Текст книги "Стихи и поэмы"

Автор книги: Ольга Берггольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

непомерную тоску мою...

Разве я вымаливала клятвы,

разве вам подсказывала их?

Где же вы? Должно быть, на попятном

верные товарищи мои...

Вспоминаете ль по крайней мере

все, что обещали мне тогда,

все, чему меня просили верить,

умоляли помнить навсегда?

1937

Память («Всей земною горечью и болью...»)

Всей земною горечью и болью

навсегда во мне останься жить;

не забуду, не скажу – довольно,

не устану бережно любить.

В мире, счастьем, как росой, омытом,

буду щедрой, любящей, простой -

если ты не будешь позабыта,

если ты останешься со мной.

1937

«Любовные песни, разлучные...»

Любовные песни, разлучные

отпела, поди, сполна.

Девчоночки их заучивали,

многие, не одна.

Девчоночки наши русские,

радуясь и любя,

моими песнями грустными

выплакивали себя.

Услышав счастливый голос их,

не выдержу – улыбнусь.

На милую, милую молодость

не выдержу – оглянусь.

Ау, дорогая, лучшая,

румянец, июнь, весна!

И песней моей разлучною

откликнется мне она...

1937

Али Алмазову

1. ПИСЬМО

...Где ты, друг мой?

Прошло семилетие

с той разлуки, с последней той...

Ты живешь ли на белом свете?

Ты лежишь ли в земле сырой?

Пусть хоть это стихотворение,

словно голубь, к тебе дойдет,

в запылившемся оперении

прямо в руки твои упадет.

Пусть о сердце крылом ударится

одному понятная речь...

Время дни считать,

время стариться,

время близких своих беречь...

1937

2. ПЕСНЯ

Была на родине твоей -

и не нашла тебя.

– Здесь друга нет, – сказал ручей,

волнуясь и скорбя.

– Здесь друга нет, -

твердили мне

тропинки и луга.

– Здесь друга нет, -

сверкнули мне

нагорные снега.

На самый край вершин пришла

и, стоя на краю,

Я громко друга позвала,

как молодость мою.

И эхо голосом чужим

мне крикнуло в ответ,

усталым голосом моим:

– Увы! Здесь друга нет.

И я вернулася назад,

молчал безлюдный путь.

Не озарила глаз слеза,

и не могу вздохнуть.

И не пойму я много дней,

тоскуя и любя:

зачем на родине твоей

я не нашла тебя?

1938

«Ты в пустыню меня послала...»

Ты в пустыню меня послала, -

никаких путей впереди.

Ты оставила и сказала:

– Проверяю тебя. Иди.

Что ж, – я шла... Я шла как умела.

Было страшно и горько, – прости!

Оборвалась и обгорела,

истомилась к концу пути.

Я не знала, зачем Ты это

испытание мне дала.

Я не спрашивала ответа:

задыхалась, мужала, шла.

Вот стою пред Тобою снова, -

прямо в сердце мое гляди.

Повтори дорогое слово:

– Доверяю тебе. Иди.

Июнь 1938

Испытание

...И снова хватит сил

увидеть и узнать,

как все, что ты любил,

начнет тебя терзать.

И оборотнем вдруг

предстанет пред тобой

и оклевещет друг,

и оттолкнет другой.

И станут искушать,

прикажут: «Отрекись!» -

и скорчится душа

от страха и тоски.

И снова хватит сил

одно твердить в ответ:

– Ото всего, чем жил,

не отрекаюсь, нет! -

И снова хватит сил,

запомнив эти дни,

всему, что ты любил,

кричать: – Вернись! Верни...

Декабрь 1938

Листопад

Осенью в Москве на бульварах вывешивают дощечки с надписью: «Осторожно, листопад!»

В.Л.

Осень, осень! Над Москвою

журавли, туман и дым.

Златосумрачной листвою

загораются сады,

и дощечки на бульварах

всем прохожим говорят,

одиночкам или парам:

«Осторожно, листопад!»

О, как сердцу одиноко

в переулочке чужом!

Вечер бродит мимо окон,

вздрагивая под дождем.

Для кого же здесь одна я,

кто мне дорог, кто мне рад?

Почему припоминаю:

«Осторожно, листопад!»?

Ничего не нужно было, -

значит, нечего терять:

даже близким, даже милым,

даже другом не назвать.

