Текст книги "Рай для немцев"

Автор книги: Олег Пленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

В соответствии с вышеупомянутым планом профессора К. Майера-Херлинга, представленном в конце мая 1942 г., предлагалось создать «поселенческие марки», которые находились бы под полным контролем РКФДВ (Имперский комиссариат по укреплению немецкой народности), а Розенбергу осталось бы только управление славянскими резерватами. По этому плану в течение 25 лет должны были возникнуть три марки – в Крыму, в районе Ленинграда и в Белоруссии. Для поселения и размещения 5 млн. немцев предполагалось потратить 66 миллиардов марок. Гиммлеру план в целом понравился, но он потребовал включения в план колонизации и «германизации» района Западной Пруссии и Данцига, района Варты, юго-восточной Пруссии, Верхней Силезии, Богемии и Моравии, Эльзаса и Лотарингии, Верхней Крайны и южного Штайермарка. Кроме того, в планировании «тотального онемечивания» Гиммлер потребовал учесть генерал-губернаторство Польшу, Латвию, Эстонию (их предполагалось заселить в течение 20 лет), хотя рейхе -фюрер «отдавал себе отчет, насколько трудна эта задача».^{415} Слово «трудна» в этой цитате – это эвфемизм, так как указанная задача была или невыполнима вовсе, или была делом чрезвычайно отдаленного будущего. Наиболее ответственные и профессиональные немецкие администраторы прекрасно это понимали; так, сотрудник Розенберга министериаль-директор в Прибалтике Петер Кляйст, эсэсовец, в резких выражениях критиковал колонизационную политику Гиммлера: «Нам, немцам, нужна земля не для колыбелей, а для могил погибшим воинам. Если через 100 лет у нас будет избыток населения, то его можно расселять в Эстонии, Латвии, Литве, но только после того как немецкими городами и районами станут не являющиеся таковыми до сих пор Познань, Лицманнштадт (Лодзь), Прага, Краков и множество других мест, нужно будет эвакуировать тамошнее население. Сейчас гораздо важнее выиграть войну, а не пропагандировать утопии, которые мешают победить»^{416}.

В завершение обзора гитлеровской геополитики следует сказать о ее итогах: после Второй мировой войны миллионы немцев были изгнаны со своей исторической родины; границы, устроенные Бисмарком, рухнули, а немецкие пределы были перенесены далеко на Запад. Гитлеровская геополитика означала завершение немецкой колонизационной и, в некотором роде, культуртрегерской роли в Европе, особенно в Восточной Европе: большинство из 18 млн. немцев на Востоке после 1945 г. было охвачено бегством; 1,71 млн. из них погибли, из 12,45 млн. немецких беженцев 7,9 млн. осели в ФРГ, 4,065 млн. в ГДР, 370 тыс. в Австрии, 115 тыс. в других странах^{417}. Немцам понадобилось более четверти века для тс го, чтобы найти в себе силы и примириться (в канцлерство Вилли Брандта) с территориальными потерями на Востоке. В итоге то, что Гитлер планировал для других народов, обернулось против самих немцев: почти все немецкое население Восточной Европы (более 12 млн. человек) было выселено; это стало самым крупным переселение за обозримую человеческую историю.

В исторической перспективе гитлеровская геополитика оказалась ложной не только вследствие ее совершенно очевидных обскурантистских установок, но и по существу: после войны, на рубеже 50–60-х годов, произошла «зеленая революция», которая (вкупе с изменившейся демографической ситуацией) в корне изменило положение. Если до Первой мировой войны в Германии постоянно был сильный дефицит в сельскохозяйственном производстве: 28% составляла нехватка белка, около 20% – нехватка по калориям; кризисы снабжения продуктами питания продолжались и в 30-е гг., превратившись для Гитлера в настоящий кошмар^{418}, – то во второй половине XX века все изменилось: рынок продовольствия на Западе перенасыщен. Поэтому гитлеровские ожидания продовольственной катастрофы представляются ныне нелепыми, а его геополитика с высоты опыта начала XXI века предстает совершенной чепухой.

