Текст книги "Сахарный ребенок"

Автор книги: Ольга Громова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

VII. У деда Савелия

Все видели, что Савелий (так звали хозяина этого дома) привёз «со степу» курай – вполне обычное дело. Воз проехал по двору и остановился у топящейся бани. Вместе с охапкой курая меня внесли в баню, где по стенам стояли лавки. Сняли с меня платок, посадили в углу на лавку в маленькой полутёмной комнате. Это называлось «предбанник». Савелий принёс маму, а следом за ним вошли женщины с кураем в руках.

Маму положили на лавку. Мне сказали, что она полежит тут, пока парная не нагреется как следует, потом они будут её лечить. А меня нужно как следует вымыть и выстирать мою одежду. Я разделась. Женщины переглянулись.

– Ты давно мылась в бане? – спросила старшая.

– Я никогда не мылась в бане, у нас в Москве была ванна и душ.

– А там, где вы с мамой недавно жили, баня была? Где вы мылись?

– Нам нельзя рассказывать, что было у семи курганов, – не положено.

– А ты не рассказывай, мы ведь не интересуемся, ты просто ответь: ты там где-нибудь мылась целиком?

– Нет. Мы только умывались и мыли руки. Сначала мама иногда протирала меня всю влажным полотенцем. А последнее время – нет: полотенца все извелись на бинты для маминых рук. А потом у меня очень болели спина и ноги от плётки. Но я не плакала, я ему палец почти откусила, вот.

Женщины ничего не сказали. Только спросили, как меня зовут, и назвались сами. Совсем молодую звали Маня, она была младшей дочерью хозяев, а старшую – Лена, она была уже замужем и жила отдельно; её мать позвала, чтоб помогла.

– Пойдём с нами, – сказала Маня, – а Лена посидит тут с твоей мамой и постирает твои вещи.

В бане меня долго мыли в железном корыте – сначала со щёлоком, потом тёрли мыльным корнем, а потом в маленькой комнате, где было очень много горячего тумана (это она и называлась «парная»), положив меня на лавку, били зелёным веником. Было не больно и не обидно: меня не били, меня «парили», чтобы я была совсем чистая и чтобы прогнать из меня все болячки, чтобы простуда меня не брала.

Потом, когда я уже вся скрипела, меня облили сначала тёплой, потом прохладной водой, вытерли, надели на меня рубашку, кофту и юбку Мани, которые оказались мне до пят.

– Длинно, зато тепло, – сказала Лена.

– Зимой в таком коротком платьице, как у тебя, здесь ходить нельзя – застудишься, – добавила Маня.

Подхватив меня правой рукой, прижав к себе и накрывшись рядном с головой, Маня побежала в «хату» (так они называли дом). Поставив меня на пол, задёрнула на окне занавеску. У печки стояла ещё одна женщина – Вера, средняя сестра.

– Вера, иди в баню, помоги, – сказала Маня.

– Вы будете там мыть маму? – спросила я и, получив в ответ кивок, сказала Вере: – Осторожнее там, пожалуйста. Маму нельзя посадить в корыто, у неё левая нога вверху не сгибается. А если сильно сгибать, то сломаете ей ногу. И ещё у неё не все корки с ладоней отвалились – она руки об рубанок стёрла. Эти корки нельзя отколупывать, нужно ждать, пока сами отпадут.

– Хорошо, что сказала, мы всё сделаем осторожно. Я пойду, а ты тут поешь, ладно? Мань, поспрашивай у неё, что она последнее время ела, – не наделать бы беды.

Вера, захватив рядно, вышла. Маня посадила меня на тёплую лежанку, села рядом и спросила:

– Ты плохо ела последнее время?

– Нет, я ела хорошо. У нас просто очень мало было еды. Мама же никак не может найти работу, а все вещи мы уже поменяли на еду. А больше у нас ничего нет, осталась только багажная квитанция. И ещё неизвестно, сохранились наши вещи во Фрунзе в камере хранения или нет. Если они перешлют вещи в Кара-Балты, мы их получим. Там и зимние вещи, и много ещё всего. Мы ведь во Фрунзе приехали летом, а сейчас уже совсем холодно.

Пока я всё это рассказывала, Маня налила в глиняную миску горячего топлёного молока, покрошила туда хлеба, дала мне деревянную ложку и велела съесть всё это, только медленно. Было очень вкусно!

