Текст книги "Скворцы (СИ)"

Автор книги: Ольга Фост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Нынче ребята гнали мерс, и по безмолвной договорённости машину вёл Сашка. Обычно на дорогу им отводилось восемь ночных часов, но семьсот с небольшим километров от Питера до первопрестольной они пролетали чуть быстрее. Нарушали инструкции Палыча, конечно, нарушали…

Кот предпочитал бээмвушки – за неповторимый голос движка, низкий, тягучий… такой у влюблённой женщины бывает – но и на мерседесах вполне мог подменить Сашку; для того и полагалось ходить в рейс парой: первый пилот и пилот номер два, он же штурман. Мог бы подменить… да только Сашка провозгласил себя рыцарем прекрасной дамы Мерседес Бенц, и лучшему другу уступал поводья лишь в крайних случаях. А таких за без малого год, что они накатали, было всего два.

Песня закончилась, и Кот автоматически точным жестом ткнул на перемотку – назад. Несколько секунд они ехали в тишине, которая могла бы и оглушить, но мешал шорох резины по влажному асфальту да мягкий скрежет плёнки в кассетнике.

Дорога плавно пошла вниз – после валдайских русских горок с их перепадами высот и крутыми дугами поворотов этот пологий спуск дарил передышку, и Сашка любил его. По левую руку задумчиво текла Волга, темнел на дальнем берегу лес. Если бы мы могли выбирать место, где умереть, Скворцов предпочел бы здесь. Почему – и сам не знал. Просто уж больно хорошо ему тут было. Он бросил рычаг на нейтралку, убрал ноги с педалей – и по уставшим мышцам потекло наслаждение. Стрелка спидометра ушла чуть правее, но до ста сорока не дотянулась.

Кот выждал ещё пару секунд и включил play чётко на паузе между песнями. Салон наполнился треском иглы по виниловым дорожкам – эта запись ещё не была почищена от шумов.

С первыми аккордами Скворцов приободрился, выпрямился в кресле, нежно вставил пятую передачу и легонько вдавил педаль газа. Покорённая его ласковой властью, машина отозвалась лишь водителю понятным напевом – и вот уже опять Кот не успевает ловить взглядом километровые отметки на обочинах.

– Горел асфальт! Ты чувствовал тепло!

Порывами встречного ветра налетала на лобовое стекло прозрачная тьма, неохватная пустота кружила в небе над путниками.

Салон обволакивал ласкающим уютом – словно родная берлога. Чертовски удобный руль послушно лежал под Сашкиной левой ладонью, а правая, как на скипетре, покоилась на рычаге скоростей. И лишь взгляд выдавал напряжение гонщика: это его глаза раздвигали пространство впереди. Сашка думал о том, как он поцелует Альку при встрече.

Кот поплотнее запахнул куртку, и почти улёгся в пассажирском кресле. Полуприкрыв глаза, он смотрел на красивый, очерченный призрачным светом приборов профиль Скворцова и думал о губах его сестры.

Ровно гудел мотор. Машина летела сквозь ночь. Динамики похрипывали в такт рыдающим на высоких нотах струнам. И уже вполголоса подпевали любимой группе ребята. Свои слова им были не нужны – всё звучало в песнях, под которые они жили.

– Горел асфальт! Смертям! Назло!

* * *

Плывёт по вселенной крохотный и слегка сумасшедший кораблик Земля, подставив неспешному звёздному свету необъятные паруса небес. Кружится в вечном вальсе, меняет континенты и обычаи, эры и наряды… как сейчас, к примеру: над южным полушарием воцаряется осень, а над северным – куролесит весна. Никогда не бывает скучно на этом корабле – и любой, кому посчастливилось попасть на его гостеприимный борт, остаётся тут навсегда.

Ветер спешил, спешил. Гнал во всю мощь крыльев. На лету зачерпнул в левую ладонь жару Сахары – а в правой нёс просоленную пену океана. Он знал – она уже отворила окно и смотрит в гаснущий на западе камин: ждёт.

Мелькнуло и осталось далеко позади Средиземноморье – крепко спала эта древняя земля, даже не заметила прикосновения могучего атлантического ветра. Лишь кипарисы качнули бархатными макушками в ответ на его влажное тепло да пробудились тёмно-розовые почки на миндальных деревьях.