Многие немецкие современники Гитлера, глядя так же, как он, на географическую карту, думали, что их страна слишком мала для тогдашнего населения Германии, но эти размеры имеют значение лишь при экстенсивном, а не высокотехнологическом развитии. Теперь, после «зеленой революции», 4–5% нынешнего немецкого населения обеспечивают потребности страны в продуктах питания более чем на 70%, при этом их доля в ВНП по сравнению с довоенными временами умопомрачительно мала. Гитлер сделал немцев жертвой изобретенного им же мифа – мифа борьбы за жизненное пространство, который утерял свою актуальность за полторы тысячи лет до него.

Гитлер сопоставлял благосостояние и мощь государства с размерами его территории, упуская из виду гораздо более важный фактор: промышленную революцию, давно уже ставшую реальностью. После промышленной революции благосостояние и мощь государства уже не зависело от размеров земельных владений, но от состояния технологии и масштабов ее развития; для интенсивного и поступательного развития технологии размеры территории не имели ни малейшего значения. Для развития промышленности высоких технологий большая территория, наоборот, кажется препятствием, а не преимуществом. Именно из-за отсутствия или недостаточности высоких технологий СССР так и не смог грамотно воспользоваться огромными естественными богатствами страны. С другой стороны, промышленный рост был причиной устойчивого и живучего страха европейцев перед бесчеловечным, безжалостным и унифицирующим миром современного производства; Гитлер собирался избежать такого будущего, реализуя утопические геополитические идеи, но всякая утопия является, как известно, исторически реакционной.

Часть II.
НЕГАТИВНЫЙ АСПЕКТ ГИТЛЕРОВСКОГО СОЦИАЛИЗМА: ИДЕОЛОГИЯ И РЕАЛИИ РАСОВОЙ УТОПИИ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ

ВВЕДЕНИЕ

Немецкий филолог Вильгельм Шерер писал, что в Германии духовные взлеты и падения отличаются исключительной основательностью: вознестись немцы могут очень высоко, но и низвергнуться очень глубоко: «Создается впечатление, что отсутствие меры есть проклятие, сопровождающее наше духовное развитие. Чем выше мы взлетаем, тем глубже падаем. Мы похожи на того германца, который, бросая игральные кости, проигрывает все свое добро и в последнем броске ставит на кон свою собственную свободу, теряет ее и добровольно продает себя в рабство»^{419}. По всей видимости, время национал-социализма в Германии было самой глубокой отметкой падения страны, так как в ней господствовала ярко выраженная, последовательная и совершенно обскурантистская расовая доктрина.