Потом Маня отправила меня на печку – там тепло и никто не увидит. Начало смеркаться. Маня сказала, что маму перенесут в дом, когда на улице будет темно, а темнеет здесь быстро, и пошла в горницу готовить маме постель.

Горница – это такая главная парадная комната. В горнице не живут. Там под образами стоит парадная кровать с кружевным подзором и с несколькими подушками в наволочках с кружевами.

Маня зажгла лампу, разобрала парадную кровать. Вскоре принесли маму, одетую в длинную белую рубашку, и положили на эту кровать под образами. Чем-то напоили и побрызгали на неё водой с уголька. Я в тепле заснула. Когда же я проснулась и сползла с печки, мама спала, но дышала легче. Щёки у неё были румяные. Но что стало с мамиными волосами? У моей мамы всегда были очень красивые волосы – волнистые, густые, тёмно-каштановые. Они раньше блестели и посверкивали на солнце, а сейчас по белоснежной подушке рассыпались пряди странных серых волос. Я подошла и потрогала их – шелковистые мамины волосы были седыми. Я не знала, что мама поседела, это бросилось в глаза только сейчас. Я гладила седые мамины волосы и горько плакала – о том, что она уже никогда не будет такой красивой, как раньше, о том, что я не заметила, когда это она поседела, и главное – почему так случилось и есть ли во всём этом моя вина.

– Да не убивайся ты так, не голоси! Поправится твоя мамка, обязательно поправится. И никто тут не виноватый – жизня такая. А волосья? Ну чего уж тут – снявши голову, по волосам не плачут. Вот поправится мамка, мы ей волосья-то и покрасим. И опять твоя мамка будет самая красивая. А сколько ей годков-то, ты не знаешь? А тебе сколько? – приговаривал ласковый голос. Хозяйка, стоявшая рядом, легко и бережно поглаживала и похлопывала меня по спине. – Пойдём снедать [7]7
  Есть (южн.).


[Закрыть], касатка, а мамка пускай спит. Не плачь. Вишь, как она тревожится, что ты плачешь. У матери всегда сердце болит, если дитятко плачет. А мамке твоей поправляться надо, не береди ей душу, пойдём со мной.

И увела меня в комнату, где стояла большая русская печь. За столом опять сидела вся семья, только уже был вечер, горела лампа, и мне уже было не страшно, и сидевший во главе стола хозяин уже не казался Бармалеем. Справа от него сидели двое молодых мужчин – совершенно одинаковых, только у одного волосы были совсем чёрные, а у второго чуть посветлее. Напротив братьев – Маня. Её коса, толстая-претолстая, свисала ниже лавки. Меня посадили рядом с Маней, а хозяйка села напротив хозяина. Было почему-то понятно, что они всегда так садятся, у каждого своё место: сыновья – справа, дочери – слева от отца.

– Ну и как зовут наших найдёнышей и сколько им лет? – спросил хозяин.

– Меня Эля, а маму Юлия, мне шесть лет, а маме тридцать пять было в июле. Её потому и зовут Юлия, что она родилась в июле. А я родилась в августе, и меня назвали Стелла, а почему-то не Августа, но все зовут меня Эля.

– Еля, еличка, ёлка – колючая иголка, – засмеялся более светловолосый брат.

– Если я иголка, то ты похож на волка, – обиделась я.

– Цыц, парни! – приструнил сыновей хозяин, – Вот видишь, мать, скоро опять за столом сам-семь будет. Пока дочка названая поправляется, ты за внучкой доглядывай – востра больно. Марья, подавай на стол.

Маня вытащила из печи ухватом большой чугун. Сняла крышку. Отошла чуть в сторону. Хозяйка взяла большой деревянный половник и стала накладывать в глиняные миски пшённую кашу, а сверху класть кусок сливочного масла. Наполнив миску, передавала её дочери. Первую, самую полную, Маня с поклоном поставила перед отцом: «Кушайте, батюшка», потом перед чернявым: «Кушайте, братец Петро», потом второму брату: «Кушайте, братец Павло». К этому времени хозяйка уже сидела на своём месте. Поклонившись, Маня подала и ей миску: «Кушайте, маманя».

Все сидели неподвижно. А перед ними дымились коричневые миски, в них лежала горкой золотистая каша, сверху которой медленно плавилось масло. Пахло божественно! Маня поставила миску и передо мной: «Кушай, Еличка». Пока никто не брал ложки. Я молча ждала, что все будут делать дальше. Маня быстро поставила всем кружки с молоком, взяла с загнетки [8]8
  Загнётка – место перед устьем русской печи; в других местах его называют «шесток».


