Текст книги "Подменыш (СИ)"
Автор книги: Ольга Денисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ольга Денисова
Стоящие свыше
Подменыш
Сказанье о прекрасной Нежинке[1]1
Сказанье о прекрасной Нежинке // Легенды Черной крепости. Сборник под ред. Крапы Красена. – Славлена: Типография Северской Тайничной башни, 421 г. Тираж 50 экз. С. 215–216.
[Закрыть]
На землях Цитадели, среди пронизанных солнечным светом лесов, жила когда-то прекрасная Нежинка. Там, где ее легкие ноги касались земли, цвели цветы и выше поднимались травы; ей на руки без страха садились птицы, а дикие звери покорно склоняли перед нею головы. И люди, заслышав ее радостный смех, становились добрей и сердечней. Много славных воинов хотели взять ее в жены, однако Нежинка не спешила сделать выбор, любя весь мир: звон ручьев, шорох колосьев, детские голоса, синеву небес и бескрайнюю белизну зимних снегов.
Но наступили горькие дни – опять война пришла на землю Цитадели. Бряцало оружие, заглушая звон ручьев, кровь вместо дождей питала поля, не зарницы, а зарева пожаров брезжили по ночам на небесах. Враг топтал налитые колосья, и с боем отступало ополчение в крепость. А после смертельной схватки увидала Нежинка раненого воина, в беспамятстве истекавшего кровью, – укрыла его от врагов, перевязала жаркие раны. И ныло доброе девичье сердце от чужой муки, и билось в восхищении мужской храбростью и силой – брошенный жребий настиг прекрасную Нежинку, и не было теперь для нее другой любви, кроме любви к мужчине.
Недолгим было счастье – исцеленный ее добрыми руками, воин снова ушел сражаться. Темными стали ее дни и долгими ночи, но каждый вечер выходила она на дорогу и прислушивалась – не стучат ли копыта его коня? И смотрела вдаль – не покажется ли долгожданный всадник? А когда ночь накрывала землю черным звездным пологом, возвращалась домой и зажигала свечу у окна, чтобы не сбился с пути ее единственный. Давно возвратились домой воины, защищавшие крепость, давно покинул землю коварный враг, а Нежинка все ждала и ждала возлюбленного, живого или мертвого, звала его и заклинала вернуться.
Но вот однажды глухой полночью дунул в дверь недобрый ветер, погасил свечу, и услыхала Нежинка дрожь земли под копытами коня – внял заклятьям ее желанный, примчался на зов, и храпел под ним могучий конь, и поднимался вкруг него ветер, и шумел лес, и месяц ушел в тучи… Без страха встретила любимого Нежинка, обняла его, когда он поднял ее на коня, и не спросила, куда лежит их путь.
Мчались они сквозь черную ночь без дорог, по лугам и дубравам: стелилась трава под ветром, кричали в испуге ночные птицы, и лесные звери уходили с их пути. Стрелой летел могучий конь, одним махом одолевал глубокие овраги, не вяз в болотных топях; и торопил коня всадник-мертвец, прижимая к себе прекрасную Нежинку.
Зардела на восходе тусклая заря, затемь сменила тьму, и в полумгле успокоился ветер, заскулил в отдаленье тоскливо и тихо. Спешился всадник перед разверстой могилой, взял на руки Нежинку и понес на холодное брачное ложе, уготованное им в сырой земле.
Декабрь – январь 272 от н. э.с
Подменыш. Исподний мир
Один человек, именем Черно́й, был такой славный воин, что не имел равных ни в силе, ни в храбрости, ни в воинском искусстве. И совершал он подвиг за подвигом во имя Добра, и не помышлял о женитьбе, тогда как девы с восхищением смотрели на него.
«Об искушении Злом в любви»[2]2
Здесь и далее: Из собрания сказок и легенд «Добрые и недобрые деяния», составленного в начале IV века от н. э.с. Сборник предназначен для приятного и поучительного чтения в лаврах, рассказы в нем кратки, изложены просто и снабжены нравоучительными рассуждениями.
