Текст книги "ДАзайнеры"

Автор книги: Олеся Строева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Олеся Строева
ДАзайнеры

© Строева О. В., текст, иллюстрации, 1998-2019

© ООО «Страта», 2020

* * *

Посвящается моему другу Льву Берлину

Натюрморт со стрекозой, 1998. Бумага, тушь

* * *

Воздух пропитался влагой как плотная акварельная бумага. Тепло и пасмурно.

– Как сюрреалистично, – сказала Дама и поправила пенсне на большом красивом носу, вдыхая поглотившую все сырость.

Она сидела в удобном соломенном кресле. Раскинувшиеся перед нею пастельно-рыжие волны песка встречались на горизонте с небесным пространством.

– Вы заводили сегодня педикулер, господин Пинкертон?. – обратилась она к индейцу, прислонившемуся к широкому безлистому дереву. Пинкентор поправил фрак на голой груди, снял цилиндр и достал оттуда трубку. Потом он неспешно утрамбовал лохматый табак и принялся пускать клубы дыма, душистого и сизого.

– Вот уже не теперь, опять уже не теперь, снова уже не теперь, – грустно вздохнул молодой человек в колпаке с бубенчиками, раскачивая качели.

– Дружок, съешьте лучше курасан, – протянула Дама, отхлебывая кофе из тонкой фарфоровой чашки.

На горизонте показалась фигура, она быстро приближалась, крутя педали велосипеда на трех огромных колесах. Вскоре с агрегата слез мужчина средних лет с элегантной щетиной, ароматный, в клетчатом костюме, обтягивающем его плотное тельце. Он, переводя дыхание, присел в кресло с противоположной стороны стола, уставленного кофейными приборами.

– Ну что, поймали? – вяло поинтересовался молодой человек в колпаке.

– А-а, сачок никуда не годится, – отозвался мужчина в костюме.

– Не хотите ли курасан, мсье Кочубей, – оживилась Дама. – Вы бы посмотрели, какой у нас теперь фурункулер! Сам господин Пиркентор заводит его каждое утро.

– Да, фурникулер ничего себе, – похвалил ароматный мсье.

– И вот еще не теперь, и сейчас еще не теперь, опять еще не теперь, – раскачивался молодой человек на качелях.

– Однако в Сфакионе я видывал и по-фурникулернее, – крякнул мсье Кочубей.

– Ах, Сфакион, город-герой Сфакион, – томно закатила глаза Дама, и ее воздушный шарф взвился в небо.

– Впрочем, не пора ли нам начинать, господин Пинкентон? – торжественно добавила она.

Индеец важно вынул трубку изо рта и медленно поместил ее в снятый цилиндр. Затем аккуратно водрузил цилиндр себе на голову и поднялся на ноги, расправляя фалды фрака. Медленно он прошествовал мимо сидящих за столиком в направлении огромного стеклянного сосуда, расположенного неподалеку. Сосуд состоял из двух продолговатых емкостей, соединенных тонкой перемычкой, и напоминал большие песочные часы. Пиркентор забрался на приставленную к часам лестницу и открыл крышку верхнего сосуда. Тем временем молодой человек уже набирал в небольшое ведро песок, в изобилии заполонявший пространство вокруг. Пинкентон чинно принял ведро и перевернул его над колбой. Песок заполнил верхний сосуд и заструился через перемычку во второй. Молодой человек, водрузив на переносицу прибор, похожий на бинокль, разглядывал, как просыпается песок через перемычку, и что-то фиксировал в записной книжке.

– Точка номер 156347829, теперь… теперь точка номер 156347830, точка номер… – бормотал он.

Дама удовлетворенно посматривала на Кочубея. Вскоре весь песок пересыпался из верхней колбы в нижнюю, и Пиркентон перевернул сосуд вверх дном, предварительно закрыв его крышкой. Молодой человек продолжал делать пометки в блокноте.

– Когда высыпаете песок? – деловито осведомился мсье Кочубей.

– На закате. Традиции соблюдаем, – заверила его Дама.

– А когда же перпендикулерный механизм запускаете? – не унимался Кочубей.