[Закрыть]свою миску с кашей и кружку и села за стол. «С Богом», – сказал отец, перекрестившись. Все перекрестились тоже и взялись за ложки. В моей миске каши, по-моему, было маловато, только сверху лежал громадный кусок масла и плавился. Заглянула в свою кружку – и там молока было меньше половины. Нерешительно взялась за ложку, поглядывая на окружающих.

– Меня называй дед Савелий, а её – баба Настя. Ты не думай, нам еды не жалко. Только тебе сейчас сразу много есть нельзя – заболеешь. А будешь есть почаще и масла побольше – всё и обойдётся. Мань, размешай ей кашу. Парное молоко ей давала?

– Давала, батюшка, – ответила та, перемешивая кашу в моей миске.

После бани я спала на печке до тех пор, пока Маня не разбудила меня и не заставила выпить полкружки вкусного тёплого молока. Сейчас я довольно быстро управилась со своей кашей и принялась за молоко.

– Еличка, любишь горбушки? Возьми самую шершавенькую, – протянул мне Павло желтовато-розовую горбушку. В тех краях в хлеб добавляют кукурузную муку, поэтому сам хлеб очень белый, а корочка жёлтая.

– Спасибо. – Доев хлеб с молоком, я огляделась. Все тоже уже доедали. – Спасибо, всё было очень вкусно, – я вопросительно взглянула на деда. Тот кивнул. – Деда Савелий! (Мне показалось, что «дед Савелий» звучит грубо, вот я и назвала его «деда»). А почему моё молоко желтоватого цвета, а у вас у всех молоко голубоватое?

– Ишь глазастая какая! Молоко пропускают через сепаратор – это такая машина с ручкой. Наливают молоко, крутят ручку, и из сепаратора текут две струйки молока. Одна тоненькая желтоватая – это вершок, сливки по-вашему. Его пьют маленькие и больные, и ещё из него делают масло. А большая струя голубоватого молока – это обрат, его пьют взрослые, и из него тоже делают много вкусных вещей. Да ты и сама увидишь, как всё это делается, – сказал дед Савелий и встал из-за стола. Встали и все остальные.

В этой семье всегда соблюдался строгий порядок поведения за столом. Первым садился и первым вставал хозяин. Завтракали не всегда вместе. Весной и летом первыми ели мужчины – они раньше уходили на работу; когда же полевые работы полностью заканчивались, то завтракали, обедали и ужинали все вместе. Завтракали и обедали быстро – за стол садились, когда уже еда стояла на столе. Впереди ещё работа, и зря времени терять нельзя. Но ужин всегда, в любое время года, проходил «по чину». Основным работникам еду подавала младшая дочь, обязательно с поклоном, подчёркивая этим уважение к их труду. А уж уважать их всех было за что. Это были такие труженики!

VIII. Южаки

Удивительной была история этой семьи. Савелий и его жена Настя родились в Курской губернии ещё при царе Александре II. Фамилия их была Южаковы, а потому здесь их звали Южаками. Ко времени нашего знакомства им обоим было за шестьдесят. В 1907 году, уже имея пятерых детей – двух мальчиков тринадцати и одиннадцати лет (Якова и Васю) и девочек девяти, шести и двух лет (Лену, Дуню и Фросю), – Савелий и Настя в начале столыпинской реформы [9]9
  Так кратко называлась реформа сельского хозяйства, которую в 1906 году начал председатель Совета министров П. А. Столыпин. В частности, благодаря этому крестьянам стало проще и выгоднее приобретать в собственность землю, особенно в неосвоенных областях Российской империи.


[Закрыть]отправились на поиски лучшей жизни. В степях за Волгой, в Казахстане переселенцам обещали земли сколько хочешь. Запрягли лошадей, нагрузили телеги скарбом и детьми, привязали сзади коров и ранней весной отправились в путь. Ехали почти год. За это время схоронили младшую Фросю и родившегося в дороге мальчика.