А он уже нёсся над великой и славной рекой, которую не всякая птица решится перелететь, и лукавой улыбкой светила ему вослед зелёная луна.

Окна были раскрыты настежь – чтобы ночь скорее вошла в дом, наполнила озорной свежестью все этажи, все комнаты. Олеся сидела на подоконнике и встречала апрель. Огромная бабушкина шаль щекотно покалывала шерстинками плечи, спину и чуть ниже… наставления любящих людей надо выполнять неукоснительно, а натурам мечтательным – и подавно.

Тихи и пустынны, лежали внизу улицы, тяжкая хмельная одурь накрыла их пропотелой телогрейкой, и от того ещё выше, ещё дальше отстранялось небо. Ревнивые фонари остро резали мертвенно-белым светом по зрачкам тех, кто вспоминал холодной той весной поднять взгляд на льдисто мерцавшие звёзды.

Скудная городская земля исходила солоноватым паром, молитвенно ластясь его теплом к лицам и рукам одиноких прохожих, блестела влажно, призывно… но они брели мимо, дальше, в дремучем сне, и не чуяли этой, покинутой небом, нежности.

Пришедший с далёкой Атлантики, от самых Ястребиных островов ветер ничуть не устал. Он как мог, продлевал последние минуты перед встречей, кружил над спящим городом. Редкие мохнатые облака от греха подальше решили сами уплыть с его пути – и над крышами распахнулась сияющая тьма. А ветер, меж тем, ерошил верхушки тополей и каштанов, касался чутких ветвей берёз. Мимоходом покружился у сонной речки. И всё не сводил глаз с замершего в ожидании женского лица. В распахнутом под самой крышей окне. В доме на окраине столицы.

Он совершил ещё один неторопливый оборот над притихшим в темноте городом. Вот, бережно поднял нерастраченную любовь одинокой земли, обернул её зноем великой пустыни, и обвязал подарок кровью океана.

И лишь после этого позволил себе приблизиться к истосковавшейся женщине.

Она вдохнула полной грудью, растворяясь в потоке ласкового ветра. Дождалась, дождалась, сумела выжить одичалой зиме назло! Дождалась пряной апрельской прохлады! Кровь вскипела вечно юным огнём жизни. Алмазно брызнули во все стороны последние оковы холода. И упала на пол старая, ненужная теперь шаль…

Днём всё ясно и понятно, днём всё решено и взвешено – и лишь ночью можно услышать, как бьётся под тайными покровами великое сердце жизни. Поэтому, когда ночь зовёт тебя в путь – не перечь. Иди. И услышишь.

Лиса открыла дверь и замерла, по давней привычке балансируя на волшебной секунде между «ещё здесь» и «уже там». Из комнаты Сашки и Альки слышится мерное дыхание в четыре дырочки. В квартире Нинели тоже тишина… что ж, все спят – можно их и оставить до рассвета.

Дверь закрылась за хозяйкой без единого скрипа – вот что значит не пожалеть масла для петель. Закрылась, но не отпустила сразу: пристально смотрела вслед, словно ожидая прощального взгляда через плечо. Олеся не выдержала и, повинуясь зову, обернулась. Счастье, когда тебя понимают – и дверь ярко просияла надписью, что появилась на ней в день, когда Лиса и Браун помогли донести до дома несчастного поклонника Нинели.

Вспоминать об этом до сих пор было стыдно и больно – особенно, когда до Лисы вдруг дошло, что Лёша всё знает и всё понимает.

Парни пыхтя втянули тяжко обвисшее тело в лифт. Машина медленно сдвинула челюсти и начала подъём. Тем временем Лиса на секундочку представила себе картину: сейчас они позвонят в дверь, Лёшина мама откроет дверь и увидит всё это.

– Ребят, Лёш… а может, погодим домой пока?

Лёша отозвался не сразу – явно раздумывал, что можно сказать этим двоим, а что – нет:

– Мать и так с ума сходит. Бати со вчерашнего вечера нет. Мы уже и в больницы звонили… Милицию пока не хотели подключать.