Вместе с тем, несмотря на то, что нацизм, бесспорно, был временем рабства духа и морально-нравственного упадка, следует различать разные его ипостаси: в Германии позитивная и негативная функции режима строго разделялись: позитивное – немцам, а негативное – не немцам и расово «неполноценным» немцам, а также политическим противникам, которых, впрочем, было удивительно мало. Хотя всякое сравнение хромает, но все же бросается в глаза, что в Советской России сталинская тоталитарная машинерия была в одинаковой степени нацелена против всех, и русские пострадали по крайней мере не менее, а может быть, и более других. Сталинский террор выступил как средство воспитания всех без различий народов СССР; этот террор действовал фронтально, систематически истребляя или изолируя самых активных, самых предприимчивых, самых незаурядных, самых талантливых, – и этот негативный отбор действовал в СССР довольно продолжительное время. Нацистский террор, напротив, имел другие задачи и был направлен против евреев (по расовым мотивам и на основе старых и новых антисемитских стереотипов), коммунистов, социал-демократов (они представлялись нацистам антинациональными силами), левых интеллектуалов (они критически относились к Третьему Рейху) и внешних врагов (в войну). В процессе первоначальной унификации общества нацисты эффективно действовали террористическими методами: кто в начале 1933 г. мог себе представить, что через пять месяцев самое мощное в Европе рабочее движение без труда будет разбито; что крайне правая НННП (Немецкая национальная народная партия), слывшая жесткой, деструктивной и несговорчивой политической силой, и ее парамилитаристский «Стальной шлем» добровольно подадут документы о самороспуске; что о КПГ уже через пол года ничего не будет слышно? Самой поразительной, однако, была судьба СДПГ, в процессе ликвидации которой большое значение имело то обстоятельство, что после выборов 5 марта 1933 г. АДГБ (объединение немецких профсоюзов, являвшееся коллективным членом СДПГ) отошло от СДПГ: председатель АДГБ Лейпарт в открытом письме к Гитлеру полностью отказался от ориентации профсоюза на социал-демократию^{420}. Что касается КПГ, то в процессе ее унификации большое значение имели «дикие» концлагеря СА, где активно проводилось «перевоспитание» функционеров коммунистической партии, а рядовых членов партии нацисты предпочитали привлекать на свою сторону иными методами, связанными с политической демагогией и социальной политикой, направленной на действительный рост благосостояния простых людей. За год после прихода к власти Гитлера в «дикие» концлагеря СА попало около 100 тыс. человек, преимущественно функционеров СДПГ и КПГ. За несколько месяцев неугодные нацистам политические активисты прошли «перековку» и были выпущены на свободу. Главным «воспитательным» средством в концлагерях был труд, при помощи которого нацисты стремились сломить человека физически и духовно; это происходило под циничным лозунгом «работа делает свободным» (Arbeit macht frei). После «ночи длинных ножей» контроль над концлагерями перешел от СА к СС; и количество заключенных в них резко упало: процесс «перевоспитания» большей части политических противников сочли завершенным. Концлагеря вновь начали расти после начала войны, но заполняли их уже в основном не немцы.

Парадоксально, но наиболее стойкими противниками Гитлера были не коммунисты и социал-демократы, а консерваторы, которые добились хотя бы каких-то признаков успеха в противостоянии нацизму. Консервативные политические силы с их устойчивыми и прочными позициями в армии, дипломатическом корпусе и среди высших государственных чиновников оставались для Гитлера постоянной головной болью хотя бы по той причине, что они были для него наполовину союзниками, наполовину оппозицией. С точки зрения консерваторов, Гитлер был левым политиком. На самом деле, Папен и Шлейхер интриговали против Гитлера в 1934 г.; консервативные генералы во главе генералом фон Беком строили планы заговора в 1938–1939 гг.; известные консервативные политики Герделер (имперский комиссар по ценам в отставке, бывший бургомистр Лейпцига) и Попиц (министр финансов в отставке) во время войны развили бурную конспиративную деятельность, контактировали с единомышленниками в армии, государстве и экономике, что и вылилось в покушение на Гитлера 20 июля 1944 г. Впрочем, кардинально изменить картину почти полной беспомощности немецкого общества перед нацистской унификацией не смогли и консерваторы.