Уже зимой добрались до Актюбинска. Получили большой надел земли и пробедовали холода в купленной у местных казахов юрте. Весной засеяли поле семенным зерном, которое бережно привезли с собой. Работали все «с темна до темна, аж хребет трещал». Яша и Вася с отцом наравне и пахали, и сеяли, и косили, и молотили (цепами!), и дом строили. Настя и девочки Лена с Дуней – и в дому, и в огороде, и со скотиной, и пряли, и ткали, и вязали, и всех обихаживали. Дети работали без скидки на возраст. Если мала ещё, чтобы работать косой или серпом, то с тяпкой – возраст не помеха. Каждый год прикупали земли, скотина сама плодилась. Года через три прочно стали на ноги. Савелий купил у местных баев большой кусок степи и начал разводить скот – коров, лошадей, овец. Овец купил «на развод» тонкорунных. У Савелия на всякое дело, особенно на скотину, была «лёгкая рука».

К 1912 году Савелий уже «ворочал делами»: поставлял скот для российской армии – и говядину, и баранину, а также тягловых лошадей для артиллерии. В семье прибавилось ещё три рта – близнецы Михаил и Данила и младшая Вера. В 1915 году женили и выделили в отдельное хозяйство Якова. Весной 1917-го женился и получил свою часть Василий.

Весной 1918 года Савелий, спасаясь от революции, продал всё имущество, погрузился на телеги и вместе с безропотной женой и пятью детьми (Лене – двадцать, Дуне – семнадцать, Мише и Дане по девять, Вере – шесть) двинулся в Среднюю Азию. Ехали и по дорогам, и без дорог. Савелий хорошо говорил по-казахски, и это очень помогало в пути. Ехали больше года. Гнали с собой скот – тонкорунных овец, молочных коров, везли инвентарь – плуги, бороны, сепаратор и даже ножную швейную машинку «Зингер». В телеги были запряжены жеребцы и кобылы-тяжеловозы. Настя с Верой ехали в крытой пароконной кибитке, отец, старшие дочери и близнецы – верхом. При переправе через какую-то речку, утонул один из близнецов – Даня.

К середине 1919 года добрались до Кара-Балты и осели там. В стране шла страшная Гражданская война, но здесь, в Киргизии, было, в общем, тихо. Построили дом, родили близнецов Петра и Павла, вспахали и засеяли поле, опять работали без отдыха. Стали на ноги. Осенью 1920 года выдали замуж Дуню, дав за ней хорошее приданое.

А зимой 1921–22 годов разразился голод. Совпало это с аграрно-водной реформой: землю и воду отобрали у местных баев и крепких крестьян-переселенцев. (Тогда ещё слово «кулак», которым потом стали называть небедных крестьян, не было в обиходе.) Пока землю и воду отбирали и делили, посеять вовремя не успели. А кто посеял – собрали всего ничего.

Там, на баг a ре, то есть на землях без полива, почти ничего не растёт. А вода – в арыках с гор. За арыками нужно ухаживать и воду распределять так, чтобы всем хватало. А если арык принадлежит всем и никто за него не отвечает – воды в нём почему-то нет. Да и мирабов всех повыгоняли. А мираб в Средней Азии – человек важный: это человек, умеющий делить воду.

Южакам приходилось очень туго, но в семье в этот тяжёлый год никто не умер, хотя старшие и пухли с голоду, отдавая всё, что могли, малышам.

Савелий и Настя, несмотря на голод, сберегли посевное зерно – пшеницу и кукурузу, – корову и бугая (быка-производителя), трёх тонкорунных овец и барана, двух лошадей – жеребца и кобылу. Всё остальное за год съели.

И вдруг ближе к весне пропал тринадцатилетний Миша. Он часто ходил к соседям: там было совсем плохо, и Миша помогал ослабевшей соседке. У неё дети были моложе Миши (ещё не помощники), а муж – гуляка и выпивоха и, стало быть, тоже не помощник.

Миша пошёл помочь соседке – и не вернулся домой. Когда стали его искать, сосед, отводя глаза в сторону, говорил, что Миша к ним не приходил. А ещё через неделю южаковский пёс долго дрался с соседской собакой. Отняв у той собаки какую-то вещь, принёс её домой, положил на порог дома и тоскливо завыл.

Пёс принёс хозяевам Мишин скальп. Всё стало понятно. Видимо, Мишу съели соседи, но доказать ничего не удалось, да власти не особенно и старались.

Настя долго лежала в беспамятстве.

Пока Настя болела, Савелий отдал свой дом Дуне с мужем и, забрав семью, переехал в другое село – Вознесеновку. На краю села ему нарёзали землю под усадьбу и дали надел по числу едоков – так решил Вознесеновский сельсовет. И опять он начал становиться на ноги, но работников в семье уже было маловато – сам, жена да старшая Лена; Вере было десять лет – на ней было домашнее хозяйство, а трёхлетние Пётр и Павел пасли гусей.