– А она знает, что ты отца уже нашёл?

– Нет.

– Тогда давай обождём ещё – ну, пусть он хоть немного в себя придёт.

Что-то тяжко и хрипато подсвистывало у отца в груди, мешая дышать по-человечески. Лёша задумался. Перед глазами словно кадры слайдов мелькнули: вот он бежит на другой конец микрорайона в гараж, надеясь застать отца там, вот обходит методично двор за двором, вот – нашёл, в десятках метров от собственного дома. В словах девчонки вроде и был смысл, но там же мать вся извелась…

– А… такое уже бывало? – робко коснулась затянувшейся тишины Лиса. Тишина натужно зазвенела – но выдержала: ресницы парня дрогнули – он хотел зыркнуть на эту… эту! Да побоялся ненароком сделать ей больно. Потому совсем опустил взгляд, ещё жестче сжал губы и продолжил молчать. Только кнопку ткнул этажом ниже своего.

Лифт послушно остановился.

Лёша поколебался ещё немного, а потом попросил Лису открыть дверь на пожарную лестницу.

Наощупь по шершавым и сухим от пыли стенам дети добрались до ступеней и опустили на них пьяного. Сами нахохлившимися воробьями расселись рядом и уткнули носы в колени – чтобы хоть как-то дышать вонью, населявшей лестницу.

Мужчина откинулся спиной к стене, поводя вокруг себя полуприкрытыми мутными глазами. Он явно ничего вокруг не узнавал, но дар речи постепенно возвращался:

– Гады все! Твари! – всхлипнув и мучительно преодолевая сопротивление парализованных алкоголем языка и губ, он выкрикнул: – Страну! Угрохали!

Эхо лестничных пролётов послушно отразило его вопль – и все последующие тоже. В которых выл такой ураган, что хотелось схватиться за голову и убежать. Но они остались там, покорно слушая хмельную стонущую ругань. А что ещё оставалось? Страна – она у нас одна, если все убежим – то что же останется? Кто?

Говорить с ним было бесполезно – он не слышал. Да и получилось бы возразить? Или возражать? Это взрослые целыми вечерами сидят у телевизоров, вглядываясь в прозаседания, вслушиваясь в бесконечные потоки слов с экранов, газетками шуршат – вот и есть у них аргументы друг против друга. Это взрослые уже давно повзрослели и забыли во всех своих непонятных драчках, что значит – быть молодыми и жадно, до самозабвения любить всю эту дикую, непонятную жизнь. Это взрослые на разные лады то напевают протяжные мантры в защиту демократов, то под красными флагами разевают перекошенные рты, то горькой заливаются… А жить-то, жить когда уже начнём, когда?

Белых-старший, меж тем, склеивал матерные эпитеты с такими именами, что муторно становилось. Мрачная картина вставала из отрывистых недоговорок постепенно трезвевшего человека. Лису будто раскалённым гребнем против шерсти чесануло – а ведь, Михаил Леонидович уже не вернётся обратно. А значит, и мама… Никогда.

Сколько времени Лёшин отец приходил в чувство – Лиса не знала, но пачка «Магны» уже подходила к концу.

Девушка не стала задавать тревоживший её и Брауна вопрос – нечего сейчас о Нинели вспоминать, ну совсем ни к чему.

Иной раз шелковистая женская ласка может хоть ненадолго примирить с тем, что жизнь не удалась ни разу – и лечение это тем ценнее, чем гаже на душе. Кого-то жар мужских ладоней удерживает от последнего шага в отчаяние… а когда человек, у которого просишь немного тепла, стряхивает тебя, словно налипшую грязь, все хронические обиды начинают терзать одновременно. Не отпихивайте друг друга, люди – может, тогда в мире станет меньше боли?

– Лёха? – это отец вдруг разглядел сына. – Лёх… У меня… это… работы больше нет.

Ответ был нескорым, но простым:

– Пойдём домой, к маме…

Борис ещё что-то порывался сказать Лёше, но девушка бесцеремонно потащила своего друга за рукав к лифту.

– Пойми – это же ущерб имуществу! – кипятился Борька, пока они спускались вниз, – а моральный ущерб какой? Да и вам с Сашкой тоже перепало! Надо этих Белых на счётчик поставить! Если старик не может – пусть сыновья платят!