– Всему свое время, любезный, – слегка раздражилась Дама. – Однако уже можно и запускать, – немного подумав, сказала она.

Поднявшись из кресла, она гордо понесла свою долговязую фигуру вдоль длинного металлического троса, закрепленного между деревом и специальной подставкой. Дама дошла до дерева, открыла дверцу выдолбленного в нем дупла и начала извлекать оттуда часы различных форм и размеров. Сначала она достала большой будильник с гладкой металлической пипкой наверху и подвесила его на трос. Затем привела трос в движение, слегка повернув колесо на дереве. Следующим экземпляром были крупные наручные часы, с которыми Дама поступила так же, как и с будильником, то есть подвесила их на трос. За ними последовали часы с кукушкой, несколько будильников: квадратных, круглых, овальных; наручные часы, настенные, электронные, без циферблата, прозрачные, швейцарские и какие-то еще. Трос перемещался все тяжелее, растягивая всю коллекцию на несколько метров. Кочубей рассматривал каждый часовой механизм, прищуриваясь и почесывая бороду.

– А поставки проходят регулярно? – все любопытствовал он.

– Не жалуемся, – ответствовала Дама.

Когда развеска была окончена, она крикнула:

– Молодой человек, все готово.

Юноша в колпаке записал последнюю цифру в своей книжке и энергично приблизился к развешанным на тросе часам. Он поправил на носу свой оптический прибор и принялся подводить стрелки поочередно на всех часах, сверяясь с какой-то таблицей.

– Господин Пиркентор, сделайте перерыв, – прокричала Дама, направляясь к столику. Индеец хладнокровно продолжал пересыпать песок. Дама устало опустилась в кресло.

– Ну что же, недурно, недурно, – подсел к ней мсье Кочубей. Прихлебывая кофе, он откинулся на спинку:

– А вообще хорошо тут у вас, покойно. А знаете, откуда прислали молодого? – прикрыв рукой рот, процедил он.

– Не имею понятия. Нам уж кого пришлют, с тем и работаем, – вполголоса ответила Дама, перегнувшись через стол.

Спустя некоторое время Кочубей поднялся и громко объявил:

– Пора. Разрешите покинуть вашу теплую компанию. Тороплюсь. По дороге непременно нужно заскочить в Епископи, там, говорят, новую точку открыли.

– До встречи, мсье Кочубей, – нежно пропела Дама.

Ароматный мужчина раскланялся и шагнул в большую деревянную дверь с облупившейся краской на косяках, одиноко, безо всякого помещения, торчавшую посредине пустыни. Однако с другой стороны он не появился.

– Ушел, уехал, растворился, – зевнула Дама.

Она встала, потянулась, взяла прислоненный к креслу сачок и грациозно взобралась на трехколесный велосипед. Махнув рукой Индейцу, она закрутила педали и черной точкой замаячила на горизонте.

* * *

– Господин Пиркентон, не пора ли начинать? – продекламировала Дама, отставив чашку кофе, и поправила пенсне на большом красивом носу.

* * *

Дама посмотрела на облака, и они разорвались в клочья подобно тонкой прозрачной ткани, и длинные драные полосы потянулись от одного края пустыни к другому. Напротив дожевывал круасан юноша в шутовском костюме. Она подняла с блюдца перевернутую вверх дном чашку и, прищурившись, стала рассматривать узор, нарисованный кофе. Юноша наклонился с интересом вперед:

– Можно посмотреть?

– Хм, – хмыкнула Дама. – Это напоминает мне очертания одного прескверного городишки.

Она на мгновение повернула внутренности чашки в сторону юноши, а потом снова стала вглядываться в изображение.

– Да, а вот тут как раз часовая башня, холм и дальше улица…

Она склонялась все ближе и ближе к чашке, пока ее лицо не скрылось из виду, а потом и вся долговязая фигура не втянулась подобно сигаретному дыму в самую кофейную гущу. Молодой человек с бубенчиками взял чашку в руки и увидел город Z в облаке бурой сепии, будто запечатленный на поцарапанной пленке.