Осенью 1922 года родилась Маня, последняя, самая младшая из детей.

К осени 1937 года, когда мы появились у Южаков, у них было справное единоличное хозяйство. Единственное в окружающем их колхозном «благоденствии»! В хозяйстве работали только пятеро: сам Савелий, Настя, восемнадцатилетние Пётр и Павел и пятнадцатилетняя Маня по-прежнему трудились с утра до вечера. А Лена и Вера были замужем и жили своими домами. Казалось, Савелий умел всё. Помимо обычной работы в поле и в саду, он прекрасно владел гончарным кругом. Горшки, крынки, миски, кружки делал и обжигал сам. Плёл всякие корзины, лапти.

Семья держала овец. Тонкорунных овец стригут раз в год, весной, с каждой овцы настригают 5–6 кг шерсти. Местных мериносов (грубошёрстных) нужно стричь весной и осенью, получая по 3–4 кг шерсти с каждой стрижки. Всю шерсть перерабатывали: мыли, чесали, пряли, из получившихся ниток вязали кофты, платки, носки. Очёсы шли на изготовление кошмы (войлока). Савелий валял валенки, а из белой шерсти мериносов катал нечто тонкое и мягкое, как сукно. Из этой «ткани» делали одежду (её даже красили в разные цвета!).

Кроме того, Савелий плотничал и столярничал – делал всякую мебель. И резал по дереву. Это были настоящие деревянные кружева! И рисунок придумывал сам. А ещё он делал деревянные ложки и миски.

Если было нужно, брался хозяин и за свой переносной горн: ковал гвозди, скобы, ножи, чинил инвентарь, подковывал лошадей. А ещё чинил обувку и заливал галоши.

В селе его очень уважали, но и побаивались: некоторые опасались, не колдун ли он. Однако если нужно было копать колодец – звали Савелия: он безошибочно определял место, где нужно копать, где вода ближе. Если корова не могла растелиться – помочь просили Савелия. Савелий умел практически всё.

У всех в садах рос тутовник – это такое большое дерево со сладкими ягодами светло-жёлтого цвета, похожими на крупную длинную малину. В России его ещё называют шелковицей. А Савелий посадил вдоль забора с соседом целый ряд тутовника и весной, когда на тутовнике распускались листья, куда-то ездил и привозил несколько коробов с ожившими гусеницами шелкопряда. В сарае на стеллажах этих гусениц кормили листьями тутовника. Гусеницу кормят 30–35 дней, потом она начинает завивать кокон. Чтобы кокон хорошо разматывался, на стеллаже расставляют специальные кокончики в виде веничков из соломы. Зимой, когда было «нечего делать», семья заготавливала несколько тысяч таких веничков. В течение трёх дней гусеница заканчивает завивку и превращается внутри кокона в куколку. В коконе за 14–18 дней куколка становится бабочкой, но чуть раньше, на 9–10-й день после завивки, коконы собирают и сразу сушат. Долго хранить коконы нельзя – вылетит бабочка и кокон не будет разматываться. Южаки сушили коконы в русской печке. Потом сухие коконы хранятся хорошо. Ну а в «свободное от работы время» коконы разматывали, получая шёлковую нить. Из этой нити ткали шёлк или вязали шёлковую вещь тонким крючком.

Если на еду резали овцу или барана, Савелий выделывал снятую шкуру. Из выдубленных шкур потом шили кожухи всем членам семьи (кожух – это что-то вроде дублёнки).

Вот какая семья взялась выхаживать и обихаживать маму и меня. Мама быстро пошла на поправку. Её лечили, а меня, похоже, просто откармливали. Но сколько же интересного я увидела за это время! Как молотят цепами пшеницу, как прядут шерсть, как ткут. Савелий взял меня с собой в горы – мы ездили за глиной, из которой делают посуду. Он вырезал мне ложку – маленькую, по руке.

Улыбался Савелий редко, говорил – и того реже. Вопросов маме никогда не задавал. Когда я лезла к нему со всякими «почему», хмурился и обстоятельно отвечал, а чаще говорил: «Пойдём, сама увидишь». Я и ходила за ним как хвостик, и смотрела, как что делается.