Лиса в ответ скорчила ему одну из тех гримас, которые Браун совершенно терпеть у неё не мог: скривила рот, нос сморщила и вдобавок пальцем у виска покрутила. Ну что ты будешь делать с этой юродивой?! Борьке хотелось встряхнуть Лису так, чтобы в голове у неё всё, наконец, встало по местам. Вечно всех жалеет, дурёха, всех старается понять и никогда не умеет свою выгоду просчитать. Дитя цветов запоздалых, блин! Ладно, жизнь научит, если раньше не прибьёт.

– Не злись, – попыталась девушка успокоить бурю, гулявшую в карих глазах, – ведь, главное, с Ниной всё в порядке. А так – ну, бывает, люди ссорятся, делают сгоряча гадости друг другу, потом мирятся…

Про себя же подумала, что хорошо бы у Лёшкиного отца хватило ума просто забыть Нинель.

– А если я не хочу, чтобы они мирились? – вопрос прозвучал жёстко, но откровенно. И за эту откровенность Лиса простила Брауну ещё одну рану. Только вот руки сами собой спрятались в карманы джинсов, острый нос независимо задрался, а левая бровь собрала на лбу ироничные складки:

– Прелесть моя, тебя же не надо учить, что делать? Дядьку только не трожь, и вещи собери сам.

Браун дёрнулся, отшатнулся, но промолчал. Постоял немного, очухиваясь и прикидывая варианты. Затем почти бегом догнал уже довольно далёко учесавшую Лису, схватил за куртку. Рванул к себе. Прижал её дурью башку к плечу:

– Друзья?

Вернулись они в полном молчании. Пока Браун собирал вещи, Лиса сидела на кухне и с интересом рассматривала пылающий на кончике своей сигареты уголёк. Алька тихо примостилась рядом и разгадывала кроссворд, время от времени с шумом листая энциклопедический словарь. Но её подруга, обычно не упускавшая случая «почесать интеллект», – так она называла передавшуюся от мамы страсть к кроссвордам, – на сей раз Лиса даже ухом не повела в сторону заманчиво расстеленной Алькой «Вечёрки».

Основательно проголодавшийся за день Сашка пришёл погреметь сковородками: решил приготовить любимую Лисой глазунью (по правде говоря, это было лучшее блюдо Скворцова – оно же единственное, ему подвластное). Он обжарил в масле лук, залил его аж четырьмя взбитыми белками и дождался того сказочного момента, когда сия красотища стала белёсо-матовой. Лишь после этого украсил своё творение подрагивающими желтками, которые тут же уютно погрузились в рыхлые, как перьевая подушка, белки. И вот уже получившееся нечто мягко шкворча доходит на маленьком огоньке, вызывая прилив желудочных соков у всех, кто имеет счастье сей шедевр кулинарии обонять. Сашка меж тем трёт немного сыру – всем троим по чуть-чуть. Для вкуса. Ну и чтобы тянучки получились – сырные тянучки Олеся с детства обожает. Сыроежка – что с неё взять?

После ужина Алька и Сашка незаметно испарились в свою комнату, тихонько притворив дверь: даже накормленная сырной яичницей и заметно оттаявшая потому, Лиса не скрывала желания побыть одной.

Стеной окружила девушку тишина, лишь подтекавший кран мерно стучал водой по раковине, да капали с часов секунды.

Груда окурков, заполонивших пепельницу, подозрительно напоминала пирамиду с картины Верещагина. Бесславно окончила своё существование на вершине этой зловещей кучки очередная сигарета, и Лиса потянулась за новой. Но, к огромной её досаде, пачка оказалась пуста. И заначки – тоже. Ну, что ж… хватит, не то никотин из ушей польётся – некурящая Алька периодически дразнила этим своего любимого и его непутёвую сестру.

Лиса резко встала, шагнула к окну. Сказанные Брауну слова жгли до сих пор, и ещё будут жечь – годами, годами. «Ну! Что! Стоило! Тебе! Промолчать! Дура!!!» А он молодчина – не дал всему развалиться окончательно. Да и о Сашке с Котом она совсем не подумала – им-то каково бы пришлось? Лиса снова вспомнила тон, каким Браун произнёс остановившее её «Друзья?» Конечно, милый, конечно. Прости меня.