Почему же мне тоскливо,

что прощаемся навек,

невеселый, несчастливый,

одинокий человек?

Что усмешки, что небрежность?

Перетерпишь, переждешь...

Нет, всего страшнее нежность

на прощание, как дождь.

Темный ливень, теплый ливень,

весь – сверкание и дрожь!

Будь веселым, будь счастливым

на прощание, как дождь.

...Я одна пойду к вокзалу,

провожатым откажу.

Я не все тебе сказала,

но теперь уж не скажу.

Переулок полон ночью,

а дощечки говорят

проходящим одиночкам:

«Осторожно, листопад!»...

1938

Тост («Летит новогодняя вьюга...»)

Летит новогодняя вьюга,

сверкая, колдуя, трубя.

Прибор запоздавшему другу

поставим на стол у себя.

И рядом, наполнив до края,

веселую чашу вина,

чтоб, в искрах и звездах играя,

была наготове она.

Быть может, в промерзшие двери

наш друг постучится сейчас

и скажет: – За ваше доверье! -

и чашу осушит за нас.

Так выше бокал новогодний!

Наш первый поднимем смелей

за всех, кто не с нами сегодня,

за всех запоздавших друзей.

1939

«Мне старое снилось жилище...»

Сестре

Мне старое снилось жилище,

где раннее детство прошло,

где сердце, как прежде, отыщет

приют, и любовь, и тепло.

Мне снилось, что святки, что елка,

что громко смеется сестра,

что искрятся нежно и колко

румяные окна с утра.

А вечером дарят подарки,

и сказками пахнет хвоя,

и звезд золотые огарки

над самою крышей стоят.

...Я знаю – убогим и ветхим

становится старый наш дом;

нагие унылые ветки

стучат за померкшим окном.

А в комнате с мебелью старой,

в обиде и тесноте,

живет одинокий, усталый,

покинутый нами отец...

Зачем же, зачем же мне снится

страна отгоревшей любви?

Мария, подруга, сестрица,

окликни меня, позови...

Март 1939

«На асфальт расплавленный похожа...»

На асфальт расплавленный похожа

память ненасытная моя:

я запоминаю всех прохожих,

каждое движенье бытия...

След колес, железных и зубчатых, -

ржавый след обиды и тоски.

Рядом птичий милый отпечаток -

дочери погибшей башмачки.

Здесь друзья чредою проходили.

Всех запоминала – для чего?

Ведь они меня давно забыли,

больше не увижу никого.

Вот один прошел совсем по краю.

Укоризны след его темней.

Где-то он теперь живет? Не знаю.

Может, только в памяти моей.

В наказание такую память

мне судьба-насмешница дала,

чтоб томило долгими годами

то, что сердцем выжжено дотла.

Лучше б мне беспамятство, чем память,

как асфальт расплавленный, как путь, -

вечный путь под самыми стопами:

не сойти с него, не повернуть...

Октябрь 1939

«Перешагнув порог высокий...»

Перешагнув порог высокий,

остановилась у ворот.

Июльский вечер светлоокий

спускался медленно с высот.

И невский ветер, милый, зримый,

летел с мостов гремя, смеясь...

...Но столько раз мне это снилось,

что не обрадовалась я.

Я не упала тут же рядом

в слезах отважных и живых, -

лишь обвела усталым взглядом

унылый камень мостовых.

О, грозный вечер возвращенья,

когда, спаленная дотла,

душа моя не приняла

ни мира, ни освобожденья...

1939

Родине

1

Все, что пошлешь: нежданную беду,

свирепый искус, пламенное счастье, -

все вынесу и через все пройду.

Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно

щитом железным, сумрачным

и ржавым...

Вдруг в этом отчуждении неправом

наступит смерть – вдруг станет

все равно.

Октябрь 1939

2

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай, – я больше не могу...

1939

3

Изранила и душу опалила,

лишила сна, почти свела с ума...

Не отнимай хоть песенную силу,

не отнимай, – раскаешься сама!

Не отнимай, чтоб горестный и славный

твой путь воспеть.

Чтоб хоть в немой строке

мне говорить с тобой, как равной

с равной, -

на вольном и жестоком языке!

Осень 1939

«Пахнет соснами, гарью, тленьем...»

Пахнет соснами, гарью, тленьем.

Рядом бьется родник – лови!

Это запах освобожденья,

облик вечной нашей любви.

Не считаем ни дней, ни сроков.

Не гадаем, что впереди...

