Текст книги "Семь грехов радуги (в сокращении)"

Автор книги: Олег Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Злополучный мост вывел нас прямиком к "Парку науки". До "Ноябрьской", правда, было бы удобнее, пересадкой меньше, но Маришка слишком замерзла, чтобы лишние пять минут провести на пронизывающем мартовском ветру. Только на эскалаторе зуб у нее начал попадать на зуб. На слух это звучало жутковато, и я со всей нежностью, на какую был способен, погладил ее по холодной щеке, по заново посветлевшим волосам, стараясь успокоить, согреть. Всю дорогу она с тревогой вглядывалась в свое отражение в вагонном стекле. Уже дома, поразмыслив, мы решили наутро заглянуть в ЦДЭ. Потолковать с добрым самаритянином, а если не застанем, узнать у кого-нибудь его координаты. Решал главным образом я, так как Маришка была в этот вечер на редкость не словоохотливой. Только добавила в конце: – И на всякий случай возьмем с собой Пашку. Ударим по ихнему тоталитаризму нашим милитаризмом. На том и заснули. Жаль, подумал я, засыпая, что мы так и не попали на концерт. "Пикник" нечасто выступает в Москве. К тому же с новой программой. "Фиолетово-черный". Хм... Интригующее название!

ЦВЕТ ШЕСТОЙ. СИНИЙ.

Маришка ошиблась вчера, ради сомнительного каламбура обозвав Пашку милитаристом. К гонке вооружения он имеет весьма посредственное отношение – скорее, как борец с наращиванием военной мощи. Из неисчерпаемого арсенала родины Пашка позаимствовал для личного пользования табельный пистолет какого-то удручающе малого калибра и, насколько мне известно, ни разу им не воспользовался. Он даже мне его никогда не показывал! Почему? Калибра, что ли, стесняется? Вообще-то Пашка – милиционер. Или что-то вроде. Сам себя он классифицировал уклончиво, говорил, что специализируется "по экономической части". Как какой-нибудь завхоз в райотделе! Профессиональными успехами делился крайне неохотно, а на неизбежный вопрос "Зачем??!", заданный в разное время в разных стадиях опьянения, однообразно отшучивался: "Ну, не всем же быть веб-дизайнерами". Я позвонил ему на следующее утро. Естественно, не по "02", а по нормальному, семизначному номеру. Плюс восьмерка. Плюс код оператора. Вот так. Сотовый положен Пашке по службе. Во-первых, потому что он постоянно в разъездах. Во-вторых, из-за его экономической специализации. В самом деле, неловко получится, если в присутствии представителей большого бизнеса у тебя в кармане вдруг хрюкнет рация и, выматерившись для завязки разговора, потребует четырнадцатого. Так можно потерять лицо. – Алло? – произнесла трубка приятным мужским голосом. – Пааш! – просительно протянул я. – Сааш! – услышал в ответ. Такова традиция. Что-то вроде комбинации пароль-отзыв. Зашел я на всякий случай издалека. Да и неясно, с чего тут можно начать, так чтоб сразу не обвинили в скудоумии. Причем, вполне заслуженно. – Ты, – спросил я, – в Бога веришь? – Ясно, – ничуть не удивившись, ответил Пашка. – Следующий вопрос будет, пью ли я водку. Отвечаю сразу: на работе не пью. Тем паче в десять утра. – А в Бога? – настаивал я. – В десять утра – веришь? Особенно в той части, где он грехи и заповеди определяет. Не убий там, не укради... не чванствуй. Читал? – Скорее, "не чванься", – поправил Пашка. – Нет, сам не читал. Но кино про них видел, "Семь" называется. А что? – Ну, так ты во все это веришь? – Видишь ли... Это не телефонный разговор. По крайней мере не по мобильнику и не на скорости сто двадцать в час. Так о чем ты хотел поговорить? О Боге и иже с ним, извини, только при личной встрече. – И я о том же! – Я с радостью согласился. – Подъехать можешь? Ко мне. Прямо сейчас. Трубка негромко всхрюкнула. – Ну, ты наглец! – восхитился Пашка и добавил после паузы: – Только учти, через два часа я должен быть в одном месте. – Значит, договорились? – Значит, – бросил он небрежно. – Привет княжне! Конец связи. Трубка, плимкнув напоследок, вернулась на базу, а я с сожалением перевел взгляд на Маришку. С сожалением, потому что, как бы божественно и вдохновенно не выглядела она в эту минуту: встревоженная челка закрывает лоб, реснички подрагивают как крылья синички... все равно ведь придется будить! Пашка зовет ее княжной, имея в виду княжну Мэри. Как сказал бы мой вчерашний сосед-писатель, копирайт – Лермонтов. Но при чем здесь моя Маришка? Какая из нее княжна? По созвучию имен? Почему тогда не королева, например, Марго? Хотя, на мой взгляд, она больше похожа на царевну. Копирайт – Пушкин. Не хватает только хрустального ящика на цепях. Я нежно, но настойчиво тронул выскользнувшее из-под одеяла плечо. – А-а? И такое в теле – даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю, сейчас, видишь же, почти встала – и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести! Нет, невозможно! Пришлось тормошить снова. – Марииш... Пашка сейчас приедет. – Скоро? – На челе застыла складочками невыразимая мука. – Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент. Маришка картинно затрепетала ресницами, балетно раскинула руки, издала опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон – и начала постепенно отходить ото сна.