Может, и к лучшему, что я потеряла тебя так – а не иначе… Бабушка говорила мне, что не живут в нашем роду мужчины долго, а женщины рано вдовеют: проклятие не проклятие, рок не рок, а вот такая вот дрянь и вправду есть… живи же, и будь счастлив.

В груди заныла вьюга, и девушка почти вылетела из квартиры в общий коридор. Посмотрела на обе, очищенные и отмытые, двери – свою и Нинели. Прислушалась к чему-то. Стало зябко рукам, и Лиса засунула их в карманы. В правом обнаружилась забытая помада. Естественно, она тут же оказалась на ладони, под задумчивым взглядом хозяйки. Пальцы резко крутанули механизм до отказа – карандашик вылез из норки, как баллистическая ракета из шахты на старте. Густо-фиолетовая такая боеголовка, с ценой от самолёта. На день рождения ребята скидывались, дарили, чтоб Лиса модная ходила. Она и ходила – и даже веки ею вместо теней подводила пару раз – на недавний концерт «Алисы», конечно же, тоже! Девушка присмотрелась к почти нетронутому пахучему карандашу. Потом на губах появилась лукавая улыбочка, которая всегда так нравилась Коту, а Брауну казалась просто хулиганской. А рука меж тем выводила помадой на фанере самую любимую фразу из всех любимых книг:

Скажи: «друг» – и входи.

Она отступила на шаг – как художник от холста. Всмотрелась в буквы. И стала обводить их снова. Старательно – чтобы стало поярче.

Скажи. Зову… Друг. Еле слышная просьба! И – входи. Ведь нет ничего невозможного?

С тех пор надпись встречала и провожала всех, кто проходил рядом с нею, – и она до сих пор там, прячется за новой обивкой. А пока… пока дверь светила теми словами хозяйке вослед, благословляя в путь.

Серебристая ночная дымка всколыхнулась, прижалась влажной прохладой к щекам и пропустила путницу. Вдали стучал по стыкам рельсов поезд, а в ещё не одетых листвою ветвях шуршало что-то – то ли струился туман по коре, то ли кикимора наводила морок на окрестных домовых.

Обнищавшим барином в поношенном сюртуке выплыл из темноты тусклый Кутузовский проспект. Поклонная гора стояла вся развороченная, и лишь холм с высоким деревянным крестом на вершине безрадостно взирал на вздыбленные, как торосы, цементные плиты. Холм терпеливо ждал, когда занятые выживанием люди достроят памятник великой своей победе. «Что ж… терпения Поклонной горе не занимать,» – Лиса присела у подножия креста перекурить. Далеко виднелась Потылиха с редкими огоньками; подмигивали они Лисе или смаргивали слезу – кто знает?

Прогрохотал совсем рядом товарняк, и снова всё стихло.

Город спал. Спал покорным сном тяжелобольного, которому больше ничего не остаётся, кроме как лежать и ждать конца. Хоть какого-нибудь уже – лишь бы.

А Лиса шла себе и шла – по проспекту и через мост вверх – на один из семи холмов. Дойдя до мидовской высотки, нырнула в переулки. Петли дворов да подворотен снова вывели её на берег реки. Она остановилась, всматриваясь в Александровский сад и пытаясь сквозь холодную дымку разглядеть жаркий весенний день, рыжего искусителя Азазелло и Маргариту, сжимающую в анемичных пальцах баночку с волшебным кремом.

Промозглый сквознячок с реки коварно пробежался ледяными губами от затылка к лопаткам… Лиса вздрогнула, очнулась от своих видений и Волхонкой пошла к Остоженке. Ах, как ей это понравилось! «Иду Волхонкой – к Остоженке!» – прошептала она в темноту, языком и губами смакуя каждый звук. В именах – древняя магия. Ну и что, что на каждом третьем доме красуются вывески чейнджей? Ну и что, что мелькают то справа, то слева искривлённым своим позвоночником змейки долларовых значков да солидные, как монумент, буквы DM? Ну да, меняется всё… Круто меняется. До неузнаваемости. Меняется всё! Всё! Поэтому когда-нибудь на этих улицах будет светло и чисто, а вон из того окна на третьем этаже будут смотреть двое – а не одинокая хлипкая фигурка. «Бессонница, сестра? Ладно… всё проходит – пройдёт и эта ночь. И всё у нас будет. Хорошо».