Трезвый, яростный и жестокий

полдень жизни – не отходи!

1939

Маргарите Коршуновой

Когда испытание злое

сомкнулось на жизни кольцом,

мне встретилась женщина-воин

с упрямым и скорбным лицом.

Не слава ее овевала,

но гнев, клевета и печаль.

И снят был ремень, и отняли

ее боевую медаль.

Была в ней такая суровость,

и нежность, и простота,

что сердце согрела мне снова

бессмертная наша мечта.

Никто никогда не узнает,

о чем говорили мы с ней.

Но видеть хочу, умирая,

ее у постели моей.

Пусть в очи померкшие глянет,

сурова, нежна и проста.

Пусть Ангелом Смерти предстанет

бессмертная наша Мечта.

1939

«Придешь, как приходят слепые...»

Придешь, как приходят слепые:

на ощупь стукнешь, слегка.

Лицо потемнело от пыли,

впадины

на висках.

Сама я открою двери

и крикну, смиряя дрожь:

– Я верю тебе, я верю!

Я знала, что ты придешь!

1939

Наш дом

...Сквозь дикий рай

твоей земли родной

А. Пушкин

I

О, бесприютные рассветы

в степных колхозах незнакомых!

Проснешься утром – кто ты? где ты?

Как будто дома – и не дома...

...Блуждали полночью в пустыне,

тропинку щупая огнями.

Нас было четверо в машине,

и караван столкнулся с нами.

Он в темноте возник внезапно.

Вожак в коротком разговоре

сказал, что путь – на юго-запад,

везут поклажу – новый город.

Он не рожден еще. Но имя

его известно. Он далеко.

Путями жгучими, глухими

они идут к нему с востока.

И в плоских ящиках с соломой

стекло поблескивало, гвозди...

Мы будем в городе как дома,

его хозяева и гости.

В том самом городе, который

еще в мечте, еще в дороге,

и мы узнаем этот город

по сердца радостной тревоге.

Мы вспомним ночь, пески, круженье

под небом грозным и весомым

и утреннее пробужденье

в степном колхозе незнакомом.

II

О, сонное мычанье стада,

акаций лепет, шум потока!

О, неги полная прохлада,

младенческий огонь востока!

Поет арба, картавит гравий,

топочет мирно гурт овечий,

ковыль, росой повит, играет

на плоскогорьях Семиречья.

...Да, бытие совсем иное!

Да, ты влечешь меня всегда

необозримой новизною

людей, обычаев, труда.

Так я бездомница? Бродяга?

Листка дубового бедней?

Нет, к неизведанному тяга

всего правдивей и сильней.

Нет, жажда вновь и вновь сначала

мучительную жизнь начать -

мое бесстрашье означает.

Оно – бессмертия печать...

III

И вновь дорога нежилая

дымит и вьется предо мной.

Шофер, уныло напевая,

качает буйной головой.

Ну что ж, споем, товарищ, вместе.

Печаль друзей поет во мне.

А ты тоскуешь о невесте,

живущей в дальней стороне.

За восемь тысяч километров,

в России, в тихом городке,

она стоит под вешним ветром

в цветном платочке, налегке.

Она стоит, глотая слезы,

ромашку щиплет наугад.

Над нею русские березы

в сережках розовых шумят...

Ну, пой еще. Еще страшнее

терзайся приступом тоски...

Давно ведь меж тобой и ею

легли разлучные пески.

Пески горючие, а горы

стоячие, а рек не счесть,

и самолет домчит не скоро

твою – загаданную – весть.

Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту

осушим вместе до конца

за то, о чем еще не спето, -

за наши горькие сердца.

IV

И снова ночь...

Молчит пустыня,

библейский мрак плывет кругом.

Нависло небо. Воздух стынет.

Тушканчики стоят торчком.

Стоят, как столпнички. Порою

блеснут звериные глаза

зеленой искоркой суровой,

и робко вздрогнут тормоза.

Кто тихо гонится за нами?

Чья тень мелькнула вдалеке?

Кто пролетел, свистя крылами,

и крикнул в страхе и тоске?

И вдруг негаданно-нежданно

возникло здание... Вошли.

Прими под крылья, кров желанный,

усталых путников земли.

Но где же мы? В дощатой зале

мерцает лампы свет убогий...

Друзья мои, мы на вокзале

еще неведомой дороги.

Уже бобыль, джерши-начальник,

без удивленья встретил нас,

нам жестяной выносит чайник

и начинает плавный сказ.

И вот уже родной, знакомый

легенды воздух нас объял.

Мы у себя. Мы дома, дома.

Мы произносим: «Наш вокзал».

Дрема томит... Колдует повесть...

Шуршит на станции ковыль...

Мы спим... А утром встретим поезд,

неописуемый как быль.

Он мчит с оранжевым султаном,

в пару, в росе, неукротим,

и разноцветные барханы

летят, как всадники, за ним.

V

Какой сентябрь! Туман и трепет,

багрец и бронза – Ленинград!

А те пути, рассветы, степи -

семь лет, семь лет тому назад.

Как, только семь? Увы, как много!

Не удержать, не возвратить

ту ночь, ту юность, ту дорогу,

а только в памяти хранить,

где караван, звездой ведомый,

к младенцу городу идет

и в плоских ящиках с соломой

стекло прозрачное несет.

Где не было границ доверью

себе, природе и друзьям,

где ты легендою, поверьем

невольно становился сам.

...Так есть уже воспоминанья

у поколенья моего?

Свои обычаи, преданья,

особый облик у него?

Строители и пилигримы,

мы не забудем ни о чем:

по всем путям, трудясь, прошли мы,

везде отыскивали дом.

Он был необжитой, просторный...

Вот отеплили мы его

всей молодостью, всем упорным

гореньем сердца своего.

А мы – как прежде, мы бродяги!

Мы сердцем поняли с тех дней,

что к неизведанному тяга

всего правдивей и сильней.

И в возмужалом постоянстве,

одной мечте верны всегда,

мы, как и прежде, жаждем странствий,

дорог, открытых для труда.

О, бесприютные рассветы!

Все ново, дико, незнакомо...

Проснешься утром – кто ты? где ты?

Ты – на земле. Ты дома. Дома.

1939

Ласточки над обрывом

...О, домовитая ласточка,

О, милосизая птичка!

Г. Державин

1

Пришла к тому обрыву,

судьбе взглянуть в глаза.

Вот здесь была счастливой

я много лет назад...

Морская даль синела,

и бронзов был закат.

Трава чуть-чуть свистела,

как много лет назад.

И так же пахло мятой,

и плакали стрижи...

Но чем свои утраты,

чем выкуплю – скажи?

Не выкупить, не вымолить

и снова не начать.

Проклятия не вымолвить.

Припомнить и – молчать.

Так тихо я сидела,

закрыв лицо платком,

что ласточка задела

плечо мое крылом...

2

Стремясь с безумной высоты,

задела ласточка плечо мне.

А я подумала, что ты

рукой коснулся, что-то вспомнив.

И обернулась я к тебе,

забыв обиды и смятенье,

прощая все своей судьбе

за легкое прикосновенье.

3

Как обрадовалась я

твоему прикосновенью,

ласточка, судьба моя,

трепет, дерзость, искушенье!

Точно встала я с земли,

снова миру улыбнулась.

Точно крылья проросли

там, где ты

крылом коснулась.

1940

Ирэне Гурской

Им снится лес – я знаю, знаю!

Мне тоже снилась год подряд

дорога дальняя лесная,

лесной узорчатый закат.

Мне снилось – я иду на воле,

в живой и мудрой тишине.

Ольха колдует, никнут ели,

струится солнце по сосне...

А всех милей – листва березы.

И вот – не властны над душой

ни гнев, ни счастие, ни слезы,

но только воля и покой.

Им снится лес – зеленый, мудрый,

березовый и молодой,

родник безродный, мостик узкий,

замшелый камень над водой...

Им снится лес – я знаю, знаю!

Вот почему, считая дни,

я так же по ночам стенаю

и так же плачу, как они.

Весна 1940

Песня («Знаю, чем меня пленила...»)

Знаю, чем меня пленила

жизнь моя, красавица, -

одарила страшной силой,

что самой не справиться.

Не скупилась на нее

ни в любви, ни в бедах я, -

сердце щедрое мое

осуждали, бедные.

Где ж им счастье разгадать

ни за что, без жалости

все, что было, вдруг отдать

до последней малости.

Я себя не берегла,

я друзей не мучила...

Разлетелись сокола...

Что же, может, к лучшему?

Елка, елка, елочка,

вершинка – что иголочка,

после милого осталась

только поговорочка.

Знаю, знаю, чем пленила

жизнь моя, красавица, -

силой, силой, страшной силой.

Ей самой не справиться.

1940

«Что я делаю?! Отпускаю...»

Что я делаю?! Отпускаю

завоеванного, одного,

от самой себя отрекаюсь,

от дыхания своего...

Не тебя ль своею судьбою

называла сама, любя?

Настигала быстрой ходьбою,

песней вымолила тебя?

Краем света, каменной кромкой

поднебесных горных хребтов,

пограничных ночей потемками

нас завязывала любовь...

Так работали, так скитались

неразлучные – ты да я,

что завистники любовались

и завидовали друзья...

1940

«Это все неправда. Ты любим...»

Это все неправда. Ты любим.

Ты навек останешься моим.

Ничего тебе я не прощу.

Милых рук твоих не отпущу.

А тебе меня не оттолкнуть,

даже негодуя и скорбя.

Как я вижу твой тернистый путь,

скрытый, неизвестный для тебя.

Только мне под силу, чтоб идти -

мне – с тобой по твоему пути...

1940

«Не может быть, чтоб жили мы напрасно!..»

...Врубелевский Демон год от года тускнеет, погасает, так как он написан бронзовыми красками, которые трудно удержать...

Не может быть, чтоб жили мы напрасно!

Вот, обернувшись к юности, кричу:

– Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна!

Ты, горнему подобная лучу!

.. .. .. .. .. .. .. .. . .

Так – далеко, в картинной галерее, -

тускнеет Демон, сброшенный с высот.

И лишь зари обломок, не тускнея,

в его венце поверженном цветет.

И чем темнее бронзовые перья,

тем ярче свет невидимой зари

как знак Мечты, Возмездья и Доверья

над взором несмирившимся горит...

1940

Молодость

...Вот когда я тебя воспою,

назову дорогою подругою,

юность канувшую мою,

быстроногую, тонкорукую.

О, заставских черемух плен,

комсомольский райком в палисаде,

звон гитар у кладбищенских стен,

по кустарникам звезды в засаде!

Не уйти, не раздать, не избыть

этот гнет молодого томленья,

это грозное чувство судьбы,

так похожее на вдохновенье.

Ты мерещилась всюду, судьба:

в порыжелом военном плакате,

в бурном, взрывчатом слове «борьба»,

в одиночестве на закате.

Как пушисты весной тополя,

как бессонницы неодолимы,

как близка на рассвете земля,

а друзья далеки и любимы.

А любовь? Как воздух и свет,

как дыхание – всюду с тобою,

нет конца ей, выхода нет, -

о, крыло ее голубое!

Вот когда я тебя воспою,

назову дорогою подругою,

юность канувшую мою,

быстроногую, тонкорукую...

1940

Борису Корнилову

...И все не так, и ты теперь иная,

поешь другое, плачешь о другом...

Б. Корнилов

1

О да, я иная, совсем уж иная!

Как быстро кончается жизнь...

Я так постарела, что ты не узнаешь.

А может, узнаешь? Скажи!

Не стану прощенья просить я,

ни клятвы -

напрасной – не стану давать.

Но если – я верю – вернешься обратно,

но если сумеешь узнать, -

давай о взаимных обидах забудем,

побродим, как раньше, вдвоем, -

и плакать, и плакать, и плакать мы будем,

мы знаем с тобою – о чем.

1939

2

Перебирая в памяти былое,

я вспомню песни первые свои:

«Звезда горит над розовой Невою,

заставские бормочут соловьи...»

...Но годы шли все горестней и слаще,

земля необозримая кругом.

Теперь – ты прав,

мой первый

и пропащий,

пою другое,

пла́чу о другом...

А юные девчонки и мальчишки,

они – о том же: сумерки, Нева...

И та же нега в этих песнях дышит,

и молодость по-прежнему права.

1940

Дальним друзьям

С этой мной развернутой страницы

я хочу сегодня обратиться

к вам, живущим в дальней стороне.

Я хочу сказать, что не забыла,

никого из вас не разлюбила,

может быть, забывших обо мне.

Верю, милые, что все вы живы,

что горды, упрямы и красивы.

Если ж кто угрюм и одинок,

вот мой адрес – может, пригодится?-

Троицкая семь, квартира тридцать.

Постучать. Не действует звонок.

Вы не бойтесь, я беру не много

на себя: я встречу у порога,

в красный угол сразу посажу.

Расспрошу о ваших неудачах,

нету слез у вас – за вас поплачу,

нет улыбки – сердцем разбужу.

Может быть, на все хватает силы,

что, заветы юности храня,

никого из вас не разлюбила,

никого из вас не позабыла,

вас, не позабывших про меня.

Осень 1940

Аленушка

1

Когда весна зеленая

затеплится опять -

пойду, пойду Аленушкой

над омутом рыдать.

Кругом березы кроткие

склоняются, горя.

Узорною решеткою

подернута заря.

А в омуте прозрачная

вода весной стоит.

А в омуте-то братец мой

на самом дне лежит.

На грудь положен камушек

граненый, не простой...

Иванушка, Иванушка,

что сделали с тобой?!

Иванушка, возлюбленный,

светлей и краше дня, -

потопленный, погубленный,

ты слышишь ли меня?

Оболганный, обманутый,

ни в чем не виноват, -

Иванушка, Иванушка,

воротишься ль назад?

Молчат березы кроткие,

над омутом горя.

И тоненькой решеткою

подернута заря...

2

Голосом звериным, исступленная,

я кричу над омутом с утра:

– Совесть светлая моя, Аленушка!

Отзовись мне, старшая сестра.

На дворе костры разложат вечером,

смертные отточат лезвия.

Возврати мне облик человеческий,

светлая Аленушка моя.

Я боюсь не гибели, не пламени:

оборотнем страшно умирать.

О, прости, прости за ослушание!

Помоги заклятье снять, сестра.

О, прости меня за то, что, жаждая,

ночью из звериного следа

напилась водой ночной однажды я...

Страшной оказалась та вода...

Мне сестра ответила: – Родимая!

Не поправить нам людское зло.

Камень, камень, камень на груди моей.

Черной тиной очи занесло...

...Но опять кричу я, исступленная,

страх звериный в сердце не тая...

Вдруг спасет меня моя Аленушка,

совесть отчужденная моя?

1940

Колыбельная другу

Сосны чуть качаются -

мачты корабельные.

Бродит, озирается

песня колыбельная.

Во белых снежках,

в вяленых сапожках,

шубка пестрая,

ушки вострые:

слышит снега шепоток,

слышит сердца ропоток.

Бродит песенка в лесу,

держит лапки на весу.

В мягких варежках она,

в теплых, гарусных,

и шумит над ней сосна

черным парусом.

Вот подкралась песня к дому,

смотрит в комнату мою...

Хочешь, я тебе, большому,

хочешь, я тебе, чужому,

колыбельную спою?

Колыбельную...

Корабельную...

Тихо песенка войдет,

ласковая, строгая,

ушками поведет,

варежкой потрогает,

чтоб с отрадой ты вздохнул,

на руке моей уснул,

чтоб ни страшных снов,

чтоб не стало слов,

только снега шепоток,

только сердца бормоток...

1940

Европа. Война 1940 года

Илье Эренбургу

1

Забыли о свете

вечерних окон,

задули теплый рыжий очаг,

как крысы, уходят

глубоко-глубоко

в недра земли и там молчат.

А над землею

голодный скрежет

железных крыл,

железных зубов

и визг пилы: не смолкая, режет

доски железные для гробов.

Но все слышнее,

как плачут дети,

ширится ночь, растут пустыри,

и только вдали на востоке светит

узенькая полоска зари.

И силуэтом на той полоске

круглая, выгнутая земля,

хата, и тоненькая березка,

и меченосные стены Кремля.

1940

2

Я не видала высоких крыш,

черных от черных дождей.

Но знаю

по смертной тоске своей,

как ты умирал, Париж.

Железный лязг и немая тишь,

и день похож на тюрьму.

Я знаю, как ты сдавался, Париж,

по бессилию моему.

Тоску не избудешь,

не заговоришь,

но все верней и верней

я знаю по ненависти своей,

как ты восстанешь, Париж!

1940

3

Быть может, близко сроки эти:

не рев сирен, не посвист бомб,

а тишину услышат дети

в бомбоубежище глухом.

И ночью, тихо, вереницей

из-под развалин выходя,

они сперва подставят лица

под струи щедрого дождя.

И, точно в первый день творенья,

горячим будет дождь ночной,

и восклубятся испаренья

над взрытою корой земной.

И будет ветер, ветер, ветер,

как дух, носиться над водой...

...Все перебиты. Только дети

спаслись под выжженной землей.

Они совсем не помнят года,

не знают – кто они и где.

Они, как птицы, ждут восхода

и, греясь, плещутся в воде.

А ночь тиха, тепло и сыро,

поток несет гряду костей...

Вот так настанет детство мира

и царство мудрое детей.

1940

4

Будет страшный миг -

будет тишина.

Шепот, а не крик:

«Кончилась война...»

Темно-красных рек

ропот в тишине.

И ряды калек

в розовой волне...

1940

5

Его найдут

в долине плодородной,

где бурных трав

прекрасно естество,

и удивятся силе благородной

и многослойной ржавчине его.

Его осмотрят

с трепетным вниманьем,

поищут след – и не найдут

следа,

потом по смутным песням

и преданьям

определят:

он создан для труда.

И вот отмоют

ржавчины узоры,

бессмертной крови сгустки

на броне,

прицепят плуги,

заведут моторы

и двинут по цветущей целине.

И древний танк,

забыв о нашей ночи,

победным ревом

сотрясая твердь,

потащит плуги,

точно скот рабочий,

по тем полям, где нес

огонь и смерть.

1940

6

Мечи острим и готовим латы

затем, чтоб миру предстала Ты

необоримой, разящей,

крылатой,

в сиянье Возмездия и Мечты.

К тебе взывают сестры и жены,

толпа обезумевших матерей,

и дети,

бродя в городах сожженных,

взывают к тебе:

– Скорей, скорей!-

Они обугленные ручонки

тянут к тебе во тьме, в ночи...

Во имя

счастливейшего ребенка

латы готовим, острим мечи.

Все шире ползут

кровавые пятна,

в железном прахе земля,

в пыли...

Так будь же готова

на подвиг ратный

освобожденье всея земли!

1940

«Не знаю, не знаю, живу – и не знаю...»

Не знаю, не знаю, живу – и не знаю,

когда же успею, когда запою

в средине лазурную, черную с края

заветную, лучшую песню мою.

Такую желанную всеми, такую

еще неизвестную спела бы я,

чтоб люди на землю упали, тоскуя,

а встали с земли – хорошея, смеясь.

О чем она будет? Не знаю, не знаю,

а знает об этом июньский прибой,

да чаек бездомных отважная стая,

да сердце, которое только с тобой.

Март 1941

«Я так боюсь, что всех, кого люблю...»

Я так боюсь, что всех, кого люблю,

утрачу вновь...

Я так теперь лелею и коплю

людей любовь.

И если кто смеется – не боюсь:

настанут дни,

когда тревогу вещую мою

поймут они.

Май 1941

«Мы предчувствовали полыханье...»

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной – с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена -

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

и что он значит -

только нам с Тобою знать дано.

Я люблю Тебя – я не могу иначе,

я и Ты – по-прежнему – одно.

Июнь 1941

Начало поэмы

...Всю ночь не разнимали руки,

всю ночь не спали мы с тобой:

я после долгой, злой разлуки

опять пришла к тебе – домой.

Мы говорили долго, жадно,

мы не стыдились слез отрадных, -

мы так крепились в дни ненастья...

Теперь душа светла, мудра,

и зрелое людское счастье,

как солнце, встретит нас с утра.

Теперь навек – ты веришь, веришь? -

любовь одна и жизнь одна...

...И вдруг стучит соседка в двери,

вошла и говорит:

– Война! -

Война уже с рассвета длится.

Войне уже девятый час.

Уж враг за новою границей.

Уж сотни первых вдов у нас.

Войне идет девятый час.

И в вечность канул день вчерашний.

Ты говоришь:

– Ну как? Не страшно?

– Нет... Ты идешь в военкомат? -

Еще ты муж, но больше – брат...

Ступай, родной...

И ты – солдат,

ты соотечественник мне,

и в этом – все.

Мы на войне.

1941

Первый день

...И да здравствует социалистическая революция во всем мире!

Надпись на памятнике В. И. Ленину около Финляндского вокзала в Ленинграде.

Это слова, сказанные Лениным 16 апреля 1917 года.

...И вновь Литейный – зона

фронтовая.

Идут войска, идут – в который раз! -

туда, где Ленин, руку простирая,

на грозный подвиг призывает нас.

Они идут, колонна за колонной,

еще в гражданском, тащат узелки...

Невидимые красные знамена

сопровождают красные полки.