Такая быстрая нацистская политическая унификация немецкого общества объясняется тем, что позитивные задачи нацистского режима стояли особняком и внешне никакого отношения к негативным задачам не имели; негативный аспект (культивирование вражды к чуждым нацистской общности элементам) способствовал развитию национального высокомерия и давал немцам чувство защищенности и ощущения органического единства. Если в Советском Союзе человека хотели изменить морально, то в нацистской Германии его хотели сделать другим и физически, сохранив наилучший с расовой точки зрения человеческий «материал», – это и предопределило разные подходы к унификации общества в нацистской Германии и СССР. Такое разделение негативной и позитивной функций в Германии способствовало тому, что нацисты не боялись демонстрировать насилие, а в сталинском Советском Союзе его стыдливо скрывали. Нацистский режим, как и большевистский режим в Советской Союзе, добился значительной степени консолидации немецкого общества, но оставались некоторые далекие от нацистского режима общественные группы, (помимо тех, которых гитлеровцы изначально воспринимали как врагов и которых не пытались интегрировать по расовым причинам), которые нацисты не смогли интегрировать: это прежде всего консервативные по своей природе силы в обществе (армия, церковь, государственная бюрократия). Консерваторы стремились к порядку и преемственности[23]23
  Интересно отметить, что так же, как в свое время Сталин утаил политическое завещание Ленина, Гитлер после смерти Гинденбурга утаил от немецкой общественности вторую часть политического завещания президента, в которой он высказывался за возрождение в Германии монархии. В завещании были такие слова: «Я покидаю немецкий народ в твердой вере в то, что то, о чем я мечтал в 1919 г., то, что исподволь вызревало в немецком народе к 30 января 1933 г., будет и дальше развиваться до полного восстановления исторической преемственности, возложенной на нас историей. Исполненный веры в будущее нашего народа я спокойно смыкаю глаза навеки». Цит. по: Glum F. Der Nationalsozialismus. S. 274–275.


[Закрыть]; военные хотели избежать катастрофы, подобной поражению 1918 г.; католическая церковь никак не могла примирить собственный универсализм с нацистской идеологией; протестантская церковь (по крайней мере, часть ее) не могла примириться с нацизмом по морально-этическим причинам; крупную промышленность от нацизма отвращал откровенный гитлеровский дирижизм; средний класс не мог быть унифицирован уже вследствие его многообразия. Оппозиционные силы, однако, в условиях тоталитарной политической системы не смогли никак выразиться и практического значения для развития страны после 1933 г. не имели. Это произошло по той причине, что Гитлер проводил четкое разделение между политическими и мировоззренческими партиями. Поскольку главным свойством мировоззренческой партии является непогрешимость^{421}, то в условиях ее прихода к власти логичной стала бы однопартийная система. Тем более что итальянский опыт борьбы против парламентаризма и демократии, а также опыт Веймарской республики учил скорейший ликвидации парламентской демократии, что Гитлер и сделал в удивительно короткий срок при почти полном отсутствии организованного сопротивления. С другой стороны, Гитлер довольно лояльно отнесся к бывшим политическим противникам: «ноябрьские преступники» сначала были заперты в концлагеря, но потом почти все отпущены, а иных вообще не тронули. Террор СА 1933–1934 гг. постепенно сошел на нет, с 1935 г. Германия вернулась к нормальной жизни, концлагеря почти исчезли с тем, чтобы вернуться во время войны; казалось, что правы те, кто говорил, что нацистская «революция» всего лишь временное явление.

Особый интерес представляет то, каким образом Гитлер и нацисты смогли (помимо насилия над левыми), склонить немецкую общественность к принятию и оправданию насильственных действий против своих мнимых или настоящих противников. Это можно выяснить лишь в процессе рассмотрения эволюции мифов расизма в специфических условиях нацистской тоталитарной системы с помощью анализа конкретных проявлений расизма и становления «национальной общности». Вообще, серьезной проблемой в интерпретации нацистского расизма является отсутствие его систематической, обоснованной и аргументированной теории. На самом деле, сегодня никому не придет в голову серьезно обсуждать вопрос истинности расовой теории, или стоит или нет принимать антисемитизм: ясно, что антисемитизм должен быть отвергнут. В условиях же Третьего Рейха эти вопросы предстали перед общественность в совершенно ином, намеренно искаженном виде. Тому, как нацистам это удалось сделать, и посвящена данная часть работы.