* * *

Она жила в квартире с высокими потолками и лепниной вокруг люстры. В этом городе она любила только пасмурную погоду, потому что тогда дома казалось особенно хорошо. В солнечную погоду слишком явно ощущалась возможность призрачного счастья, а без иллюзий жилось лучше, наедине с одиночеством, грустными стенами и старой мебелью. Но если прибавить к этому джаз двадцатых годов, полки с книгами, кресло-качалку, плед, альбомы с живописью и кофе, то получалось совсем неплохо. Филологическое образование позволяло ей заработать на хороший дорогой кофе и интеллектуальное чтиво. Контора, куда она ходила по утрам на работу, занимала большую часть ее времени и минимальную часть ее жизни. Хотя надо признать, именно эта самая контора изменила ее существование.

Однажды в начале сентября к ним в отдел принесли горящие путевки. Большинство сотрудников уже побывали в отпуске летом и поэтому стали уговаривать поехать ее. Особенно расхваливали Сфакион с удобными гостиницами и чудесным пейзажем. Она восприняла эту идею без энтузиазма, но согласилась быстро. Отправляться нужно было через неделю.

Сфакионом назывался небольшой средневековый городок, устроенный в горах. Гостиница располагалась не в самом городе, а высоко на склоне хребта, и из номера открывался шикарный вид на близлежащие вершины и распластавшееся у подножия море. Дорога от гостиницы огибала Сфакион и, петляя, спускалась к воде. А сам Сфакион лежал на выдающемся вперед круглом утесе, и глядя из окна казалось, что это огромная плоская тарелка с зажаренными на солнце морепродуктами из черепичных крыш и белых башенок.

У нее было в запасе десять дней. Воздух опьянил сразу и вселил то страшное чувство надежды на глупое счастье, которого она всегда стремилась избежать. Но буйство красок и влажность наполняла легкие и живот так, что слезы наворачивались на глаза, стремясь вырваться наружу и взорваться фейерверком чувств, любви, ласки, нежности ко всему окружающему. По утрам в белых льняных штанах и соломенной шляпе она спускалась по крутому склону на благоустроенный пляж и сладко падала в плетеное кресло с привязанной к нему цветной подушкой. Мягкое море шумело, и она закрывала глаза в безмятежности. Ускользающее блаженство, ограниченное десятью днями, из которых каждый медленно, но верно утекал сквозь пальцы. Именно сейчас очень хотелось вечности, с такой страстью, с таким остервенением и безумием, что сжимались зубы. Хотелось, чтобы не было больше грусти уходящего дня и глухой серой пустоты, словно монстр, пожирающий секунды, минуты, часы. Так хотелось зацепиться за теперь, как никогда, но время размеренно отстукивало уже-не-теперь, уже-не-теперь…

Когда солнце клонилось к закату и все вокруг становилось таким приторно-слащаво-розовым, на берег выходили парочки, они бродили по прибрежным камням, отрешенно глядели на нее, и тогда она чувствовала, что одна, и до нее никому нет дела. Закаты было переживать тяжело, из той жизни накатывала тоска, однако наутро приходила отрезвляющая самоуверенность. Солнце светило прямо в душу и прожигало насквозь, так, что там становилось горячо и радостно.

Спустя пару дней после прибытия она решила наведаться в городок на тарелке. В час сиесты она спустилась от гостиницы и, несмотря на удушающее пекло, вошла в город под звучным именем Сфакион. Городок оказался совсем крошечным, с узкими улочками, лабиринтами и тупиками, натянутыми бельевыми веревками и зелеными ставнями. Он, казалось, был высечен из одной большой скалы: дома с низкими дверными проемами и вынесенными наружу стульями выглядели очень тесными. На улицах в это время дня практически никого не было. Только в приоткрытых дверях можно было разглядеть старух, одетых с головы до ног в черное, дремлющих у входа, будто сторожевые собаки. Она разглядывала каждую вывеску, каждый выступ древней кладки, касалась пальцами теплого камня, бродя, как привидение, по опустошенному солнцем городишке. Жар согревал самое ее сердце, и она с особым смаком вдыхала его своим большим красивым носом.