* * *

Между близкими людьми – по-настоящему близкими, а не только лишь по крови – идёт незатихающий ни на мгновение разговор. Подумаешь о родном, а потом выясняется: у него в это же время что-то происходило. Или – что ещё более удивительно – он тоже думал о тебе, а то и над тем же, и где-то в заповедных уголках вселенной встретились ваши мысли на радость друг другу.

А что уж говорить о маме и дочке, которым выпало редкое счастье – дружить? Не один раз слышали приятельницы от Татьяны Николаевны:

– Я любила бы Олесю, даже если бы она не была моей дочерью. А просто – за то, что она есть.

Cкептики считают, что такого не может быть в принципе. Враки. Но, конечно же, дружба дружбой, а родительскую ношу даже смерть не имеет права снять, поэтому…

«Здравствуй, доченька! Эту записочку пишу только тебе, хотя для вас с Сашенькой написала общее. Но чувствую я, что о многом не успела поговорить с тобой, и пока ещё такая возможность есть – выслушай меня, ласточка».

Татьяна Николаевна оторвалась от письма Олесе и посмотрела в большое кухонное окно. Просто удивительно, до чего хорошо сохранился университетский город Геттинген! Не знал он ковровых бомбардировок, миновали они его, ибо история творилась не здесь. История никогда не совершается там, где царит наука, – но всегда там, где науку ставят на службу политике.

«Доченька! Береги себя, пожалуйста! Своё здоровье! Ты так варварски растрачиваешь себя, Олеся, сама того не замечая. У тебя же горло больное, а ты на концертах вопишь, ходишь – я уверена – нараспашку и без шарфа… и куришь, Олеся, куришь! Ты же женщина! Ты – будущая мама! Неужто ты хочешь быть слабенькой и деток своих такими же видеть?

А тут ещё ушла к подруге вечером, вместо того, чтобы посидеть дома, с Сашей, почитать… Ведь сейчас столько литературы интересной публикуется, передачи такие интересные, познавательные по телевидению идут. Ну, почему я смогла дозвониться до тебя позавчера только в час ночи? И где был Саша? Ну, он юноша, и конечно, мог быть на свидании, хотя я за него тоже крайне тревожусь, но ты, ты, девочка моя! Когда я думаю, что ты идёшь себе там, одна ночными улицами, от страха за тебя у меня ноет грудь и ноги становятся ватными. Олесенька, ласточка! Не для того я так тяжело рожала тебя, не для того растила, чтобы ты сейчас бездумно и безумно растрачивала себя! Это крайняя безалаберность, крайне наплевательское отношение к своей жизни, а значит, и к моей. И ведь не в первом письме я говорю тебе это!

Что же ты всё лезешь на рожон, что ты всё испытываешь судьбу? Тебе, что – не хватает острых ощущений? До какой же степени нужно потерять чувство опасности, чтобы в глубокую ночь, в одиночку выходить из дома в такое страшное время?! Неужели до твоего ума, до твоего сердца не доходит, что если что-то – не дай Бог! – если что-то случится с тобой – не будет жизни и мне!»

Под веки словно гравия шуршащего насыпали. Татьяна Николаевна прикрыла глаза, крепко зажмурилась несколько раз и снова посмотрела в окно. Но не видела она ни сияющей вайды, – удивительного кустарника, который покрывается ослепительно жёлтыми цветами прежде листьев, – ни ясноглазо блестящих свежевымытыми стёклами окошек соседних домов, ни трогательно-кружевных занавесочек на них, ни подоконников, горшки на которых пенились многоцветьем тюльпанов, нарциссов и гиацинтов, ни высокого белесого неба. Она видела темноту, туман, белые цепочки фонарей и петляющую тропу своей непутевой девочки.