Мама совсем поправилась и снова начала искать работу. Меня с ней отпускали не всегда, только в хорошую погоду. И к вечеру мы возвращались в тёплый дом.

Как-то «между делом» Савелий свалял мне валенки и сшил ичиги – кожаные сапожки с мягкой подошвой. Обувь была мне великовата – «на вырост». Починил мои и мамины ботинки. Долго крутил мамин левый ботинок, что-то мерял и… выточил из дерева точное повторение подошвы маминой ортопедической обуви. Так и у мамы появились новые ичиги, причём ортопедические!

А вечерами все садились за работу. Маня и Настя пряли, мама шила Мане нарядные платья и кофточки (Маня уже «заневестилась», и ей готовили приданое). Мама хорошо шила на швейной машинке, вещи получались «как магазинные». Савелий и сыновья резали ложки, чинили обувь, а я – я громко и с выражением читала всем работающим толстую старую книгу – «Жития святых». Иногда доставали ещё одну книгу, и тогда читать садилась мама – это была Библия. У меня не получалось читать её бегло: книга была на церковнославянском языке. Мама читала и, если видела, что фраза мне не совсем понятна, переводила на русский.

Однажды вечером, вернувшись после поисков работы, мама сказала, что, хотя она по образованию агроном, может быть, её возьмут работать машинисткой в колхозную контору в Каптал-Арыке. Им нужен делопроизводитель, знающий русский. Сложность только в том, что это киргизское село и там никто по-русски не говорит, даже в конторе.

– Не торопись соглашаться, – подумав, сказал Савелий. – Тебе придётся заполнять ежедневные наряды со слов учётчиков-киргизов. Они-то все понимают по-русски и многие говорят, только с очень сильным акцентом. Ты по этим нарядам будешь делать для района еженедельные и ежемесячные сводки выполнения работ. Но при первой же ревизии окажется, что сводки, написанные твоей рукой, неправильные. Нарядчики и бригадиры скажут: «Мин урусча бельмэ» [10]10
  Я по-русски не понимаю (кирг.).


[Закрыть], а ты за вредительство поедешь туда, куда Макар телят не гонял. Нет на это моего согласия. А если всё-таки согласишься – Еличку не отдадим, тут останется. Туда нельзя везти девчонку: скрадут, переправят к родне в горы, а лет в десять-двенадцать замуж выдадут. За такую беленькую большой калым [11]11
  Калым (тюрк.) – в Средней Азии и на Кавказе – традиционный выкуп за невесту, который выплачивают перед свадьбой её родственникам.


[Закрыть]заплатят. Здесь тебе не Москва – свои порядки. Нет на это нашего благословления. Правда, мать?

– Обеих никуда не пущу. По весне парни в армию уйдут, дом совсем пустым станет. А в контору и в здешнем колхозе по весне устроишься. Отец сам решил: как парней в армию заберут, пойдёт работать в колхоз бычатником – всё равно без мужиков хозяйство порушится.

– И как же вы будете? – спросила мама.

– Вот будет работать в колхозе. Бычатнику вон полтора трудодня [12]12
  С 1930 по 1966 год колхозникам не платили зарплату, при этом они были обязаны отработать определённое количество времени на общих работах. Объём работы исчислялся в трудоднях, и соответственно количеству трудодней между колхозниками распределялся доход колхоза. Фактически это была несправедливая система, так как чаще всего довольно тяжёлый труд оценивался очень низко.


[Закрыть]во весь год положено, а Савелий и так за ихними бугаями приглядывает – наши ведь, племенные. Мы сами их колхозу отдали – всё равно всё село к нашим бугаям своих коров водило. Нас за это и не раскулачивали. И работников мы никогда не держали – сами ломили и все «излишки» в колхоз отдавали. Они только к нашему хозяйству приглядывались, а отец сам скот пригнал. Вот и не тронули. Оставайтесь у нас, перебедуем вместе, дочушка.

– Нельзя нам у вас надолго задерживаться, – грустно ответила мама. – Нам лучше на казённой квартире жить. Случись что – вас ведь тоже не помилуют; кто знает, куда ещё ветер подует. Мы уж будем искать работу. В Каптал-Арык не поедем, это я вам обещаю. Попробую ещё по школам походить – может, где-нибудь нужен учитель химии, биологии или иностранного языка, ну или музыки и пения. А вам спасибо на добром слове.

Савелий нахмурился, а Настя и Маня почему-то заплакали.