Она стала приходить в городок каждый день, и однажды ей захотелось нарисовать один узкий переулок – такой явственный и выпуклый образ всех южных городков, виденный ею в живописных альбомах импрессионистов. Она устроилась в небольшом уличном кафе под зонтиком, как раз напротив переулка, заказала воды и эспрессо и несмелыми штрихами стала набрасывать рисунок. Она увлеклась и не заметила, как пробежало время. А тем временем жара спадала, и местные жители лениво выбирались из своих укрытий. В какой-то момент она подняла глаза и заметила смуглого темноволосого мужчину за соседним столиком, сияющего белозубой улыбкой. Он держал в руке простой стакан с вином и, поймав ее взгляд, приподнял его в знак приветствия. Она смущенно отвела глаза и продолжала рисовать, но уже не смогла сосредоточиться, да и картинка была закончена. Она отложила ее в сторону и поднесла к губам остывший кофе, скосившись при этом на незнакомца. Улыбка не сходила с его лица, и он еще раз кивнул ей в знак приветствия. На этот раз она тоже наклонила голову. Тогда он встал и подошел к ее столику.

– Hello, – сказал он, смягчая «ль». – Ok? – спросил он разрешения посмотреть картинку. – О! – одобрил он, глядя на рисунок. По-видимому, он плохо говорил по-английски.

– Thank you, – поблагодарила она.

– Mmm? – промычал он, кивая на стакан.

– Oh, no, – отказалась она.

Он развел руками, по-прежнему улыбаясь всеми своими зубами, сверкающими на смуглом лице. Она сложила рисунок в папку, собрала мелки, встала и, как-то неуклюже протискиваясь между стульями, неловко махнула ему рукой, поспешно повернулась и суетливо скрылась в переулке. Всю дорогу домой его улыбка не сходила с ее лица.

На следующий день с наступлением сиесты она вновь вошла в Сфакион. Побродив по улочкам в поисках подходящего места для рисования и не обнаружив ни одного закутка с тенью, вышла к вчерашнему переулку. Кафе оказалось пустынным, и она с облегчением уселась за крайний столик с видом на улочку, карабкающуюся вверх горбатой мостовой с симпатичными цветками, балконами, антеннами, выступами и кошкой, спящей посреди дороги. Официант сонно вынес ей из темной прохлады барной стойки кофе и воду со льдом.

Заканчивая очередной этюд, она почувствовала легкий ветерок, развеивающий послеобеденный зной, и до нее стали доноситься звуки оживающего городка. Отложив в сторону картинку, она снова увидела вчерашнего собеседника. Он сидел на том же месте с неизменным стаканом вина в руке. Она махнула ему, и, как вчера, он подошел оценить ее работу. Одобрительно кивая, он улыбался.

– Fortunatto, – сказал он, протягивая свободную руку.

Она тоже представилась.

– My house, – объяснил он, показывая на дом, в котором находилось кафе.

– А-а, – закивала она. – I'm from Z.

– Z? – недоуменно покачал он шевелюрой, слегка тронутой сединой.

Улыбаясь, он смотрел, как она складывает бумагу и мелки. Она встала, на сей раз кокетливо махнув ему рукой, и повернулась, чтобы уйти, как вдруг услышала родной язык:

– Не хотите ли посмотреть мой дом?

Она удивленно оглянулась.

– You – my house? – показывал он указательным пальцем на нее, а потом на свой дом, как ни в чем не бывало.

От неожиданности она пожала плечами, как будто не понимая, в чем дело, снова махнула рукой и поспешила вверх по улице. Но снова услышала вслед:

– Синьора, идемте, не пожалеете!

Она подумала, что перегрелась на солнце. Осторожно повернулась и увидела все то же улыбающееся лицо:

– You – my house! Guest! – кивал он, поднимая стакан.

Раздумывать было некогда, ей стало до жути любопытно.

– Ok, – сказала она и повернула обратно к кафе.

Он пропустил ее вперед в низкую зеленую дверь, выдолбленную в толстой белой стене. Внутри было темно и прохладно. Прижимая папку к себе, она озиралась по сторонам. Вверх и вниз уходила деревянная винтовая лестница с изящными перилами. Фортунатто щелкнул пальцами, и отовсюду полился мягкий свет. Он приглашающим жестом повел ее наверх. Внутри дом оказался удивительно просторным, и как в волшебном лабиринте, в нем открывались все новые и новые комнаты, переходы и лестницы. Каждая комната была заставлена старинными вещами, мебелью красного дерева и африканскими черными скульптурами, но больше всего там оказалось часов.

