оказывается лужица вина. Пробует, кивает официанту и откидывается на спинку стула. Можно расслабиться.

Криста тоже пригубляет свой бокал, жмурится, чуть улыбнувшись, – мол, вкусно, и отводит взгляд от Евиного лица. Ненатужно молчит. Вроде понимает, что надобно время, чтобы осели, успокоились эмоции, взбаламученные новизной обстановки, выбором еды… Ведь все это, весь этот роскошный антураж – лишь средство, лишь почва для прозрачного, непризрачного общения.

А цель встречи? Никакой прагматики. У Евы, во всяком случае. Если соединение получится, то само собой откроется, зачем оно. В том-то и интерес нелесбийских женских дружеств – в непредсказуемости результата.

В ресторане тем временем появляются новые визитеры. Разнополые, однополые пары и группы примерно одной возрастной – между тридцатью и сорока – и одной ценовой категории. Всех видно, но почти не слышно: шаги и говор скрадываются толстыми коврами, а главное – столы здесь не жмутся друг к дружке, как, например, в парижских едальнях любого класса.

Значит, можно откровенничать, отмечает для себя Ева. Никто не навострит уши. Если за нами не следят…

Вроде подходящий момент, чтобы известить Кристу о моей рокировке. Чтобы избежать напряга, когда буду с Павлушей знакомить.

А Криста… Надо же, как хорошо она молчит. Не похоже на зажатость. Скорее воспитанность и интуиция. Не выскакивает, не заводит первой речь… В этой деликатности читается ее благодарность за приглашение. Но признательность без самоунижения, без угодливой суетливости и многословия. Вон подбирает соус последним валиком спаржи… С откровенным удовольствием!

Лина в похожей ситуации и кушанье взяла из дорогущих, и болтала без умолку. Почему это я ее вспомнила?

Ева снова обводит взглядом зал… Что-то или кто-то подтолкнул ее мысль в Линину сторону…

Находит. Раздражитель сидит наискосок, в нише, за столом на двоих. Демонический профиль: вертикальная жгуче-черная полоса под нижней губой опирается на черную же, коротко стриженную дугу, которая делает волевым подрасплывшийся подбородок. И вся эта дьявольщина обрамлена в меру длинными кудрями с пробивающейся сединой. Серебро искрит. Студенистое, нетренированное тело и внутренняя, душевная неустойчивость как корсетом схвачены продуманными внешними деталями. Конструктивно. Это же Эрик Воронин. Супермодный культуртрегер в сопровождении коротко стриженной жены среднего пола, из тех, какие бывают супругами отъявленных бабников или маскирующихся гомосексуалистов. Художник – бывший Линин… Нет, не любовник, о любви – с его стороны, во всяком случае, – там и речи не было. Трахаль. Причем недолговременный.

В ту, выцыганенную встречу, Лина и исповедовалась. Полгода назад, что ли, это было… Дату не помню.

Посторонняя
Лина

Не исповедовалась, а совсем обнажилась – ничего другого Лине не придумалось, чтобы не потерять Еву. Та не звонила, электронных писем не писала – вообще никак не давала о себе знать целых девять с половиной дней после Салона, той самой тусни, когда Лине удалось навязать свою «Тайную вечерю» слетевшимся на гастрономические изыски снобам.

Ева обиделась?

Наказывает?

Из-за такого пустяка умерла их дружба? Неужели придется и сорок дней отметить?

Нет! Такого не выдержать!

Внутри – дрожащий студень из смеси страхов и приятного, подстегивающего возбуждения от своей решимости.

Расскажу ей про Эрика!

Оттягивая разговор, Лина по всем правилам заваривает зеленый чай номер девяносто пять, нервничая, выжидает пять минут, наконец, стрелки кухонных часов схлопываются на вершине циферблата, и она наливает мутную от крепости коричневатую жидкость в бокал с профилем Бердслея.