– Ну, а ты, княжна, чего молчишь? Пашка с неестественно прямой спиной восседал на табуретке. В сером, с намеком на голубизну костюме, словом, в штатском. Стрелочки на брюках топорщились параллельно друг другу, перпендикулярно полу. Прилично устроился сокурсник. Ходит в цивильном, складная трубка распирает грудь, на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними... глазами бешеного кролика. Сейчас они испытующе пялились на Маришку. – А что тут скажешь... Шура все правильно рассказал. – И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила? – Да я и в лицо его не очень... Глаза почти все время закрывала. Только он не добрый, он толстый. – А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного привкуса? – Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Я и выпила всего грамм сто. – И как скоро после употребления напиток подействовал? – спросил Пашка по-протокольному. – Минут сорок, – я поспешил помочь следствию. – И через столько же примерно все закончилось. Само собой. – И больше... – Ничего такого, – закончила Маришка. – Слава Богу... и пломбиру. – Кстати, не исключено, – серьезно согласился Пашка. – Вспомните, как Распутина не смогли отравить из-за пирожных с кремом. – Лучше б пирожных! – Маришка обняла себя за плечи и шмыгнула носом. – А так я, кажется, простудилась. Килограмм мороженого уплести... Бр-р-р-р! – Ладно, будем надеяться, чем бы там не опоили княжну под видом чая, это был препарат одноразового действия. Хотя сходить на обследование все равно было бы невредно. – Куда? – спросила Маришка. – В поликлинику или в церковь? И что сказать? Доктор, я согрешила? Я слишком много болтала языком и от этого стала похожа на баклажан? Пашка недовольно наморщил свой муравьиный, читай вытянутый и сужающийся к макушке, лоб и заметил: – Ты и сейчас говоришь немало. – Угу, – сухо согласилась Маришка и, отвернувшись к мойке, пустила воду и стала сосредоточенно намыливать чашку из-под кофе. Потеряв основного свидетеля, Пашка переключился на второстепенного. – Вот эту часть твоего рассказа я, честно говоря, понял меньше всего, признался он. – При чем тут какое-то наглядное греховедение? Для наглядности вам бы в чай сыворотку правды впрыснули, для развязки языка. Вот тогда бы вы сами друг другу все рассказали, как на духу: кто согрешил, когда и сколько раз. Тут же принцип действия иной, замешанный на идиосинкразийной реакции. Маришка фыркнула. Когда-то она заявляла мне, что у нее аллергия на слово "идиосинкразия". И наоборот. – Почему, собственно, пустословие? – продолжил Пашка. – Потому что княжна, прежде чем... – короткая пауза, – скажем так, сменить цвет, о чем-то... пауза подлиннее, – скажем так, долго и увлеченно разглагольствовала? И потому что именно фиолетовым цветом в соответствии с каким-то там "календариком" Господь Бог маркирует пустословов? Вы его, кстати, не потеряли – календарь? Мне бы взглянуть. Я перестал подпирать спиной дверцу холодильника, послушно прошаркал в прихожую, на ходу пожимая плечами. Может, и вправду совпадение. А вот Пашка – молодец, сразу отделил зерна от плевел, мистическую бутафорию от криминала, совсем как Атос. "Сударыня, вы пили из этого бокала?" – Ага, уже что-то. Положи-ка вот сюда, – потребовал Пашка, и я опустил на пластиковую столешницу нашу единственную улику, прямоугольник из плотной гладкой бумаги. Сейчас это закладка. Не прикасаясь руками, Пашка ссутулился над столом, мгновенно утратив чванливую осанку, и вроде бы даже обнюхал цветную полоску, поводя носом, как кролик, почуявший морковку. – Ну ладно, не убий, не укради... Это я могу понять и даже одобрить. Но зависть-то! – Он поднял глаза от стола. – Разве это грех? Это ведь даже не поступок, а свойство души, черта характера. – Грех, причем один из основополагающих, – уверенно ответила Маришка, протирая концом перекинутого через плечо полотенца рюмку из цветного стекла – напоминание о вчерашнем снятии стресса. – Сама по себе зависть, затаенная в душе, безвредна. Но именно она, вырвавшись на волю, становится первопричиной большинства предосудительных поступков. Только не думайте, что это я придумала. Это все толстый вчера... – Мда... – как-то неуверенно изрек Пашка. – Как говорится, тут на трезвую голову не разберешься. Дай-ка рюмочку! – Он протянул Маришке руку раскрытой ладонью вверх. – Ты же за рулем! К тому же коньяк мы вчера весь допили, – вспомнил я с оттенком сожаления. – Ты давай, давай... – повторил Пашка и