Негативный аспект создания нацистской «национальной общности» в современной историографии обыкновенно сводят к изоляции и вытеснению евреев из Германии и Европы во время войны. Это справедливо, ибо гитлеровский расизм имеет истоки прежде всего в антисемитизме; вместе с тем необходимо рассмотрение вопросов проявления расизма по отношению к другим народам и отношения немцев к этой политике нацистского государства. Такое разделение провести довольно сложно, и мы постоянно будем обращаться к еврейскому вопросу. К примеру, программа эвтаназии рядом функционеров нацистской системы была воспринята как первая возможность для реализации планов физического уничтожения евреев, и прецедент, созданный убийством больных по программе эвтаназии, создал возможность быстро и незаметно перейти к систематическим убийствам евреев. Бесспорно, это не был линейный процесс нарастания террора; его развитие носило прерывистый (дискретный) характер, что было обусловлено внешними обстоятельствами. Или, например, нападение на СССР означало радикализацию режима по той причине, что под прикрытием «приказа о комиссарах» СС получили полную свободу в реализации планов убийств евреев не только на Восточном фронте, но и во всех частях Рейха и на оккупированных территориях; смерть и убийства миллионов людей на Восточном фронте релятивировали убийство как таковое, и евреев стали убивать систематически. «Неотделимость» одной разновидности расизма от другой и определяет необходимость представить в следующей главе более широкую картину негативного аспекта истории Третьего Рейха.

ГЛАВА I.
НАЦИСТСКИЙ РАСИЗМ И НЕМЕЦКОЕ ОБЩЕСТВО

Мифы расы в Третьем Рейхе

«Человеком я стал благодаря природе, а французом – благодаря случаю».

(Ш. Монтескье)

«Мы являемся свидетелями одной из самых крупных культурных катастроф мировой истории: целый народ, весь немецкий Рейх обращен в животноводческую веру расы и тому подобного идиотизма и дебилизма, как вам это нравится: весь народ целиком с университетскими профессорами, священниками, писателями, врачами, юристами! Представьте себе, оказалось, что вполне можно пропагандировать эту животноводческую доктрину – что за дело до того, что каждый образованный человек того просвещенного Рейха будет пожимать плечами и сухо говорить, что он с этими тупицами и олухами не имеет ничего общего».

(Карел Чапек ^{422} )

«Раса – это группа людей, которая отделяется от других рас совокупностью физических признаков и духовных качеств, и которая воспроизводит только себе подобных».

(Ганс Ф. К. Гюнтер^{423})

Расовые мифы Третьего Рейха формировались прежде всего самим Гитлером, и понимание его суждений и хода мыслей является весьма важным для понимания существа расовых мифов Третьего Рейха. Логика Гитлера и его расизм сегодня производят впечатление сумасбродных фантазий, но в свое время они не были таковыми; так же, как Гитлер, в среде европейской интеллигенции, к которой он принадлежал, думали многие. Расовые мифы являлись навязчивой идеей, во времена молодости Гитлера они были широко распространены в Европе (так же, как экологическое загрязнение стало навязчивой идеей для многих людей в 70–80-е годы XX века). Дело в том, что любые групповые различия в принципе можно трактовать как расовые, и Гитлер этим активно пользовался – именно это обстоятельство объясняет то, что для немецкой общественности одиозный характер расистской доктрины был «невидимым». На самом деле, отрицательное отношение к расизму появилось только после нацистов; в первой трети XX в. и ранее он воспринимался как одно из возможных объяснений исторического развития и как один из рецептов «исправления» общества. Антисемитизм также был неотъемлемой частью европейского культурного стереотипа, и к евреям, как к нелюбимому меньшинству, многие европейцы (и немцы) относились настороженно. Поэтому Гитлеру для вытеснения и убийств евреев легко удалось найти большое количество исполнителей, которые были совершенно нормальными людьми, рассматривавшими евреев как некую метафизическую причину собственных бед, своеобразных козлов отпущения. Большинство немцев после 1933 г. одобрило террор против левых (коммунистов и социал-демократов). Немецкий ученый еврейского происхождения Виктор Клемперер, переживший нацизм в Германии, с горечью отмечал в дневнике, что масштабы сопротивления нацизму были ничтожно малы: 90% немцев хотели фюрера и целиком поддерживали его программу^{424}. А как в современной России относятся к чеченским боевикам, или в США – к арабским террористам, или к ИРА в Англии? В лучшем случае – посадить их в тюрьму, а ключи выбросить. А ведь в Германии после 1929 г. давление левых было самым сильным в Западной Европе, и перспективу оно сулило вполне определенную (принимая во внимание активность сталинского Коминтерна, дисциплинированной частью которой была КПГ), – поэтому не приходится удивляться одобрению немцами политического террора. Немцы были поставлены перед выбором: то ли кричать «хайль Гитлер», то ли «хайль Москау», поэтому, как писал английский историк Д. Ирвинг: «почти монолитное единство между Гитлером и немецким народом сохранилось до конца»^{425}. Это единство оправдывала реальная опасность со стороны левых для общества и государства в Германии – у всех был перед глазами пример России. Эта опасность в Европе (в Италии, к примеру, в 1920–1921 гг.) ощущалась как вполне реальная; в Германии положение было особенно сложным из-за активности первой на Западе массовой коммунистической партии (КПГ), которая после кризиса 1929 г. уверенно набирала очки и в момент назначения Гитлера канцлером была третьей партией рейхстага.