Тонкий фарфор – субститут Евы, который Лине удалось заполучить в свой дом. Выцыганила. Так хвалила тогда, что вынудила Еву сказать: «Нравится – ну, возьми себе». Через плечо бросила фразу путешественница и вернула чашку в белую бумажную пену, надежно заботящуюся о ее сохранности. (Если б хоть вполовину Ева беспокоилась о сохранности их дружбы…) Бокал – сувенир из Лондона, прихваченный ею в «Альберте и Виктории» для себя.

С теплым питьем легче долбить холодную, равнодушную тишину: Евин домашний телефон не отвечает, мобильный шуганул по-английски чужим женским голосом, знакомым каждому абоненту.

Пустяки, это не преграда… Дозвонишься всегда, если по-настоящему хочешь связать себя с кем-то. Нажимай повтор методично, без эмоций… Неприятно, конечно, что на той трубке подсчитывается каждый след: «С этого номера вам звонили… сто раз. Последний звонок в… 14.54».

– Ну ладно… Так и быть, давай… пообедаем. У меня есть часа два… Подъезжай на Малую Бронную, – лениво-барственно протянула Ева.

Согласилась – это главное. И вроде без раздражения. Ей любопытно… Ей все любопытно…

Что ж, Лина не видит никакой причины таить от Евы главное и, пожалуй, единственное драматическое событие, случившееся с ней. Да и вообще не до рассуждений: надо – не надо… Лину так и подмывает вырезать и положить к ногам подруги тот дымящийся кусок своей жизни.

Черт, надо торопиться…

Эх, если б хоть денек пожить в предвкушении встречи… Завтра Матюша возвращается – может, обновку какую привезет… Может, Еве бы она понравилась… Стрижку бы освежить…

Лина закидывает назад правую руку, сжимает волосы в кулак и пытается поднести их к глазам, но не удерживает – короткий пучок вырывается на волю. Раз, другой… Тогда она поворачивается к зеркалу вполоборота, прищуривается. Концы сильно посеклись. Не надо так долго пренебрегать парикмахерской.

Но нет времени даже вымыть башку. И в ванне не понежишься. Быстрый душ, пару раз махнуть кисточкой по ресницам, джинсы-дудочки, голубая майка, неухоженные лоснящиеся волосы – под темно-синюю бейсболку.

А что наверх? Где-то был кашемировый пиджак с темно-зеленым бархатным воротником и такими же отворотами на карманах… Тот, из огромного чемодана со шмотками, который припер в Москву Матюшин цюрихский патрон. Гардероб его жены-англичанки. Аристократка собиралась в этом жакетике ездить на лисью охоту, но не вышло… Бедняга сгорела от рака.

Где же он? Вроде вешала на плечики… Если остался на антресолях, то – мимо. Гладить совершенно некогда.

На всякий случай Лина перебирает вешалки в коридорном шкафу и в самой глубине, под мужниным плащом находит-таки нужную одежку.

– Новый имидж? Тебе идет, – выходя из авто, сразу замечает Ева. – Хлыст в руки – и вылитая стрикт-леди.

Похвала звучит отстраненно, не объединяюще, но хотя бы так…

И Лина прямо на пороге кафешки возбужденно приступает к рассказу, сама удивляясь, как это язык достает до тех подробностей, о которых, казалось раньше, – никогда, никому, ни за что…

Началось все на Матюшиной лекции. Драйв, шуточки. В аудитории – то внимающая тишина (никаких покашливаний, шепотков и шуршаний), то нестеснительный хохот. Смех этот вроде бы раздевал всех, делал равными, как в бане.

С высокой трибуны Матюша поглядывал не на жену – она сидела на своем обычном месте, во втором ряду с края, – а куда-то дальше. Лина нет-нет да и оборачивалась, чтобы выследить его цель, но ее вибрация наткнулась на внимательное спокойствие чужого лица, почему-то показавшегося знакомым. Она покраснела и перестала вертеться.

Когда все завершилось, Матюша совсем уж посветлел, увидев подходящего к нему чужака, заулыбался и обхватил его своими недлинными руками. На цыпочки поднялся, а все равно достал только до подмышек. Всегда помнил о своем росте, страховался, чтобы не быть смешным, а тут вот забыл. Как бы подпрыгнул, чтобы соединить и удержать оборванную нить: Эрик Воронин, сам представившийся Лине, – человек из его юности.