Маришка аккуратно поставила рюмку на его ладонь. – Ага, – рюмка на ладони подплыла ко мне. – Подержи-ка! неожиданно попросил он. С легким недоумением я принял тонкий сосуд на витой ножке и некоторое время крутил в пальцах, пока Пашка возился со своей визиткой. – Клади сюда! – Он протянул мне раскрытый пакетик – узкий, прозрачный, самозаклеивающийся. Вслед за рюмкой Пашка отправил в пакетик закладку-календарик, аккуратно поддев ее за края большим и указательным пальцами. "А ведь это он у нас отпечатки снял, – запоздало сообразил я. – Ну не профи ли!" – Скоро верну, – пообещал он и бросил два пристрелочных взгляда – на меня, потом на Маришку. – А теперь, полагаю, вы попросите меня отвезти вас в Центральный Дом Энергетика и помочь разобраться со всей этой эзотерикой... Ладно, считайте уговорили. Сбор внизу через пять минут. Пойду пока погреюсь.

Ах, чего только не вытворяла на перегруженных утренним потоком машин улицах столицы Пашкина "БМВ"! Темно-зеленая, обтекаемая, стремительная, если смотреть снаружи, и мягкая, кожаная, коричневая для тех, кто допущен в салон. В очередной раз игнорируя расцветку светофора или проносясь поперек разметки, Пашка просто высовывал в приоткрытое окошко синий проблесковый маячок – неподключенный, незакрепленный! – и комментировал свои действия примерно так: – Вообще-то стараюсь не афишировать. Просто время поджимает. А ставшие невольными свидетелями Пашкиной езды гибдедешники только разводили в растерянности жезлами, наблюдая такую наглость. Может, и неслись нам вдогонку их неуверенные свистки, но не доносились, ибо скорость звука, увы, тоже не безгранична. – Полноприводная? – поинтересовался я с невольным уважением, глядя, как мягко машина сворачивает с Татарского проезда на одноименную набережную. – Да нет, – отозвался водитель, – задне... – Это хорошо, – прокомментировал я, припомнив некоторые обрывки вчерашней проповеди. – А то бы я обзавидовался. Позеленел бы, как... – Как одуванчик! – перебила Маришка. – Зависть желтого цвета. – Странно. Мне всегда казалось, от зависти зеленеют. – Зеленеют от похоти. – Ого! – Я притворился удивленным. – Откуда такое знание предмета? – Память хорошая. – Хватит обсуждать всякую ерунду, – поморщился в зеркальце заднего вида Пашка. – Приехали. "БМВ" мягко прошуршала колесами на огороженную стоянку перед ЦДЭ. Пашка первым ступил в тень гигантской подстанции, дождался, пока мы с Маришкой хлопнем дверцами, и тонко пискнул брелоком сигнализации. – Ну, с Богом! – объявил он. – Кстати, ничего, что я о нем вот так... всуе? Малый концертный оказался закрытым. Вполне предсказуемый результат в 11 утра понедельника. – Хорошо, – сказал Пашка, пару раз торкнувшись в запертую дверь. Первый раз – легонько, для очистки совести, второй – уже всерьез, для зачистки. Попробуем по-другому. Он подцепил клешней манжету на белоснежном рукаве рубашки, глянул на часы и сказал: – Думаю, нам туда! После этого мы минут десять, как какие-нибудь участники броуновского движения, хаотично перемещались по этажам и коридорам Дома Энергетика. Вверх-вниз, туда-обратно, пока не остановились перед неброской желто-коричневой дверью с надписью "АДМИНИСТРАТОР". – Ждите здесь, – скомандовал Пашка. Разочек царапнул для приличия дверь пониже таблички и, не дожидаясь ответа, распахнул. Я успел разглядеть только половинку письменного стола, под которым скучающим маятником раскачивалась чья-то одинокая нога в чулке телесного цвета, прежде чем Пашка, войдя в приемную, плотно прикрыл за собой дверь. Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки. – Саш, ты слышишь? – спросила она через пару минут пассивного ожидания. – Что? – Я прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый, и как бы с каждой секундой все более ослабевающий женский смех. – Смеются, кажется. Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка. Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом, изменялся волнообразно. Интриговал. – Стопроцентный облом! – радостно отрапортовал Пашка, возникнув на пороге. – Порочный круг получается, почти как со смертью кощеевой. Все документы об аренде помещений – в сейфе, ключ от сейфа – у администратора, сам администратор – неизвестно где. Секретарша по крайней мере не в курсе. На работу не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я окончательно на стрелку не опоздал. Мы понуро спустились по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос Пашкой. На уровне галереи второго этажа Маришка резко скомандовала: "Стоп!" Дверь малого концертного зала оказалась распахнутой настежь. Пашка остановился, поморщится на циферблат часов, но к двери пошел. Мы следом. Зал мы нашли совершенно пустым. Сцену тоже – пуще прежнего: ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашних концертах осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волокла в направлении маленькой дверцы позади сцены. В осанке и походке ее мнилось мне что-то зловещее. – Женщина, стойте! – окликнул Пашка. Стойка с грохотом упала на дощатый пол. Зловещая фигура вздрогнула и замерла, медленно повернулась к нам... и разом утратила всю зловещесть. Нормальная уборщица. По совместительству – пенсионерка. – Извините пожалуйста, – виновато улыбнулся Пашка. На лице – раскаяние бешеного кролика. – Мы не собирались вас пугать, только задать пару вопросов. – Каких таких вопросов? – подозрительно прищурилась старушка. – Несложных, – пообещал Пашка. – Скажите, вы давно здесь работаете? – А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда? – Нет, что вы! Не волнуйтесь, – изобразил радушие Пашка, а Маришка прибавила вполголоса: – Мы из генного... – А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться? – Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете? – Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый... – И вчера работали? Старушка задумалась, покачала головой. – Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной. – Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь... Не дослушала. – Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу... А! Старушку осенило. – Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала. – Нет, пакет нас не интересует. Нас интересуют люди, которые собираются в этом зале по воскресеньям. Сектанты. – Сектанты? – Бабушка недоуменно моргнула. – А!.. Это которые из секции? – Из секты, – поправил Пашка. – Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно позакрывали. Это раньше, лет десять назад – были... И кройки и шитья, и аккордеона, и юный электрик... А в подвале был еще стрелковый. – Достаточно! – Иной раз по три совка пулек... за ними... выметала... – не сразу остановилась старушка и посмотрела на Пашку с наивным ожиданием во взгляде. Странно все-таки она себя вела. Неестественно. Такое ощущение, что во время оно старушка служила партизанкой. – Забудьте, пожалуйста, о кружках и секциях! В данный момент нас интересует один человек. – Павел обернулся к нам с Маришкой. – Еще раз, как он выглядел? Последовали сбивчивые описания, в которых было больше эмоций, чем полезных подробностей. – Толстый, добрый, лицо как с иконы? – задумчиво повторила старушка. – Не, такого бы я не забыла. – Значит, не видели? – из последних сил сдерживая нетерпение, резюмировал Пашка. Правую ладонь он держал на левом запястье, закрывая от себя часы. Тело напоминало перекрученную часовую пружину. Готовность к старту номер один. Старушка медлила с ответом, решалась. Смотрела испытующе: может, сам отстанет? – Не, – заявила наконец. – Никогда не видела. – В таком случае... – неожиданно вступила Маришка. – Почему у вас такое лицо? – Какое? – в ужасе, уж не знаю, показном или искреннем, всплеснула руками старушка. Всплеск остался незавершенным: ладони потянулись к щекам потрогать, убедиться, но остановились на полпути. – Синее! – объявила Маришка, и в голосе ее я услышал ликование, переходящее в триумф. И еще – капельку – облегчение, природу которого я пойму позже: я не одна такая, мне не показалось, я не сошла с ума! Старушка в трансе рассматривала свои ладони. Как гипнотизер, который собирался усыпить публику в зале, но по ошибке махнул рукой не в ту сторону. Неверный пасс. Пашка пребывал в ступоре. Не знаю, чему его там учили наставники "по экономической части", но когда подозреваемый во время допроса синеет... Нет, к такому повороту событий Пал Михалыч явно готов не был. Только я смотрел на происходящее с любопытством, во все глаза, стараюсь не пропустить ни единой стадии таинственного процесса, который упустил из виду накануне. Вот как, оказывается, это происходит. В первый момент вы ничего не замечаете. Маришка, молодец, углядела почти самое начало, потому что догадывалась, наверное, ждала, а то и надеялась... Просто кожа на всем теле приобретает едва различимый синеватый оттенок. Становится светло-синей – вся, одновременно и равномерно. Потом постепенно темнеет. С волосами все тоньше. Они начинают