Чрезвычайное социальное напряжение, вызванное беспрецедентным социально-экономическим кризисом 1929 г., без особых последствий смогла перенести лишь Великобритания, неписаная (состоящая из прецедентов) и тем более действенная конституция которой смогла обеспечить безболезненный «переход через пустыню». В остальных европейских странах имел место острейший кризис демократии; в Европе повсеместно обратились к поискам иных путей развития. Единственно, чем нацисты действительно выделялись на европейском политическом ландшафте, в чем они были по-настоящему «оригинальны», – это последовательный расизм и основанный на нем империализм. Один из лидеров первого этапа нацистского движения, «аграрный папа» Вальтер Дарре, писал, что «если мировоззрение национал-социализма свести к его ядру, то таковым окажется расизм; можно сказать, что признание факта наследования человеческих свойств составляет суть национал-социализма»^{426}. Наиболее ярким воплощением расизма в XX веке был именно Гитлер, чья бескомпромиссность и решимость воплотить в жизнь свои идеи были непреклонными. В расизме Гитлер был особенно последователен по той причине, что, представляя ясный образ врага, расизм идеально подходил для политической мобилизации и был поводом для стимуляции общественной динамики и активности (в чем нацисты чрезвычайно преуспели).

Помимо этого, акцентирование нацистов на расизме имела собственную внутреннюю логику. Дело в том, что в современной историографии только недавно стали обращать внимание на родство нацистской расовой доктрины с тогдашним состоянием естествознания, особенно биологии и психологии, не исключавшими расизм как таковой, но часто привлекавшими его для объяснения особенностей исторического развития отдельных народов. Гитлер, с его развитым политическим инстинктом, прекрасно это понимал и использовал для формирования расового мифа. Этот процесс, естественно, происходил не на пустом месте: расизм еще в XIX веке стал прочной составной частью европейской политической культуры (впрочем, в латентной форме он остается таковой поныне).

Миф об исконном неравенстве людей использовал для оправдания различного социального положения людей еще древнегреческий философ Платон. В качестве ступеней перехода от проторасизма к современному расизму можно назвать, во-первых, эпохальный 1492 г. (завершение Реконкисты, изгнание евреев из Испании и Португалии и открытие Америки); во-вторых, XVIII в. с его энтузиазмом по отношению к античным идеалам красоты (соответственно, образы, не соответствовавшие аполлоновским стандартам, считались уродливыми; внешность человека стали связывать с его моральными достоинствами); в-третьих, последняя четверть XIX века, когда стали видны негативные последствия Просвещения и прогрессистский энтузиазм сменился культурным пессимизмом. Большую роль сыграла дарвиновская эволюционная теория и учение об естественном отборе: биологизм красной нитью проходит сквозь структуру расистского мышления. Расизм основывается на убеждении, что человечество по определенным физическим признакам разделено на устойчивые и неизменные группы. Поскольку расовая теория охватывает лишь незначительную долю этих физических признаков, то классификация на ее основании имеет поверхностный вид. Искусственно отделенным друг от друга расам приписывались, исходя из различных физических характеристик, различные умственные способности, психические свойства, и, в конечном счете, различные расовые характеры. Этой экстраполяцией физических и психических свойств расизм и отличается от классифицирующей научной теории рас: поскольку эти различия существуют, они нуждаются в классификации и фиксации. Как писал Леон Полиаков «расист тот, кто обосновывает расу в социологическим смысле этого слова»^{427}. Бурное развитие естествознания в XIX в. и его механицизм привели к тому, что начали разделять только внешние признаки расы: цвет кожи, строение тела, форму черепа, профиль лица, цвет глаз, форму носа, цвет и форму волос (кучерявые или прямые) и так далее. С развитием современной генетики расовая теория все более отходит от внешних проявлений расы. С одной стороны, ввели различие генотипа и фенотипа, то есть взаимодействия наследственных и приобретенных признаков; с другой стороны, теория наследования приобретенных признаков Жана Батиста Ламарка уже не годилась для расового учения, ибо она уравнивала приобретенные и унаследованные признаки. Поэтому расовые теоретики обратились исключительна к приобретенным качествам человека, которые объявлялись самыми важными. Отказавшись от внешних признаков, расовая теория потеряла в наглядности и перестала быть «визуальной идеологией». Но, с другой стороны, расизм получил возможность апеллировать к этническим, национальным, религиозным и социальным группам внутри «белой расы», представители которых внешне никак не отличаются от других людей. С расширением понятия расы дело дошло до разделения на «антропологический» и «гигиенический» расизм. В Германии антропологический расизм был нацелен против цветного населения в колониях и против цветных меньшинств в собственной стране: против цыган (хотя они и арийцы), против «рейнских» метисов, родившихся от связей французских солдат африканского происхождения и местных девушек во время французской оккупации, против этнических меньшинств (поляков в Силезии) или против евреев, которых рассматривали не как религиозную, этническую или социальную, но как обособленную расовую группу. От традиционной ненависти к евреям нацистский антисемитизм отличался тем, что он опирался на расовое учение. Гигиенический расизм был нацелен на физически больных или неполноценных людей (которых рассматривали как наследственных больных), а также против маргинальных общественных групп – бродяг, нищих, проституток, алкоголиков и рецидивистов, аномальное поведение и образ жизни которых расисты-гигиенисты возводят к генетическим особенностям, а не к социальным условиям их существования. Для всех людей, относящихся к религиозным, этническим, социальным и национальным группам, подпадающим под расистские суждения и определения, границы их групп в воображении расистов становились непроницаемыми, механизмы ассимиляции и эмансипации переставали действовать. Если ранее еврей переходил в христианскую веру и переставал быть евреем, то для расиста этот переход ничего не значил. Расизм выступал с претензией на то, чтобы объяснять социальные процессы, структуры и конфликты биологическими обстоятельствами, – этот подход долгое время оправдывал существование колониальной зависимости.