Она была тогда малолеткой, но слышала, конечно, про эстетическую фронду, враждебную власти не меньше, чем идеологическая. Матюша в той компании первенствовал и по старшинству, и по работам – нескольким его провокационным статьям удалось выскочить на свет и легализоваться. Все Эриково хранилось в подполье до самого апогея исторической загогулины и имело маловато шансов заколоситься на воле здесь, а там он сам не хотел. До поры до времени. Эрик умел ждать. Когда доработался до своего часа, то талантливо предъявил не столько свои работы, сколько себя, и вот…

Матюша изо всех сил старается не показать, как он горд, что Эрик пришел на его лекцию.

Тесное общение восстановилось.

– Тише, тише! – Ева кладет свою руку на Линину и придвигает к ней картонку с меню.

Но прошлое так всосало Лину, что список блюд она пробегает глазами, не вникая… Выныривает на поверхность, тычет в строчку, составленную из незнакомых слов, не зафиксировав рядом стоящие цифры, и сразу назад.

Эрику в тот момент понадобилось предисловие к немецкому альбому – его известность еще не стала дикорастущей. Матюша тут же предложил свои услуги, и вот они вдвоем почти что поселились в Эриковой студии. Только ночевать домой ездили.

Прежние Матюшины знакомые или вообще не замечали Лину, или относились к ней как к придатку мужа. Хорошо хоть, что не считали обременительной. В общем, Лине пришлось смириться, что единица общения – это Матюша. Один или в комплекте с ней.

Но не для Эрика. Он сразу подчеркнуто разделил их. Еще когда статья не была написана, зазывал Лину к себе: просто поболтать, чаю выпить. Бабушкины наставления всплыли в голове. Требовалось возмутиться, но ради Матюши нельзя было говорить ничего резкого.

А потом и расхотелось…

Примерно год длилась мягкая осада. Привыкла к нечастым, но регулярным приглашениям. И когда Матюша в очередной раз улетел за кордон, она сдалась. Полгода жила от одного Эрикова звонка до другого.

– Потом он тоже стал много ездить. Тоска стала нестерпимой. Тело ныло… – Дожевывая явно пересушенную дораду, Лина строго, даже сердито посмотрела Еве в глаза. Все, мол, было именно и только так, как я говорю! Как бы потребовала: никаких вольностей! Следуй за моей интерпретацией! – Я вдруг поняла, что положение-то безвыходное: я не могу уйти от Матюши. – И, заметив, как иронически дрогнул уголок Евиной пухлой губы, нехотя добавила: – И у Эрика жена-дети, конечно. В общем, я месяц собирала таблетки и потом, когда мы встретились, предложила их выпить… Врозь-то быть невыносимо, нестерпимо, страшно…

– А он? Что он?! – перебила Ева, насмотревшись на эту однобокую картину. Прямо мышцы заныли от неудобной позы. Физика требовала сменить ракурс.

– Не помню… Что-то говорил… – растерялась Лина. Залпом, как будто в чашке та самая отрава, выпила двойной кофе. Плечи опустились, она надвинула на лоб козырек бейсболки, обхватила себя руками и еле слышно пробормотала: – Я сама проглотила все таблетки и уснула. Матюша на день раньше вернулся из Берлина. Ему сердце подсказало. Когда не смог меня разбудить, вызвал «скорую». – И Лина вдруг затараторила – видно, кофейный допинг подействовал: – Он меня не сдал в психушку, сам полечил. Я еще не вставала, а он позвал к нам Эрика и Игумнова, и мы вместе всё обсудили.

– Что «всё»? Как это, блин, «полечил»? – Ева схватилась руками за сиденье, напрягла мышцы, чтобы удержать себя на месте.

– Не помню… Кажется, я им все рассказала. Игумнов на цифру все действо снял. Хеппенинг…