менять цвет от корней, синева распространяется по ним, как кровь по капиллярам. Последними меняются глаза. Они как будто заливаются подкрашенной жидкостью, белки начинают голубеть от границ к центру, затем радужка приобретает какой-то неопределенный цвет, последними тонут, растворяются в синеве зрачки. Завораживающее зрелище! Очень увлекает... если, конечно, происходит с кем-то посторонним. – Гхы... – Пашка издал жалкий горловой звук. – Вы, эт самое, ну, пили чай? – Чай! – закричала в истерике старушка и вышла из транса. Прямо-таки выбежала, пробудив в Пашке инстинкт преследователя. – Остановитесь! – крикнул он, лихо запрыгнул на сцену и, миновав ее наискось, врубился плечом в маленькую дверь. Поздно! Заперто. Постучал кулаком. – Откройте! – Уйди-ите! – плаксиво донеслось с той стороны. – Христа ради, уйдите! Не пила я никакого чая! – Откройте! – в растерянности повторил Пашка – и только приглушенные всхлипывания в ответ. Он обернулся к нам и медленно побрел к краю сцены. Неужели вчера на мосту у меня была такая же физиономия? – Ну, теперь поверил? – спросил я. – Ч-чему? – Тому, что каждому воздастся по грехам его. Причем скорее, чем мы думали. – Ерунда. Нормальная реакция на какой-нибудь аллерген. Вернее, не нормальная а... эт самое, аллергическая. – Реакция-то нормальная, но почему цвета разные? Вчера -фиолетовый, сегодня – синий. – А он был с-синий? А мне показалось, эт самое... – Разве менты не дальтоники? – вздохнула Маришка. Пашка поморщился и от этого привычного действия немного пришел в себя. – Чушь! – Он полез во внутренний карман за пакетиком-склейкой, где надежно, как в сейфе, хранился наш "вещдок". Сбившись в кучку, мы склонились над закладкой. Синий цвет – "ЛОЖЬ, ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО". Я перевел на Пашку полный снисхождения взгляд. Ну, что, съел? Пашка молчал, не поднимая глаз. Беззвучно шевелил губами. Пережевывал.

ЦВЕТ ПЯТЫЙ. ГОЛУБОЙ.

Интересно, подумалось вдруг, а как поживает наш новый знакомый? Санитар душ. Возможно, он лучше нашего ориентируется в ситуации и может пролить хоть какой-нибудь свет на события последних суток. Кроме того, любопытно, как в этом свете изменится его негативное отношение к тоталитарным сектам. Усугубится или?.. Только вот где этого писателя искать? Я ведь даже имени его не запомнил. – Мариш, – позвал я. – Аю? – Ты помнишь вчерашнего рукописца? Как его звали? Маришка занималась тем же, чем всегда, когда не дремала в уютной позе с закрытыми глазами – любовалась на собственное отражение. С другой стороны, на что еще здесь смотреть? Не на меня же! – Не помню. Он не представился. А зачем тебе? – Тюбик губной помады она держала на манер микрофона. Издержки профессии. – Да вот, думаю, что бы такого умного почитать, чтобы побороть послеобеденную бессонницу. А помнишь, он нам рукопись какую-то показывал? – Скукопись. – Что? – Рукопись – то, что написано от руки. А это – скукопись, от скуки, от дурной головы и интеллектуального снобизма. – Так категорично? – удивился я и проявил миролюбие. – А вдруг мы познакомились с живым классиком? – Хороший классик, – Маришка свинтила язычок помады и плотоядно улыбнулась своему отражению, – живым не бывает! – Ладно, – я не стал спорить. – А название ее ты не заметила? – Заметила. Обреченный на что-то. – На что? – Не помню. Может, на смерть? Или на жизнь? А может, на бессмертие? – Ага, – сказал я. – Спасибочки. Точно! "Обреченный на...", остальное закрывала рука писателя. Слабая, конечно, к тому же какая-то двусмысленная, но зацепка. Известно, что всех непризнанных писателей, всех этих условно "молодых авторов" неудержимо тянет в сеть, как... каких-нибудь анчоусов! Тут-то мы и будем его ловить, дождемся только бесплатного ночного коннекта. А пока... Облако Маришкиных духов окутало меня, губы коснулись щеки: "До завтра!", послышался деловитый перестук каблучков в прихожей. Воздушная, улыбающаяся, целеустремленная – сразу видно, человек спешит на любимую работу. На фоне загрузочного окна "Windows" возникла бледная тусклая физиономия моя собственная. Поглазела на меня несколько секунд и недовольно скривилась. Сразу видно, человек уже никуда не спешит. Обреченный на...! Я подкрутил яркость монитора и вернулся к работе. Неотложных заказов хватило ровно на два часа. Теперь никаких дел до самой полуночи. А пока можно и вправду побороться с бессонницей. Тем более, что она сегодня, похоже... а-у-а (я зевнул)... не в лучшей форме.