Часы были в основном дорогие, вставленные в богатые тяжелые оправы, украшенные скульптурными композициями с чернокожими красавицами или огромными масками языческих демонов. Бдительные глаза циферблатов глядели со всех сторон, отчеканивая секунды. Наконец Фортунатто предложил ей присесть на мягкий белый диван перед прозрачным столиком, в центре которого стояли большие песочные часы в золотом корпусе.

– You like? – спросил он, все так же смягчая «ль».

– Oh, yes! – восторженно ответила она.

– I lived Africa, – пояснил он, указывая на черные фигуры.

– I see, – отозвалась она.

Он подошел к большому старинному буфету и налил два стакана красного вина из темной узкой бутылки. Она сделала глоток и уловила звуки голоса Эллы Фитцджеральд, постепенно заливающего комнату… Yes my heart belongs to Daddy, and my Daddy belongs to my heart, – задвигались невольно ее губы. Все происходящее казалось странно знакомым, словно кем-то угаданным и нарочно подстроенным. Вино необычайно быстро ударило ей в голову, очертания предметов становились все более нечеткими. Ее привел в сознание голос Фортунатто, теперь он сидел в кресле в дальнем углу комнаты с трубкой в зубах.

– Где-то за пределами чувств, в пустыне разума, – услышала она сквозь пелену наваждения, – там, где смыкаются мир и земля в прозрачно-пепельной гармонии безвременья, в вечном и непрерывном теперь, куда есть вход и откуда нет выхода, – вас ждут. Там, в долине Ничто, для вас есть место. Там, в мире Пустоты, идет кропотливая работа: диспетчеры времени считают мгновения, фиксируют каждое уже-не-теперь, учитывают каждую песчинку часа, отмечают мельчайшие единицы вечности для того, чтобы люди здесь могли не помнить о «теперь», чтобы они забывались и терялись в блаженстве жизни, растворяясь в ее потоке. Но как только уже-не-теперь пропущено по недосмотру или халатности и не записано в книге Хранителя Времени, один человек в мире проваливается в пропасть между «уже» и «еще-не-теперь», и с тех пор он больше не может жить по-прежнему. Он безумно ищет выхода из тупика времени, нарушая гармонию потока, и тогда его отправляют туда, в точку Хроноса, – Фортунатто сделал паузу и пристально посмотрел на нее. – Как только вы остановитесь на краю пропасти, достаточно сказать «теперь», и вам откроется выход.

Дама с открытым ртом слушала его неспешную речь, проговоренную без малейшего намека на акцент. Когда он замолчал, она подняла стакан с недопитым вином, но тут же передумала допивать, с сомнением поглядев на собеседника. Она поставила стакан на столик:

– Так вы говорите на моем языке? Зачем же… – она не успела договорить, как Фортунатто подсел к ней на диван.

– Sorry? – переспросил он.

– Это такая шутка, да? Зачем вы меня разыгрываете? – попыталась снова она.

– Signora, non capisco – no understand, – сказал он, обеспокоено глядя на нее.

– Ok, – сказала Дама, вставая. – Thank you very much.

Ничего не понимая, она еще несколько секунд пыталась что-нибудь прочесть в его глазах, но на его лице застыла непроницаемая улыбка. Тогда она еще раз поблагодарила за гостеприимство и пошла в сторону выхода. Он проводил ее до двери и потом еще долго стоял в проеме, глядя ей вслед, сверкая зубами.

С пылающими щеками она бежала по сумеречному городку, налетая на прохожих, разрывая ленивый воздух. За ужином в гостинице суматошно вспоминала слова незнакомца, в сознании носились образы циферблатов, языческих богов и песчаных барханов. За завтраком же все вчерашние события показались ей не более чем игрой зноя и выпитого алкоголя.