[Закрыть]
Осада Цитадели затянулась до Долгих ночей, и понятно было, что вот-вот первый легат даст приказ отойти: Черная крепость неприступна, богатые окрестные земли разграблены, того и гляди ударят лютые морозы. Но приказа все не было и не было, ополчение начинало роптать, гвардейцы маялись от безделья, и только наемники помалкивали и подсчитывали золотые лоты, что получат за этот бесславный поход.
И Черно́й тоже помалкивал: конечно, лучше мерзнуть и голодать в лагере в тысяче локтей от крепостных стен, чем под градом стрел лезть на эти стены, но… не для того он пришел на эту войну, чтобы заработать десяток золотых лотов. Он надеялся, что Черная крепость падет, и тогда ему хватит золота, чтобы сколотить свой легион. Непобедимый. А это независимость, слава и богатство. Его имя уже хорошо знают и в Дерте, и в Рухе, и в Хстове, и будь у него свой легион, он не останется без дела. Черной все время думал, что годы уходят, а он двигается вперед слишком медленно. Ему уже двадцать пять, время течет сквозь пальцы, и никто не знает, сколько ему отмерено, какой бой станет для него последним…
Сумерки накрыли крепостные стены, Черной выставил дозорных и вернулся к костру.
– Капитан, раз жрать нечего, может, хлебным вином погреемся? – спросил веселый молодой капрал.
Черной покачал головой, угрюмо глядя на огонь. Еще один бесконечный вечер, унылый, как эти сумерки, – игра в зерна надоела до тошноты, все байки давно рассказаны, шататься по лагерю нет смысла, рассвет наступит не скоро – а впрочем, с рассветом ничего не изменится.
Когда небо на западе почернело окончательно, к костру явился десяток пьяных гогочущих гвардейцев, надеясь подначками и глупыми шутками вывести наемников из себя, и люди Черного смотрели на них с завистью, готовые вскочить с мест и намять наглецам бока, – хоть какое-то, а развлечение.
– Сидеть, – тихо и коротко рыкнул Черной, не поднимая головы.
Никому не пришло в голову ослушаться, и гвардейцы, поглумившись еще немного, отвалили.
– А что, от кабанчика ничего не осталось? – спросил он как ни в чем не бывало, чувствуя недовольные, а то и угрожающие взгляды со всех сторон.
– Вспомнила бабка, как девкой была! – Веселый капрал хлопнул себя по коленке. – Три дня кабанчика ели, чего от него останется? Пора нового добывать.
Черной обвел взглядом сидевших у костра – лица были кислые и злые. Вылазка за пропитанием лучше, чем драка с гвардейцами. Правда, ближайшие деревеньки давно опустели, ничего, кроме репы, там не осталось, но где-нибудь в трех-четырех лигах на восток стоило поискать неразграбленные поселения. Земли Цитадели богаты, сделка со Злом – выгодное предприятие. Черному было все равно, праведна война или неправедна, он бы с тем же успехом воевал на стороне Цитадели, если бы Черная крепость нуждалась в наемниках. И безропотно жрал бы репу с сухарями, если бы получил приказ неотлучно торчать в лагере. Но отбирать неправедно нажитое добро гораздо приятней, чем любое другое, и чувствовать себя при этом защитником Добра удобней и проще.
– Завтра пораньше утречком и пойдем. За кабанчиком.
Черной верно выбрал направление: вдоль широкой дороги кабанчиков забрали без них, а потому он велел свернуть на дорожку в санный след шириной, что уходила в лес. Опять же, в большом поселении можно было нарваться на отпор – на землях Цитадели последний пахарь обращался с топором не многим хуже наемника и всяко лучше гвардейца, а Черной взял с собой лишь полтора десятка ребят: не снимать же с места всю бригаду?
Луна клонилась к лесу, близился поздний рассвет, когда с дорожки потянуло еле слышным запахом жилья: дыма, хлева, ржаных пирогов, тухлой капусты и козьего сыра – Черной, как волк, обладал хорошим нюхом, и это не раз спасало ему жизнь.
Они сошли с дорожки – снега в тот год выпало не много – и обогнули деревеньку с подветренной стороны, чтобы собаки раньше времени не подняли лай. Три широких двора вселяли надежду если не на кабанчика, то на пару овечек или, на худой конец, козочек. Избенки во дворах стояли неказистые, вряд ли тут обитало много взрослых мужчин, а возможно, их и вовсе не было – ушли защищать Цитадель или прибились к ватагам, изредка совершавшим набеги на осаждавших.
Черной осмотрелся, не выходя из лесу, и приметил на холмике небольшую клеть с пологой крышей – холодок пробежал по спине, когда он догадался: это дом колдуна. Рука сама потянулась к длани Предвечного на груди… Сперва нужно убить колдуна, так учили храмовники перед тем, как войско отправилось опустошать земли Цитадели. Перво-наперво – убить колдуна, и только потом избивать мужчин, грабить и жечь избы, насильничать, уводить скот…
Ребята стояли в нерешительности и посматривали на Черного то ли со страхом, то ли с вызовом. В бою он бы наплевал на этот вызов…
Дверь в домушку колдуна была не заперта, лишь плотно прикрыта, снег не скрипнул под ногой – он приготовил арбалет, но, подумав, закинул его обратно за плечо и взялся за нож: надежней. Черной никогда не видел колдуна так близко и боялся, что от суеверного страха, чего доброго, метнет нож не оглядевшись как следует.
Он распахнул дверь одним широким движением – маленькая клетушка просматривалась полностью, – но вместо колдуна возле очага возилась девка, перепачканная сажей. Черной покрепче перехватил нож, готовый сорваться с руки, довольно хмыкнул и захлопнул дверь обратно. Девка опомнилась сразу, завизжала, и Черной успел подумать, что это тоже неплохая добыча, а потому задвинул наружный засов.
В один миг залаяли собаки, заорали бабы, заревели детишки – Черной снял арбалет с плеча и, как только заметил движение у входа в ближайшую избу, выстрелил в появившегося на крыльце мужчину. Попал. Еще двоих сняли ребята – только после этого деревенские догадались не высовываться.
Черной не таясь направился в сторону домов, зная, что его прикрывает десяток арбалетов, и если бы не шум вокруг, все могло бы повернуться иначе. Он сделал шага три или четыре, когда услышал шорох стрелы, но не успел даже пригнуть голову, как ощутил тяжелый удар в грудь. Стрела прошила кожаную броню и стеганку и застряла где-то под лопаткой – лучник оказался мастером своего дела. Черной, пошатнувшись, подумал еще: «Ничего себе сходил за кабанчиком», но за тот миг, пока он держался на ногах, в грудь влетело еще три стрелы, опрокидывая его на спину: лучников было много.
Однажды некие прислужники Зла хитростью заманили Черного в ловушку и яростно набросились на него. Он доблестно сражался, но стрела, что они пустили из засады, пробила его грудь. И не мог Черной уповать ни на кого более, только на милость Предвечного и доброту Его чудотворов.
«Об искушении Злом в любви»
Предрассветное небо над головой окрасилось в удивительный сине-зеленый цвет, и Черной впился в него взглядом, с каждой секундой все сильней ощущая боль – и горечь. Глупо. Вот тебе и непобедимый легион… Вот тебе деньги, власть и слава… Говорят, перед смертью за один миг вспоминаешь сразу всю жизнь, – никчемная оказалась жизнь.
В семье Черной был пятым по счету, и мать считала его подменышем, потому что родился он с угольно-черными волосами, был криклив и прожорлив, – бесспорный знак того, что ребенка украли колдуны, а вместо него подсунули матери подменыша. Все знают, как в таком случае вернуть родное дитя: надо почаще и побольней колотить подменыша, тогда настоящие родители сжалятся и заберут его обратно. Но, видно, и настоящим родителям Черной был не очень-то нужен, потому что забрать его никто не спешил. И чем старше он становился, тем больше все вокруг убеждались в подмене: он рос хмурым, строптивым и неприветливым, а если улыбался, то только злорадно.
На самом же деле маленьким Черной любил мать и люто ненавидел отца, наверное потому, что в отсутствие мужа она не шпыняла его с такой откровенной враждебностью. Постепенно переходя из-под опеки матери на его попечение, Черной все менее чувствовал любовь и все более ненависть. Он лет в шесть захотел стать воином, сильным и непобедимым, чтобы убить отца и старших братьев; обиды и побои не раздавили его, а закалили, научили не только терпеть, но и сопротивляться, принимать несправедливость равнодушно, но не забывать и не прощать.
Они жили на берегу Лодны, в Волгородском посаде, отец его был каменотесом, и Черной часто слышал, что в ученики мальчиков берут за деньги, а ему повезло – он может учиться у мастера просто так. Меньше всего ему хотелось научиться обтесывать камень, но никак не удавалось узнать, где мальчиков учат воевать. В первый раз он убежал из дома в Волгород, прихватив с собой десятиграновую монету, – ему было лет восемь. Две ночи он спал прямо на мостовой, а когда решился подойти к гвардейскому капитану и спросить, как поступить в гвардию, тот отвел Черного к Надзирающему в Чудоявленскую лавру, а Надзирающий вернул его родителям с советом наказать покрепче за неуважение к старшим и воровство. Черной не удивился, когда отец так и поступил.
В Предвечном он разуверился еще раньше, когда просил, чтобы отца задавило под шаткими и ненадежно сложенными камнями во дворе. Чудотворов Черной нисколько не любил, горящий солнечный камень не будил в нем никаких чувств, кроме скуки, но он исправно ходил в храм, потому что ничего больше ему не оставалось, – равнодушие это тоже считали верным знаком подмены.
Убегая из дома во второй раз, он был умней и пошел не в Волгород, а в Дерт. И взял не жалких десять гран, а серебряные побрякушки сестер, которые мать прикупала им в приданое. На этот раз его ловили как вора, но ему хватало ума обходить стороной постоялые дворы и заставы.
Вот тогда, на Дертском тракте, его и подобрал богатый странник. В то время в доброту людей Черной уже не верил, но незнакомец накормил его в трактире и не стал отбирать серебро. И как-то само собой получилось, что он рассказал страннику всю свою длинную и несчастную жизнь.
– Ну, чтобы убить отца, храбрым воином становиться необязательно – довольно быть трусливым разбойником, пробраться ночью в дом и зарезать его спящим, – сказал незнакомец вполне серьезно.
– Нет. Я так не хочу, – покачал головой Черной.
– А как ты хочешь?
– Я хочу, чтобы он знал, какой я сильный.
– А, так ты хочешь не убить его, а победить. Доказать, что ты лучше. Так бы сразу и говорил. Тогда и убивать необязательно – пусть живет и знает, что ты сильней и лучше. Но это трудней, конечно. А чё ты в Дерт пошел? Хорошо говоришь по-дертски?
– Нет. А как там говорят?
Черному повезло тогда – незнакомец пристроил его к хорошему человеку, молку, служившему наемником в Дерте и имевшему свою бригаду. Но его первый учитель через два месяца был убит на войне с Рухом, Черной попал в плен, однако очень быстро занял такое же место рядом с рухским капитаном, а потом перешел к лиццкому наемнику, но снова в Дерте, – учителя менялись часто, одни были лучше, другие хуже, а к унижениям и колотушкам ему было не привыкать. Во всяком случае, теперь Черной знал, ради чего это терпит. Он, конечно, быстро понял, что не собирается убивать отца, – есть в этой жизни вещи поважней и поинтересней.
Но, глядя в темное сине-зеленое небо, вспомнил вдруг о матери, о том, как мечтал когда-то проехать на коне по Волгородскому посаду во главе своего собственного легиона, в одежде знатного господина, остановиться небрежно возле мастерской каменотесов, слезть с коня – и они сначала не узна́ют его, и будут кланяться, а потом увидят, что к ним вернулся их подменыш. И поймут, что из всех сыновей он оказался самым лучшим, будут гордиться им, хвастаться соседям. И догадаются, откуда каждый год им присылают по десять золотых лотов…
На этих сопливых мыслях сознание оставило его окончательно.
Боль рвала тело ржавыми крючьями и жгла раскаленными клещами. И Черной метался, стараясь высвободиться из ее смертельных пут, увернуться, избавиться от нее хоть на минуту. Что-то теплое ложилось на рот, мешая дышать, и в горький его вой вплетались слова:
– Тише, голубчик, пожалуйста, тише! Ну потерпи же немножко, совсем немножко!
Сознание возвращалось медленно, а вместе с ним – воля, привычка и опасение выдать себя противнику. Черной захлопнул рот, лязгнув зубами, – боль не ушла, но перестала казаться невыносимой, только дышать стало тяжелей, не хватало воздуха, а вдохнуть полной грудью она не позволяла.
– Ну вот… Немножко совсем. Они пройдут, и всё…
Черной приоткрыл глаза и увидел свет, лившийся из махонького окошка. И такой он был яркий, что больше ничего не получалось разглядеть. Он зажмурился снова, ощутил на губах теплую руку и услышал скрип снега под окном.
Снег под чьими-то ногами скрипел все тише, и теплая рука медленно сползала с губ на щеку.
– Ну вот… – раздался шепот. – Уходят. Еще немножко…
И Черной почему-то решил, что вместе с ними уйдет и боль. Он ошибся.
* * *
– А глаза-то у тебя на солнышке какие голубые… Ясные-ясные… – Рука скользнула по волосам и пропала.
Потребовалось много времени, чтобы понять: он лежит в маленькой, но уютной охотничьей избушке, а рядом с ним сидит девка, которую он запер в домике колдуна в надежде потом попользоваться. И лицо ее все еще в саже.
Когда она вытаскивала стрелы у него из груди, Черной не сомневался, что это месть за убитого соседа (или родича?), что девка нарочно длит его предсмертные муки, делает их невыносимыми. Он давно не поминал Предвечного так искренне и с такой надеждой.
– Не от ветра, не от вихря та стрела в добром молодце, выходи, стрела, из добра молодца, тянись, не ломись и не рвись. Духи мои добрые… Не от ветра, не от вихря… – Девка хлюпала носом над изголовьем, и горячие капли иногда падали Черному на лицо. – Ой, мамоньки мои, татоньки… Не от ветра, не от вихря…
Потом стало немного легче, а девка шептала горячими губами прямо в раны:
– Летит ворон через море, несет нитку-шелковинку. Ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись… Летит ворон через море…
И дула на них потихоньку.
– Заря-заря́ница, возьми бессонницу, безугомонницу, а дай нам сон-угомон… Заря-заряница, возьми бессонницу…
Черной, промучившись ночь, к утру понемногу начал соображать. Избушку освещал открытый очаг, и тонкая жердь подпирала притвор в крыше для выхода дыма. Девка сидела на скамейке, опираясь на ухват, и дремала, покачиваясь в такт дыханию, пока голова ее не ухнула вниз, – она встрепенулась, тряхнула головой по-собачьи и вскочила на ноги.
– Ой, чуть не заснула… Ты есть-то хочешь, добрый молодец? – Она оглянулась к Черному.
– Не очень, – ответил он.
– А я тебе кашку сварила, с молочком и с маслицем. Не хочешь – так я сама всю съем.
– Ешь.
Она была курносой, широколицей, безбровой, с веснушками – просто девка, каких сотни по деревням Млчаны.
– Ну уж нет. – Улыбалась она широко-широко, показывая крупные ровные зубы. – Я бы лучше так молока выпила и возиться бы не стала.
Боль сидела в глубине ран, готовая вцепиться в тело с новой силой, и страшно было подумать о том, чтобы шевельнуться.
– Ты давай-ка рот открывай пошире, а то ложка у меня большая – для жадных.
Черной бывал ранен не раз и не два, но впервые так тяжело, что не мог сам есть. А девка улыбалась и шутила, вытирая ему рот рушником.
– Да ты не бойся, у меня дедка старый был – три года лежал, только глазами моргал. Мне все привычно.
В Кине, случалось, лечили раненых, чтобы потом предать мучительной принародной казни, но то в Кине… На землях Черной крепости никто не станет так долго возиться. И уж молока и масла не предложит точно.
Не вдова, не перестарок, чтобы на первого встречного кидаться, да и хлопот опять же не оберешься. Может, замуж хочет? Так ведь у Черного на лбу не написано, что он не женат. А может, ей денег надо? Одно из двух: или замуж хочет, или на щедрую плату надеется.
– Если жив буду, я тебе заплачу́. У меня есть деньги.
– Чего? – Она засмеялась, но быстро посерьезнела. – Глупый ты. С дружка твоего, полегче раненного, живьем кожу сняли. Я сперва думала удавить тебя потихоньку, пока не догадались, что ты живой. А потом-то поняла, что от домов тебя в снегу не видно. Ладно, думаю, пусть живет человек, жалко мне, что ли?
– Откуда у вас лучников столько? – не то спросил, не то посетовал на судьбу Черной.
– Так ватага Синего Снегиря. Они с осени у нас на постое – то придут, то уйдут. Место глухое, а до вашего лагеря недалеко.
С детства слыхал Черной, будто на этих землях что ни мужик, то разбойник, – за два месяца под стенами Цитадели он в этом убедился. И о Синем Снегире слышал тоже, и о ватаге его в полсотни человек.
– Из моих… ни один не ушел?
– Двое ушли. И с собаками не догнали. Тебя тоже искали, если ты и есть капитан Черной.
И внял Предвечный мольбе храброго воина, и, обратив взор свой на землю, увидел распростертое его тело, пронзенное стрелой. И повелел Он чудотворам спуститься на землю, дабы спасти защитника Добра.
И сделали чудотворы все, как велел им Предвечный, Черной же, осененный их крылами, поднялся на ноги, и взялся за оружие, и восславил Предвечного и Его чудотворов.
«Об искушении Злом в любви»
Она ласковая была. И звали ее Нежинка, будто знатную госпожу, а не деревенскую девку. Замуж за Черного она не собиралась – была сосватана за парня, ушедшего воевать в Цитадель. Узнав об этом, Черной вздохнул с облегчением и пожелал парню остаться в живых.
Он не думал о женитьбе, верней, откладывал решение до тех времен, когда соберет свой легион. Ему нравились знатные девицы – может, из-за их недоступности: сколько бы ни имел он денег, а простолюдин останется простолюдином. Потому он собирался взять в жены либо богатую горожанку, либо купеческую дочь, либо сироту, выросшую в хорошем доме, – ему непременно хотелось, чтобы его жена была хорошо воспитана, красиво одевалась, чтобы сразу становилось понятно: это жена легата, а не трактирщица и не базарная торговка. Да, и конечно – с тонкой костью и белой кожей.
Теперь Черному непременно хотелось, чтобы руки у его жены были такими же, как у Нежинки, – теплыми и… не сказать словами, какими еще: чтобы так же хорошо делалось от их прикосновения, так же сладко и тоскливо.
Охотничья заимка стояла в полулиге от деревеньки, избушка для хозяйства была не приспособлена, но сколочена крепко, надежно – от крупного зверя, но не от злых людей, конечно. Нежинка каждый день бегала в деревню, приносила молока, хлеба, сыра. Варила простую свекольную похлебку с крупой и маслом – и вкусно получалось, никогда Черной не думал, что свекольная похлебка может быть вкусной.
А однажды поздним солнечным утром Черной проснулся от скрипа двери и увидел Нежинку в дверях – в нелепом зипунишке, в который можно было вместить двух таких девок, в сером козьем платке, сползшем на лоб, в валяных сапогах. Она держала за уши дохлого зайца и широко улыбалась, как всегда – во весь рот.
– Гляди-тка, какого зверюгу я раздобыла! Любишь зайчатинку?
И Черной поймал себя на том, что улыбается в ответ, – такая она была смешная, милая, безобидная. Ни камня за пазухой, ни хитрости, ни расчета. За всю жизнь он полностью доверился только одному человеку – богатому страннику на Дертском тракте, но случилось это давно и более походило на сон, чем на воспоминание.
Стрелы пробили легкое в двух местах, ночью Черной задыхался, а по утрам ему не давал покоя кашель, отчего раны кровили и сильно болели, но днем становилось легче, и на закате, когда солнце светило в окно, Нежинка меняла повязки: поливала раны едкими травяными настоями, густо мазала темными зельями, прикладывала мох, шептала на раны и дула, успокаивая жжение. Еще она Черного жалела – когда особенно ему бывало плохо, обнимала, целовала в лоб, гладила, говорила слова утешения. И он, привыкший к совсем другим ласкам, удивлялся поначалу, недоумевал, не мог принять как должное и даже боялся – но потом понял, что не знал в жизни ничего более сладкого, потому что это была не женская, а материнская ласка.
В сумерках Нежинка снова разжигала очаг, кипятила и стирала тряпки для повязок и просто сидела возле его постели за разговорами. В один из таких долгих вечеров он и рассказал ей о незнакомце с Дертского тракта – и о том, как часто потом видел его во сне, и в снах этих богатый странник всегда предостерегал от грядущей опасности.
– Так это Живущий в двух мирах! – воскликнула Нежинка с восторгом. – Вот же повезло тебе!
– Почему ты так решила?
– Ну как же? Он всегда помогает так, что ты должен что-то и сам. И несправедливо обиженных он защищает. И никогда потом не оставляет тех, кому помог, – проверяет, пригодилась ли его помощь.
– Сказки это, – хмыкнул Черной. – А в сказках помогают только добрым да хорошим.
– А ты разве плохой? Ведь нет… Я знаю…
– Может, знаешь, и зачем я тебя запер тогда? – Губы сами расползлись в горькую усмешку.
– Конечно. Если бы не Синий Снегирь, была бы я твоя добыча.
– И по-твоему, я не плохой?
– Кто ж знает, как судьба сложится? А может, я бы тогда богатыря родила, черненького и голубоглазого? И стал бы он самый сильный воин в Цитадели.
Ее северный говорок почти не отличался от волгородского, напоминал о детстве и о матери.
– Тогда Синий Снегирь плохой?
– Нет конечно, он меня от тебя спас – какой же он плохой?
– Зачем же ты меня ему не отдала? Богатыря хотела родить?
– Ой, ну глупый же, глупый! – Она засмеялась. – Ну как же тебе объяснить… Вот вы друг дружку убиваете, все делите что-то, а жизнь-то идет себе…
В ту ночь Черному приснился сон, из тех ясных снов, которые долго помнятся и пробирают до дрожи. Ему снилось, что он снова маленький и шагает по Дертскому тракту. То место, где он встретил незнакомца, – памятное место, мост через овраг перед поворотом. Только незнакомец его так и не догнал, не было незнакомца и в помине, и Черной не ждал с ним встречи, не помнил о ней. Страшно было с самого начала, ноги не шли. А за поворотом его ждали шестеро разбойников – огромных, сильных и злых. И хотел Черной бежать назад, но они быстро обступили его со всех сторон. Он хотел кричать, но сзади на шею накинули удавку. Он еще болтал ногами, еще хватался руками за веревку, а один из разбойников уже тащил у него из-за пазухи сестрины серебряные побрякушки…
Черной начал выходить из избушки недели через две, но был еще слишком слаб, чтобы догонять отступившие от Цитадели войска. А стоило вернуться поскорей – договор с первым легатом заключал капитан, и хитрым храмовникам теперь ничего не стоило облапошить его бригаду.
Раны не гнили, не воспалялись, миновала его и грудная горячка, обычная в таких случаях. И можно было списать все на крепкое здоровье, хороший уход и сытную еду, но Черной в глубине души подозревал, что кроется в шепоте Нежинки какая-то добрая волшебная сила.
А еще его неотвязно преследовал страх: ему казалось, что из лесу в нее кто-то целится. Он не находил себе места, когда она уходила в деревню – всегда ранним утром, к первой дойке. Когда Черной начал вставать, она перестала запирать избушку снаружи, он сам задвигал засов. Тревога не давала ему уснуть, и с каждым днем он выходил ее встречать все раньше и раньше: всматривался в темноту, прислушивался и держался за рукоять ножа.
В то утро – верней, в глухую зимнюю ночь, за несколько часов до рассвета – горела яркая луна и лес был неподвижен и тих как никогда. Чуял ли Черной присутствие чего-то страшного? Наверное. Потому что вышел из избушки раньше обычного, так скоро Нежинка вернуться не могла. Он думал дойти до самой деревни – никто не увидел бы его на опушке леса, зимой в этот час поднимаются только бабы, и те заняты скотиной.
А ближе к краю леса он услышал шум ветра – и странно это было, и страшно, в такую тихую ночь ветра быть не могло… Тревога едва не стала паникой, Черной бегом бросился вперед – только колдун может поднять ветер в такую погоду, только колдун! И домушка его тут, рядом, на холмике… Один Предвечный знает, чем Черной думал в ту минуту, но точно не головой. А ведь думал: то ли о Нежинке, беззащитной перед воплощенным Злом, то ли о вбитом с детства страхе, то ли о славном подвиге, коим всегда считалось убийство колдуна… А может, о золоте, которое храмовники обещали за головы злодеев.
Выскочив на опушку, он сразу увидел белый вихрь – кокон, окутавший колдуна, – в каких-то десяти от себя шагах. Миг – и будет поздно, вихрь сорвется и понесется вперед, сея разрушение и смерть. Черной видел такие вихри, срывавшиеся со стен Цитадели, и разили они страшней стрел и кипящей смолы. Он метнул нож в середину воющего снежного кокона, привычное движение не запоздало, только отдалось тянущей болью в ране под правой ключицей. Вихрь это не остановило, но полетел он не в Черного и не в сторону деревеньки, а юзом пошел по полю, наметая на него снег. Пелена вокруг колдуна рассеялась, Черной, выхватив второй нож, готов был схватиться с ним, неуверенный, что вслепую убил его одним ударом, но вместо колдуна увидел Нежинку в одной рубахе и босиком. И кровь, что сочилась сквозь пальцы, зажавшие рану на плече. В свете луны кровь блестела и казалась черной…
Она смотрела на него испуганно! Как зверек из силка…
– Ты… зачем? – выговорила она.
Нож едва не выскользнул из пальцев, и Черной заткнул его за пояс. Вот как… Колдунья… А он-то и в самом деле глупец – мог бы давно догадаться. А еще подумать, что на землях Цитадели не боятся колдунов, а привечают. И вряд ли бы их тут любили, если бы они рушили деревни и губили посевы. Он забыл, что находится на земле, продавшейся Злу…
Наверное, Черной стоял и думал слишком долго. Нежинка не шелохнулась, но задрожала – от холода ли? И по щекам ее беззвучно полились слезы.
Он никогда не оправдывался, не считал нужным, да и не умел. Он никогда не чувствовал себя виноватым. И теперь тоже не чувствовал, но почему-то боялся взглянуть ей в глаза.
– Я дурак… Я не в тебя… – пробормотал он.
Она разревелась, одной рукой продолжая зажимать рану, а другой размазывая по лицу слезы. И Черной понял – от облегчения. От радости. Что он не продал ее голову храмовникам.
Но поняли прислужники Зла, что им не убить Черного ни стрелой, ни топором, ни саблей, ибо узрели спасение, что Предвечный соделал ему, и весьма устрашились. И намерились они тогда одолеть его колдовством и чародейством, дабы отвратить его от Добра ко Злу. В то время жила одна злая колдунья, и она была стара и безобразна.
Но силы Зла дали ей свойство превращаться в распрекрасную деву, за то что она им служила, и сия колдунья явилась Черному в обличье девы, и опоила его из чары приворотной водой, и пропала.
«Об искушении Злом в любви»
Рана оказалась пустячной – порез, почти царапина, но Черного пробирал озноб всякий раз, как он представлял себе лезвие, рассекающее плоть. Он хорошо знал, с какой силой разит брошенный им нож…
Нежинка наметала снег на озимые – этой зимой выпало мало снега. В мирное время колдуны собирались и вызывали снегопады…
– Ну говорю же – глупый! – смеялась она. – Ну какое Зло? Добрые духи дают мне силу, а что с ней делать – мне решать. Так ведь и топором можно и дома рубить, и головы. Что ж, и топор – орудие Зла?
Черной не рвался в проповедники, а потому не смог объяснить, почему Храм считает колдунов воплощенным Злом. Нежинка ничего не слышала о чудотворах, не считала Предвечного всемогущим и не понимала сущности Добра.
Кровь у нее была красной, как у всех людей, а не черной, как говорили Надзирающие.
И Черной подозрительно быстро смирился с тем, что она колдунья, принял это как должное. Никто из храмовников, проповедовавших Добро, добра ему не делал. Может, все это соблазн и обман, только в живых он остался на самом деле, без обмана. Может, Предвечный и любит людей, но жалела Черного и на горящие раны дула злая колдунья, а не добрые чудотворы.