Во сне приходила утренняя уборщица, вся синяя. Стояла в изголовье, просила снять грех с души. Обещала за это бесплатно вымыть оба окна и покрасить подоконники. Я спросил с иронией, в какой цвет. В правильный, ответила, цвет, она уж и синьки навела, полведра. Я-то здесь при чем? – возмутился тогда я и, не просыпаясь, продиктовал ей Пашкин телефон. С ним разбирайтесь, он с родителями живет, у них подоконники шире. Но старушка не уходила, все умоляла, потом начала всхлипывать, противно так, пронзительно, пока всхлипывания не превратились в настойчивый зуммер будильника.

Только не спрашивайте, скольких бездарно потраченных часов и испорченных нервов мне стоило отыскать в сети этого "обреченного на..."! Зато я в очередной раз убедился, что интернет как источник информации исчерпал себя и превратился в свалку данных, разрастающуюся со скоростью Вселенной. Поиск в ней напоминает процесс намывания золота вручную. Найти можно все что угодно, но не вдруг. Сперва извольте перелопатить и просеять мелким ситечком горы неугодного, бесполезного и никаким боком не интересующего вас материала. Но в конце концов справедливость восторжествовала. Методом исключения мне удалось выяснить, что наш вислоусый писатель обречен именно на "память", а не на "месть", "убийство", "бой" и еще десяток вариантов, которые мне услужливо попыталась подсунуть поисковая система. Одновременно определилось имя автора: Игнат Валерьев. Это сочетание архаичного имени с редкой фамилией настолько обрадовало меня, что я, не задумываясь тут же набрал Пашкин номер. Кстати, два часа ночи – идеальное время для звонков на сотовый. Тарифы самые низкие. – Пааш! – Сааш! – Он ответил возмущенно, но быстро, значит еще не ложился. Какая-то музыка в трубке, значит не на работе, можно и побеспокоить. Но на всякий случай лучше предварительно слегка обескуражить. – Отвечаю на невысказанный вопрос. Сорок одна минута второго. Теперь твоя очередь. Информация в обмен на информацию. Мне нужно срочно найти одного человека. – Я быстро надиктовал скудные данные: москвич, примерно тридцати лет, имя, фамилия... Некоторое время Пашка громко и неразборчиво пыхтел в трубку. Затем спросил: – Прямо сейчас? – Желательно, – нагло заявил я. – В крайнем случае утром. А пока скажи, администратор ЦДЭ так и не объявился? – Телефоны молчат. Вернее, один все твердит про зону уверенного приема, а по другому милый девичий голосок отвечает "Нет, еще не приходил". – А ты не спрашивал, секретарша не в курсе, куда ее начальник мог так внезапно запропаститься? – Секунду! – В трубке зашуршало. В обещанную секунду Пашка, конечно, не уложился, но все равно отозвался довольно скоро. – Нет, она не знает. – Однако, – удивился я, – быстро же ты с ней связался! Моя ирония осталась незамеченной. – Говорит, что у шефа есть дача где-то в районе Бабовска, но в любом случае он бы сначала предупредил... Разве что покидал столицу быстро и в сильной панике, подумал я про себя. Администратор дома культуры – должность наверняка не только ответственная, но и денежная. Там небольшой перерасход фондов, здесь незарегистрированная аренда помещения... А ведь ему приходилось общаться с добрым самаритянином! Что там по новому цветовому кодексу уготовано мздоимцам и стяжателям? Кажется, превращение в апельсин? Глянул в зеркало оранжевым взглядом, ударился в панику, затем – в бега. Спрятался на подмосковной даче, как иные посиневшие уборщицы прячутся в тесных клетушках позади сцены. – Ну, у тебя все? – отвлек от размышлений Пашка. В голосе нетерпение, как будто телефонная трубка жжет ему пальцы. – Почти, – пообещал я. – Ты не знаешь, какого цвета был первородный грех? – Завтра! – тактично оборвал он. – Поговорим об этом завтра. Сейчас мне, извини, немного не до чего. Я погасил свет в комнате, отключил монитор и отправился спать с чувством перевыполненного долга.