Так шли в Семнадцатом -

к тому ж вокзалу,

в предчувствии страданий и побед.

Так вновь идут.

И блещет с пьедестала

неукротимый Ленинский завет.

22 июня 1941

В госпитале

Солдат метался: бред его терзал.

Горела грудь. До самого рассвета

он к женщинам семьи своей взывал,

он звал, тоскуя: – Мама, где ты, где ты? -

Искал ее, обшаривая тьму...

И юная дружинница склонилась

и крикнула – сквозь бред и смерть – ему:

– Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом,

милый!-

И он в склоненной мать свою узнал.

Он зашептал, одолевая муку:

– Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?

Пускай придет, на грудь положит руку. -

И снова наклоняется она,

исполненная правдой и любовью.

– Я здесь, – кричит, – я здесь, твоя жена,

у твоего родного изголовья.

Я здесь, жена твоя, сестра и мать.

Мы все с тобой, защитником отчизны.

Мы все пришли, чтобы тебя поднять,

вернуть себе, отечеству и жизни. -

Ты веришь, воин. Отступая, бред

сменяется отрадою покоя.

Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,

покуда сердце женское с тобою.

Август 1941

Стихи о ленинградских большевиках

Нет в стране такой далекой дали,

не найдешь такого уголка,

где бы не любили, где б не знали

ленинградского большевика.

В этом имени – осенний Смольный,

Балтика, «Аврора», Петроград.

Это имя той железной воли,

о которой гимном говорят.

В этом имени бессмертен Ленин

и прославлен город на века,

город, воспринявший облик гневный

ленинградского большевика.

Вот опять земля к сынам воззвала,

крикнула: – Вперед, большевики! -

Страдный путь к победе указала

Ленинским движением руки.

И, верны уставу, как присяге,

вышли первыми они на бой,

те же, те же смольнинские стяги

высоко подняв над головой.

Там они, где ближе гибель рыщет,

всюду, где угроза велика.

Не щадить себя – таков обычай

ленинградского большевика.

И идут, в огонь идут за ними,

все идут – от взрослых до ребят,

за безжалостными, за своими,

не щадящими самих себя.

Нет, земля, в неволю, в когти смерти

ты не будешь отдана, пока

бьется хоть единственное сердце

ленинградского большевика.

Сентябрь 1941

Песня о ленинградской матери

Двадцатое августа 1941 года.

Ленинград объявлен в опасности.

Вставал рассвет балтийский

ясный,

когда воззвали рупора:

– Над нами грозная опасность.

Бери оружье, Ленинград! -

А у ворот была в дозоре

седая мать двоих бойцов,

и дрогнуло ее лицо,

и пробежал огонь во взоре.

Она сказала:

– Слышу, маршал.

Ты обращаешься ко мне.

Уже на фронте сын мой старший,

и средний тоже на войне.

А младший сын со мною рядом,

ему семнадцать лет всего,

но на защиту Ленинграда

я отдаю теперь его.

Иди, мой младший, мой любимый,

зови с собой своих друзей.

Да не падет на дом родимый

бесчестье плена и плетей!

Нет, мы не встанем на колени!

Не опозорить, не попрать

тот город, где Владимир Ленин

учил терпеть и побеждать.

Нет, осиянный ратной славой,

великий город победит,

мстя за Париж, и за Варшаву,

и за твою судьбу, Мадрид.

...На бранный труд, на бой, на муки,

во имя права своего,

уходит сын, целуя руки,

благословившие его.

И, хищникам пророча горе,

гранаты трогая кольцо, -

у городских ворот в дозоре

седая мать троих бойцов.

20 августа 1941

«...Я говорю с тобой под свист снарядов...»

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

...Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна...

Кронштадтский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом – смертная угроза-

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады -

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

Август 1941

Из блокнота сорок первого года

1

...Видим – опять надвигается ночь,

и этому не помочь:

ничем нельзя отвратить темноту,

прикрыть небесную высоту...

2

Я не дома, не города житель,

не живой и не мертвый – ничей:

я живу между двух перекрытий,

в груде сложенных кирпичей...

3

О, это явь – не чудится, не снится:

сирены вопль, и тихо – и тогда

одно мгновенье слышно – птицы, птицы

поют и свищут в городских садах.

Да, в тишине предбоевой, в печали,

так торжествуют хоры вешних птиц,

как будто б рады, что перекричали