Расизм как идеология принял более-менее ясные очертания еще в XVIII веке среди французских дворян, считавших себя потомками германских завоевателей, а крестьян – потомками покоренных галльских земледельцев. Корни социал-дарвинизма можно найти и в суждениях английского социолога и философа Герберта Спенсера (1820–1903). Во второй половине XIX века английские теоретики сконструировали из социал-дарвинизма целую систему; в таком виде она и попала впервые в Германию. Племянник Дарвина Фрэнсис Гэлтон написал книгу «Наследственность, талант и характер» (1865 г.), в которой с помощью статистики пытался доказать, что психология и характер большинства людей зависит от физического их строения, которое и является причиной разделения на бедных и богатых. По мнению Гэлтона, низшие слои общества могут воспроизводить только лишь неполноценную расу. Он назвал свою систему «евгеникой» (от греческого слова, означающее «хороший от рождения, благородного происхождения, породистый). Гэлтон полагал, что расовый отбор следует сделать частью социальной политики; его сторонники были заворожены видением нового мира, в котором не будет место нищете и болезням. Расизм не случайно возник в Британии, так как колониальная политика британцев требовала «теоретического» оправдания; именно в колониях имели место первые прецеденты расовой дискриминации. В Египте и Судане, где англичане были полными хозяевами с 1882 г., туземцы при встрече с английскими колонизаторами должны были падать ниц. Распоряжение соблюдалось строжайшим образом; сегодня в Европе это забыли, но в арабском мире помнят, и это, кстати, одна из причин враждебности к американцам, которых рассматривают как преемников англичан.

Первые обмеры черепов сделал немецкий врач и анатом Франц Галл. Новую науку он назвал «краниоскопия», но вскоре в Германии ее запретили, и он выехал за границу. Немецкий же ученый, геттингенский профессор медицины Фридрих Блюменбах, изобрел головной указатель, который нацисты так часто использовали в практике своей расовой политики[24]24
  Головной указатель – это отношение ширины черепа к его длине, умноженное на 100: если этот указатель больше 81, то это значит круглоголовый (брахицефальный) монголоидный тип, если менее 76 – значит длинноголовый тип (долихоцефальный) нордический тип. Посередине – мезацефальный (средний) тип, головной указатель которого 76–81. Любопытно, что самыми длинными черепами обладают не люди белой расы, а некоторые африканские племена. Евреи испанского происхождения имеют удлиненную, а русские евреи – круглую голову. Что касается евреев Англии, то среди них 28,3% долихоцефалы, 24,3% мезоцефалы, 47,4% брахицефалы. В Дагестане же среди евреев было 5% долихоцефалов, 10% мезоцефалов, 85% брахицефалов. Ср.: Расовая проблема и общество. М., 1957. С. 231.


[Закрыть]. Сторонники «череповедения» полагали, что судьба и способности человека зависят от 2–3 миллиметров разницы в длине или ширине его черепа. Расистские теоретики не удовлетворялись, разумеется, этими измерениями – в отличие от Северной Америки, где расизм ориентировался преимущественно на цвет кожи, в Европе он расширялся до подчеркивания культурных и духовных различий, превращаясь в расовый миф. В таком виде гитлеровцы и приспособили его к своим политическим целям и практике. Впрочем, и в НСДАП многие скептически относились к практическому значению краниологии; так, Розенберг однажды сказал: «Нет ничего ошибочнее, чем с сантиметром в руках измерять индексы черепов. При оценке отдельных людей нужно правильно оценивать их жизнь на службе нации»^{428}. Утверждением о неравенстве человеческих рас нацистский расизм отвергал единство человечества: чуждые расы были объявлены замкнутыми видами. Цветные расы расизм рассматривал как переходные к животному миру, а больных или умственно отсталых людей – как находящихся на промежуточной ступени между человеком и животным. Поскольку для расизма субъектом истории является не индивидуум, а раса, то объективно расизм сводится к превознесению и абсолютизации надындивидуальных социальных структур (раса, народ, государство). Нацистские расовые теоретики и евгеники считали, что любое состояние дисгармонии в человеческом обществе коренится в наследственных качествах и может быть «излечено» путем «очищения народного организма от нездоровых наследственных предрасположенностей» (как указывал один из нацистских расовых теоретиков Фриц Ленц). «Ужасно видеть, – писал Ленц, – как миллионы людей прозябают на грани возможного существования вследствие унаследованной физической и духовной несостоятельности. Внешними средствами здесь никак не помочь, но нужно прекратить продолжение рода среди наследственно слабых и несостоятельных. Расово-гигиеническая стерилизация является самым гуманным способом, какой только существует»^{429}.