"Бурбон!" – прочел я и задумался. Спустя полминуты, ничего не надумав, еще раз перечел размашистое "Бурбон!" и в недоумении покосился на автора записки. Маришка спала, почти целиком "закуклившись" в оделяло, только голова наружу – губы поджаты, лицо немного ожесточенное, бледное. Вполне естественного, учитывая бессонную ночь, цвета. Я снова не услышал, как она пришла, разделась, легла рядом... Предварительно нацарапав, не включая света, несколько строк на выдранном из принтерного лотка листочке. Видно, сильно ее зацепило накануне, раз возникла потребность выговориться немедленно, не дожидаясь, пока я проснусь. Но с какой стати ее с утра пораньше потянуло на французские вина? Тут я наконец проморгался. А может, просто проснулся окончательно и начал соображать. Вспомнил Маришкину манеру письма, как она загибает "д" кверху, а из "м" и "н" делает близнецов. "Дурдом! – с третьей попытки прочел я и испытал облегчение. – Брошу эту работу к черту уеду в Урюпинск!" Ну, слава тебе, все вроде встало на свои места. Правда, Маришкино пренебрежительное отношение к пунктуации делало фразу двусмысленной. То ли она собирается бросить к черту эту работу, то ли сама планирует к нему уехать, благо они с чертом, оказывается, земляки. Странный получился крик души. Надо будет обсудить, когда вернусь. А пока я только поправил оделяло, сдвинул поплотнее шторы, за которыми лениво занимался серый подмерзший рассвет, и начал собираться на встречу с писателем.

– Ну и забрался этот твой Валерьев! – проорала в ухо трубка Пашкиным голосом, раздражающе-живым, как будто выспавшимся. Он позвонил в начале восьмого, этот неуловимый мститель. Разбудил. – Дальше вас, дальше даже, чем Старо-Недостроево. Лови адрес... – Погоди, – прохрипел я. – Сейчас бумажку... Ох-х... Давай! – Он, кстати, кто? – поинтересовался Пашка, когда закончил диктовать. – Писатель. – О! – произнес Пал Михалыч с неопределенной интонацией. – И в каком жанре? – Что-то среднее между Борхесом и Гаррисоном, но ближе к Воннегуту. Спросонок шутка вышла непонятной, пришлось пояснить. – Я имею в виду по алфавиту. – А-а... А тебе он зачем? – не унимался Пашка. Я объяснил. Пашка демонстрировал скептицизм. Да что он сможет добавить, твой писатель? Он же чай самаритянский не пил... Я возражал. Дался тебе этот чай! Думаешь, самаритянин заодно всех служащих ЦДЭ опоил, от администратора до простой уборщицы? Не в чае дело, понимаешь? А в чем? Не знаю. Пока не знаю... Пашка прикусил язык, но от скептического настроя не избавился. Ладно, сказал, проинформируй потом по результатам... А что ты там плел про первородный грех? – Вчера, – устало отмахнулся я. – Что вчера? – Поговорим об этом вчера! Мстительно бросил трубку и собрался было вновь отправиться на боковую, когда вдруг заметил на листке, куда записал писательский адрес, с обратной стороны странную надпись. "Бурбон!" – прочел я и задумался...