Это был день отъезда. Она долго смотрела из окна на выгоревшие склоны гор и тарелку Сфакиона. Подрумяненные на солнце улочки и открытые кафе казались ей теперь такими родными и близкими. Ее так и подмывало навестить в последний раз Фортунатто, заодно и попытаться выяснить, что же все-таки произошло в тот вечер. Не дожидаясь полудня, она спустилась в городок. Сиеста еще не началась, и улицы были полны разговоров, смеха, жестов и криков. Она вышла через переулок к дому Фортунатто. В кафе было оживленно, несколько мужчин, размахивая руками, беседовали с хозяином. За столиками сидели туристы в шортах и пили кока-колу. Дети бегали по улице, отбирая друг у друга мяч. Она села за свободный столик, заказала эспрессо и воду со льдом. Она решила подождать, надеясь, что он появится из низкой зеленой двери своего дома.

Прошло около часа. Менялись посетители кафе, мужчины распрощались с хозяином, и тот скрылся в глубине своего заведения. Улица потихоньку опустела, туристы тоже куда-то пропали. Официант забрался вглубь кондиционированного бара, спасаясь от жары. Она взглянула на часы, нужно было уходить, чтобы не опоздать на автобус. Тогда она решилась подойти к зеленой двери. Минуту простояв в нерешительности, позвонила. Тишина. Она стала звонить увереннее, несколько раз. Не последовало никаких движений. Тут к ней подошел официант:

– Nobody lives here, – сказал он ей.

– I'm looking for Fortunatto. Where is he?

– Fortunatto? I don't know him, – пожал плечами официант.

– Ok, I'll leave something for him, – сказала она, доставая из папки свой рисунок. Немного подумав, она написала внизу «waiting for Now» и поставила свою подпись.

– Will you please give it to him, if he comes, – попросила она официанта. Тот покивал и унес рисунок за барную стойку.

Вечером того же дня она была дома, в городе Z.

Потекли рутинные заботы, дни, похожие друг на друга. Наступила бурая дождливая осень. Как-то вечером она шла, как обычно, с работы. Было влажно и пасмурно. Она брела по грязному тротуару, обходя лужи. Навстречу спешили люди, стал накрапывать дождик, а ей было все равно. После поездки некоторое время она испытывала чувство эйфории, но вскоре пришло осознание все той же скучной и обыденной реальности. Реально было до тошноты. Вчерашний день такой же, как сегодняшний, и завтра ждет такой же. И это будет повторяться снова и снова, пока всю ее жизнь не съест минутная стрелка.

Вот и сейчас: тик-так, тик-так – отсчитывали большие часы на городской башне, унося в небытие мгновения существования, будто их и не было никогда, и даже город Сфакион сквозь серую пелену действительности казался сном или выдумкой.

Она заглядывала в лица прохожих и видела в них блаженное забытье, они торопились куда-то по своим делам, спеша попасть в будущий день, пребывая в безмятежном неведении о настоящем. Никто и не думал остановиться и схватить «сейчас». Она им не завидовала, но чувствовала себя совершенно чужой в этом городе, среди этих проскакивающих каждое мгновение счастливцев.

Она тяжело поднялась на четвертый этаж. Подходя к двери своей квартиры, она вдруг поняла, что там ее не ждет ничего, кроме завтрашнего дня. Она вставила ключ в замочную скважину и остановилась, глядя в пустоту. Она не заметила, сколько прошло времени, когда, зажмурившись и ухватившись за несбыточную надежду, прошептала: «теперь, теперь, теперь» – и в отчаянии повернула ключ.

Яркий дневной свет ударил ей в лицо, она перешагнула порог и увидела бесконечное море рыжего песка, на горизонте встречающегося с таким же бесконечным океаном неба. Дверь за ней захлопнулась и, обернувшись, Дама увидела, что дверной косяк стоял посреди пустыни сам по себе. Оглядевшись вокруг, она заметила вдалеке огромное сухое дерево, а под ним странного вида человека в высоком цилиндре и фраке, надетом на голое тело. У него были длинные черные волосы и скуластое смуглое лицо. Недалеко от дерева стоял столик с кофейными приборами и удобными соломенными креслами вокруг. На небольшом расстоянии от стола виднелись огромные песочные часы с приставленной к ним лестницей.

Она подошла к столику и увидела лист бумаги, придавленный сахарницей. Она поднесла его к глазам и прочла надпись: «Точка Хроноса № 3562. Хранитель: г-н Пинкертон. Оборудование: фуникулер модели К 4498, перпендикулярный механизм Д54. Поставки: Герани, Липосомос. Инспектор: мсье Кочубей» и внизу приписка от руки «Welcome to Now. Fortunatto».

Она выдохнула с облегчением, опустилась в кресло и произнесла с улыбкой:

– Не пора ли начинать, господин Пинкентор?

Апрель, 2006

* * *

Облака над ним всегда были похожи на буханки хлеба, они не соединялись между собой, но заполняли весь синий противень неба. Буффона все называли «молодой человек», поскольку возраст его было определить сложно, скорее это был человек без возраста, а его пестрая одежда и массивные ботинки еще усложняли задачу.

– Вот интересно: люди всегда задают вопрос «зачем». Неужели так неестественно жить в состоянии абсурда? Мы ведь тоже здесь абсурдны.

– А что, вам разве не объяснили, зачем мы здесь? – удивилась Дама.

– Вот-вот. Об этом я и говорю. Вы тоже хотели узнать «зачем». И так всегда: какое-нибудь нелепое объяснение вас удовлетворяет. Правда, на короткое время. А потом снова: «зачем?», если вы, конечно, из этих – из Дазайнеров.

Вдруг зазвонил телефон. Дама подошла к дереву и сняла трубку со старинного телефонного аппарата медно-зеленого цвета.

– Проход в десять ноль-ноль, ясно, – сказала Дама и повесила трубку на высокий рычаг. – Слышали? Сегодня выходной.

Она потянулась и вернулась в кресло. Пинкертон неподалеку пускал сизые кольца.

She lives on Love street, 1999. Бумага, тушь

– Наука и религия все время хотят нас убедить в том, что мир – это не абсурд. Выстраивают какие-то концепции, теории мироздания, мифы о смысле жизни. А почему бы не открыть простую истину о том, что все есть полный бред и вопрос «зачем» не имеет ответа. Вот, скажем, человек рисует горшок, яблоки или дерево, другого человека – совершенно очевидно, что при этом он не спрашивает себя «зачем», а потом он возьмет и напишет рассказ, и будет абсолютно счастлив, потому что снова не нужно спрашивать «зачем». Ну а если представить, что все эти нарисованные им герои вдруг начнут жить своей жизнью и непрерывно спрашивать своего горе-создателя: зачем ты нас нарисовал? И что он им скажет, что искусство существует ради искусства или что-нибудь в этом духе? Да, так он им и скажет, а потому что больше нечего сказать. Потом он их тоже научит творить, они начнут создавать своих героев, и так до бесконечности. Ну, разве же это не абсурд? И разве же это не истина, до которой все хотят докопаться? «Ложной я назову всякую истину, при произнесении которой не слышится хохота».

Дама смотрела на Буффона задумчиво.

– Я думаю, это единственно возможное объяснение. Или вот еще одно абсурдное существо, – Буффон кивнул в сторону Индейца. – Человек в гармонии с миром и с собой – так кажется, это называется. Интересно, человек ли это вообще. Если он в гармонии, значит, он часть чего-то большого, он внедрен туда, как шестеренка в огромный механизм. «Ах, как здорово! Он нашел свое место», – восклицают все. Только чем же он лучше животного, или дерева, или того телефона? Вы скажете, он пребывает в другом мире, он выше материального и прочую эзотерическую чепуху. Так зачем же он находится в другом мире, ответьте мне, будьте добры, если живет-то он в этом?

Пинкертон посмотрел в его сторону. Буффон подумал, что в глазах Индейца было что-то похожее на взгляд собаки: странное ощущение безусловной любви и насмешки одновременно.

– Мне кажется, вам необходимо поговорить с мсье Кочубеем, – вышла из оцепенения Дама.

– А кто этот мсье Кочубей? Первый раз я встретил его еще там, в повседневности. Я удивился, как такой солидный мужчина мог взгромоздиться на трехколесный велосипед. Надеюсь, он не в обиде на меня за то, что в прошлый приход я отказался с ним разговаривать, просто было не до того.

– А я ничего о нем не знаю, впрочем, как и обо всех здесь присутствующих. Уже целую вечность я наливаю ему кофе и разглядываю его клетчатый пиджак.

– Разве в кофе есть что-то романтическое? – подмигнул Буффон. – И что все пьют этот кофе?.. А действительно, что еще пить? – добавил он, подумав.

– Десять ноль-ноль, – сказала Дама, глядя на большие часы, прикрепленные к дереву.

– Бом-бом, – ответил маятник.

– Так, ну и кто на сей раз к нам пожалует? – поднялась Дама и направилась к обшарпанной двери, торчавшей посреди пустыни без какого-либо помещения за ней.

* * *

«…Ныне принадлежит черни… Мы нашли счастье – говорят последние из людей… Кто не может лгать, не знает, что такое истина…» – он шел по бульвару Сен-Мишель мимо Люксембургского сада и перелистывал свой блокнот оранжевого цвета… – Падшесть – затерянность в бытийствующем… Вот это лучше. Интуитивная малопонятная поэтика. И все же немецкая иррациональность плохо вписывается в этот чувственный французский импрессионизм», – подумал он, засовывая блокнот в тряпичную сумку, висевшую на боку.

– Escuse moi, common on peut chercher le Pantheon?[1]1
  Извините, как нам найти Пантеон? (фр.)


[Закрыть] – обратились к нему две крошечные китаянки с рюкзаками.

– Allez tous droit et tournez a droit[2]2
  Идите прямо и сверните направо (фр.)


[Закрыть], – объяснил он и сам тоже свернул на оживленную улицу Суфло. Ему хотелось выйти к реке со стороны Бернардинов, чтобы увидеть южную часть собора, полюбоваться, как готический монстр плывет по бурым волнам Сены, выбросив с бортов апсиды белесые весла стрельчатых арок. Он купил на углу маслянистый креп, фаршированный сыром и зеленью, и торопливо углубился в узкие тихие улочки, укрываясь от шумного бульвара, и, вскоре, перейдя широкий Сен-Жермен, оказался между набережными Монтебелло и Турнель. На Монтебелло, как всегда, торговали букинистическими раритетами и гравюрами, а прямо над ними громоздился корабль Нотр-Дама со своими неуклюжими лопастями, сегодня в пасмурную погоду больше похожими на реберные кости огромного скелета доисторического динозавра. Дождь был настолько мелким, что капли практически висели в воздухе. Сквозь них очертания мифического города расплывались и становились разноцветными пятнами, неудивительно, что Моне здесь изобрел новый метод живописи. А может быть, это был вовсе не дождь, просто слезились глаза, поскольку организм еще пребывал на грани сна и реальности.

«Маловато желтого цвета для такого дня», – подумал он.

Дело в том, что с прошлого года Буффон отмечал 30 марта как особый праздник. В этот день родился человек, вздумавший безрассудно высвечивать истину бытия через Башмаки, от чего, по всей видимости, и погибший. Сегодня с утра ему пришла в голову мысль поискать на Монтебелло что-нибудь вроде письма Винсента к брату или кусок его соломенной шляпы: мало ли что может оказаться в коллекции барахольщиков. Искать в Париже в это время года настоящие подсолнухи было бесполезно, но заказать в каком-нибудь уличном кафе абсент не представляло никакой сложности. Таким образом, план праздника наметился сам собой: сначала книжные развалы, потом музей Д'Орсэ – сразу на третий этаж, поглядеть на Башмаки, а дальше полынная водка со всеми ее непредсказуемыми последствиями.

Буффон разглядывал гравюры и акварели в пыльных фолиантах, пытаясь найти лоскуток экспрессионистического холста застенчивого безумца, но натыкался лишь на средневековые вензеля и выцветшую латиницу на пожелтевших страницах. Были еще разукрашенные фотографии в стиле модерн начала прошлого века, перечень химических элементов из какого-то рецепта 1897 года, и даже счет, выписанный Сезанну за приобретение масляных красок на улице Сен Жак.