«Ты должна помнить, Олеся, что твоя бесшабашность, этакая бравада в кругу таких же, если не остановишься, может стать нормой жизни. А это – ненормальная жизнь. За этими вашими сборищами может пролететь самое главное – интересная многообразная жизнь для утверждения собственного «я». Нужно не лениться, а работать над собой, слушать классику, читать классику, смотреть классику. Вот бы чему посвятить время, которое ты тратишь не пойми на что. Иностранный язык надо совершенствовать – вот что следовало бы делать!»

Сама Татьяна Николаевна до сих пор не могла спокойно слышать немецкую речь – и ничего не могла с этим поделать. Ей вспомнилась колонна пленных немцев, которых в июле сорок четвёртого гнали по улице Горького от Белорусского вокзала к площади Маяковского. Молчаливой припылённой гусеницей ползла их масса – шаркающие ноги, чужие узкие лица, бесцветные тонкие губы, тусклые взгляды – так смотрят рыбы, вытащенные из воды… Что ж – вот вам и ди эрсте колонне марширт. Татьяна Николаевна поёжилась и застегнула накинутую на плечи кофточку.

«А ты пока только губишь себя, губишь, Олеся, губишь! Ты растрачиваешь всё, что мы с бабушкой с таким трудом вложили в тебя! Господи, как бы жалел папа, если бы мог видеть тебя сейчас! Это великий грех твой передо мной и перед ним – такое к себе небрежное отношение! Ты забыла о Боге. Сходи, Олеся, сходи в церковь. Поставь там свечки за здравие своё, Сашенькино, моё, за Михаила Леонидовича тоже можно, наверное, за упокой бабушки».

Где же тут салфетки? Ах, вот они. Женщина промокнула набрякшие веки и снова посмотрела в ослепительный день за окном.

Ей вспомнилась недавняя поездка с мужем и его коллегами в Магдебург – и впечатление от Домского собора города.

«Его колокольня издалека выныривала из-за многоэтажек, а когда мы подошли ближе, я подумала – какие же мы крошечные на фоне этой громады. Чёрно-серая эта громада, прокопчённая временем и огнём недавней войны, казалась мне упрёком Бога нам, людям – мы забыли о Нём, Олесенька».

Мы забыли о нём, потому что забыли о себе. Мы швыряем за жизнью жизнь в пылающее и ненасытное чрево не нами придуманных представлений о том, как же правильно существовать, и не помним, для чего же там, чуть правее сердца, родничком потаённым бьётся душа. Нас так легко продать, и потому мы так легко покупаемся. Прости меня, доченька, не знаю, как теперь, после всего, что я сказала тебе, как же мне теперь признаться в самом главном. Миша не хочет возвращаться, его пугает перспектива жить на одну пенсию – ведь его знания, его интеллект и способности оказались на родине никому не нужны… да и я привыкла к здешнему изобилию товаров, и вас могу поддерживать, когда могу… но, доченька, как же рвётся сердце к тебе, к вам, домой!

«Олеся, напиши мне подробно, что у вас с продуктами? Как с растительным маслом, мукой и сахаром? И что с консервами – остались ли? Или с оказией переслать ещё? Прошу тебя, не отделывайтесь от меня с Сашей коротенькими записочками! Я вас тоже очень люблю, мои милые, но мне мало одних лишь уверений в ваших чувствах. Хочу знать точно, что все мои посылки доходят по назначению – то есть, во всё ещё растущие ваши организмы. Очень тебя прошу – питайтесь там с Сашей нормально, не перекусывайте на ходу, чем попало и как попало! Ты – хозяйка, Олесенька, так устрой ваш стол так хорошо, насколько это возможно в нынешних условиях. Берегите себя, скворушки. Целую. Мама».

Последние два слова вышли чуть кривовато – не хватило места на листе. Она вздохнула… «Услышат, поймут ли?» Татьяна Николаевна плотно прижала к лицу ладони, кончиками пальцев старательно, с наслаждением растёрла рассыпавшиеся под веками угольки в мелкую пыль, разогнала её к вискам и вверх, к волосам. «Ах, Алёша… бедные наши дети. А всё-таки, всё-таки, всё-таки – это наши дети. Значит, поймут. И всё сделают правильно».