Привычный каждому москвичу путь "до метро, на метро, от метро" занял почти два часа. Всю дорогу меня сопровождали сограждане из породы тех, кто, по выражению Маришки, "зря даром время не теряет" – серые, как утреннее небо, помятые и невыспавшиеся. Поддерживали монолитом плеч и спин, заботливо подпихивали в бок локтями, следили, чтобы не заснул стоя, не проехал дальше конечной. Добрался. Вывалился из автобуса и с сомнением оглядел тесную группку выросших средь чистого поля многоэтажек. Неподалеку щетинилось колючками ограждение закрытого правительственного аэропорта. Подумал: и вправду забрался писатель. Ну, если его не окажется дома!.. Но он оказался. Одетый в теплый домашний халат шахматной расцветки, но уже вполне бодрый, деятельный, даже выбритый. И ни капли не удивленный моим визитом. – Я в прошлый раз забыл представиться, – сказал. – Меня Игнатом зовут. – Уже в курсе. Меня – Александром. Игнат попятился, оставив на полу прихожей опустошенные тапочки. – У меня только одна пара, так что надевай. Или надевайте, если мы все еще на вы. Я сбросил куртку, влез в теплые тапочки и прошел вслед за босым хозяином на кухню. Тесноватое помещение с минимумом мебели. За окном с глухим низким гулом взлетали или садились самолеты, заглушая шум работающего холодильника. Часы на стене показывали неправдоподобное время, секундная стрелка нетерпеливо подпрыгивала на месте. Из трех растений, выставленных на подоконник, относительно жизнеспособным казался низенький кактус с седыми свалявшимися колючками. Вот она какая, типичная писательская кухня. Игнат развернулся от холодильника, выставляя на стол картонную коробку с помятой крышкой. – Хочешь торта? У меня вообще-то позавчера был день рождения. – А... – Каким же должен быть день рождения, после которого остаются нетронутыми три четверти такого роскошного торта? – Размышляешь, тактично ли будет спросить, сколько мне стукнуло? по-своему истолковал мое молчание Игнат. – Тактично... Двадцать восемь. – Поздравляю... – промямлил я, надеясь, что моя растерянность не бросается в глаза. На вид писателю, даже выбритому, трудно было дать меньше тридцати двух. – Чай, кофе? – осведомился хозяин. Я выбрал чай, воспользовавшись этой благоприятной возможностью, чтобы плавно перейти к интересующей меня теме. – Кстати, чай... – немного волнуясь, начал я. – Хотя он, скорее всего, тут ни при чем... Позавчера, после проповеди... ну, того собрания, на котором мы познакомились... В это время еще один самолет, начисто лишенный системы шумопонижения, стал заходить на посадку прямо над крышей писательского дома. Чтобы перекричать его, мне пришлось повысить голос. Это прибавило мне уверенности... Этот "обреченный на память", этот уникум, способный, если не врет, процитировать целиком первую главу "Евгения Онегина" или, на выбор, перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов, действующих на территории Московской области, – даже он не смог запомнить имя-отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его "сектоидом", лидером секты. – Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем отвели глаза, – сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной забывчивости. Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно перед "обесцвечиванием" (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось повторять дважды. – Так значит, глаза тоже... – задумчиво произнес Игнат. – Вспомни, попросил он, – она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами? – Нет. – Я напряг память. – Только "уйдите" кричала. Умоляла оставить в покое. – Глупо... – вздохнул писатель. – До сих пор, наверное, прячется в своей каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду. – Почему джедая? – не понял я. – Чтоб лицо спрятать и руки. Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то... Я помешал ложечкой в стакане, прогоняя жутковатое наваждение. – Да ну, – усомнился я. – Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло... И бабулька эта... божий василек... тоже, небось, давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать? Игнат покачал головой. – Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет – без разницы... Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении? – Организма? – уточнил я и признался: – Нет. Плохо помню. – Не организма, а души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от запора: "Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не нужно", – процитировал писатель. – Это всерьез... Очищение через покаяние. Покаяние и прощение. – Ты хочешь сказать, что старушка... Писательские усы весело встопорщились. – Будет теперь гоняться за вами как пиковая дама за Германом. Копирайт Пушкин. И не успокоится, пока один из вас – вернее всего, тот, кто задал вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду – не скажет ей: "Ладно, бабуль, прощаю! С кем не бывает..." В метро будет подстерегать, в подъезде под дверью стоять, по ночам сниться... – Игната явно забавляла ситуация. А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в котором синие губы тоскливо шептали: "Отпусти, сними с души грех", наполнился мрачным смыслом. – Уже... – сказал я. – Уже снится. Но почему мне? Нам... Мало, что ли, других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения... К доброму самаритянину, например. – Вот тут ты прав, – заметил Игнат. – Не во всем, разумеется, но в том, что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я попробовал бы проследить за ней. Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча. Ну-ну... Я буквально услышал объявление, передаваемое по "громкой связи". "Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю..." – Не знаю, возможно у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так сказать level of experience, – размышлял Игнат. – Но вообще-то прощать должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним, таковы правила. Сектоид... experience... правила... Я позволил себе осторожный упрек: – Ты говоришь обо всем этом как о какой-нибудь компьютерной игре! – Естественно, – спокойно реагировал Игнат. – Что еще, по-твоему, представляет собой наша жизнь? – Он с намеком развернулся вполоборота и по-совиному подмигнул. – Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво. – Отчего же на трибуне? – В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но отнюдь не веселья. – Мы оба были там, – строго сказал он. – Слушали проповедь, благоразумно воздерживались от угощений, шевелили большим пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее оказались на игровом поле. Оба, я и ты. Разница лишь в том, что я уже отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса. – Первый мяч? Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет – медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей. Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это "я и ты" – что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность...