Текст книги "Сталин и Гитлер. Кто кого обманул"

Автор книги: Олег Вишлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Кто же эти загадочные пленные советские офицеры, о которых говорится в донесении Гелена, в мемуарах Хильгера, о которых затем пишет Хоффман? Этот вопрос заслуживает пристального внимания. Как следует из донесения Гелена, их «сообщения» были представлены для ознакомления даже Гитлеру. С ними знакомился и Риббентроп, о чем свидетельствуют его мемуары [266]266
  См. Ribbentrop J. von.Zwischen London und Moskau: Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen: Aus dem NachlaB 11 Hrsg. von A. von Ribbentrop. Leoni, 1953. S. 243.


[Закрыть], а также запись его беседы с регентами болгарского царя Симеона – князем Кириллом, братом царя Бориса III, и Б. Филовым 19 октября 1943 г.

Прежде чем приступить к рассмотрению этого вопроса, сделаем отступление и остановимся на «свидетельстве» Риббентропа. Хоффман не включает его в свою систему аргументов и даже ни в одной из своих работ не упоминает [267]267
  Тем не менее, в германской историографии «свидетельство» Риббентропа уже давно введено в научный оборот. См.: Hillgruber A.Hitlers Strategie, Politik und Kriegfuhrung 1940—1941. Munchen, 1982. S. 432. Anm. 34.


[Закрыть]. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, тем, что прямая ссылка на Риббентропа, военного преступника, казненного по приговору нюрнбергского международного трибунала, дискредитировала бы самого Хоффмана и его концепцию. Привлечение в свидетели Риббентропа было бы равнозначно ссылке на обращение Гитлера к немецкой нации от 22 июня 1941 г. и на заявление нацистского министерства иностранных дел от того же дня. В них как раз и был сформулирован тезис, гласивший, что вермахт был вынужден нанести «превентивный удар» по СССР, изготовившемуся якобы к нападению на Германию [268]268
  Эти документы см.: UF, Bd. XVII, Dok. 3143d, 3143h.


[Закрыть]. Открыто признавать, что истоки их концепции лежат в заявлениях Гитлера, Риббентропа и других нацистских главарей и что своими трудами они оправдывают агрессивную политику Третьего рейха, сторонники тезиса о «превентивной войне» пока что не решаются и предпочитают оперировать «более нейтральными» свидетельствами.

Во-вторых, Риббентроп как свидетель нежелателен для Хоффмана и его единомышленников, потому что своей «интерпретацией» фактов он способен бросить тень на их систему аргументов. Мало того, что Риббентроп все перепутал (речь Сталина, по его словам, была произнесена не 5 мая, а 5 апреля 1941 г., прием, на котором выступил Сталин, состоялся не в Кремле, а в академии имени Фрунзе, а военнопленных, давших показания о сталинской речи, было не трое, а четверо), он допустил в своих высказываниях перед князем Кириллом явные «неточности», которые без труда опровергаются документами. Так, он, в частности, упомянул о двух поступивших независимо друг от друга «агентурных донесениях» – «из Москвы» и «из лондонского источника», относя их по времени к весне 1941 г. Между тем известно, что никакой иной информацией о речи Сталина, за исключением сообщения в Берлин 4 июня 1941 г. германского посла в Москве Ф.В. фон дер Шуленбурга, а позднее донесения германской разведки со ссылкой на источник в Лондоне, который, в свою очередь, по-видимому, опирался на информацию Верта, немцы вплоть до конца 1941 г. не располагали. Кроме того, Риббентроп совершенно исказил содержание этих двух сообщений, представив дело так, будто бы то, что осенью 1942 г. говорилось в донесении Гелена, было доложено в Берлин годом раньше из Москвы и Лондона.

Наконец, германский министр в беседе с князем Кириллом не удержался и от явных фантазий. Прочитав несколько дней спустя все то, что он наговорил, Риббентроп вычеркнул или исправил некоторые пассажи в записи беседы, уже подписанной главным переводчиком германского правительства П. Шмидтом. В частности, он вычеркнул абзац, в котором говорилось о том, что Гитлер якобы спрашивал Риббентропа, насколько можно доверять «агентурным донесениям» из Москвы и Лондона, а Риббентроп подтверждал наличие у СССР агрессивных устремлений. Впутывать фюрера в свое вранье министр, по-видимому, побоялся (одно дело разговор в узком кругу, а другое – когда сказанное превращается в официальный документ), равно как побоялся и того, что в записи беседы окажется зафиксированным его признание в том, что он являлся одним из вдохновителей войны против СССР. Была осень 1943 г., а не лето 1941 и не лето 1942, и такие саморазоблачения представлялись в Берлине уже небезопасными.

И еще одно исправление в записи беседы, сделанное рукою Риббентропа. Шмидт зафиксировал: имперский министр заявил руководителям болгарского государства, что германское правительство после того, как началась война, получило сведения о том, что Советский Союз намеревался нанести военный удар по Третьему рейху 1 августа 1941 г. Дату «1 августа» Риббентроп зачеркнул и вписал: «в августе». Видимо, и в этом случае он счел, что погорячился, назвав даже день планировавшегося якобы советского нападения. Запись беседы Риббентропа с князем Кириллом и Б. Филовым является, пожалуй, единственным германским документом правительственного уровня, в котором называется дата начала некоего советского наступления «в направлении Атлантики». Из него эта дата перекочевала на страницы трудов западных авторов. Называя ее, эти авторы, правда, забывают предупредить читателей о том, что источник, откуда она заимствована, весьма сомнительного качества, а сама дата была в нем вычеркнута рукою того, кто ее придумал.

Однако вернемся к вопросу о пленных советских офицерах, подготовивших «сообщения» о речи Сталина. Сделать это тем более необходимо, поскольку именно на них ссылается Риббентроп, называя дату «1 августа» или «август» 1941 г., причем, и в этом случае он допустил «неточность» – данная дата в них отсутствует.

О «свидетельствах» советских военнопленных, или Почему не называются имена

Думается, не случайно ни Риббентроп, ни Хильгер, ни впоследствии Хоффман не называют имен пленных советских офицеров, на показания которых они ссылаются. Видимо, есть причины, чтобы эти офицеры так и остались анонимными свидетелями неких агрессивных замыслов СССР. Ведь назови их поименно, и несложно будет выяснить, насколько они были посвящены в секреты советской политики, были ли они в числе приглашенных на прием в Кремле, сотрудничали ли они, попав в плен, с немцами. От них, безымянных, в случае чего нельзя было бы потребовать и публичного опровержения их «сообщений». Все эти соображения, очевидно, и побудили полковника Гелена завершить свое донесение фразой: «Прошу при использовании содержания этих трех сообщений воздерживаться от разглашения имен (слово «имен» вписано Геленом в текст от руки.– O.S.) военнопленных] офицеров, сделавших сообщения».

Наличие в документе такой просьбы делает понятным, почему ни Риббентроп, ни Хильгер не называют никаких имен, но отнюдь не объясняет причин молчания Хоффмана. Не руководствуется же он в своих трудах абверовской директивой полувековой давности?! Причина того, что Хоффман делает вид, будто он не знаком с прилагавшимися к донесению Гелена «сообщениями» пленных советских офицеров, как нам кажется, иная. Аргумент, который могут привести сторонники тезиса о «превентивной войне»: в документах X. фон Этц– дорфа донесение сохранилось без прилагавшихся к нему ранее «сообщений» советских военнопленных, нельзя признать убедительным. Там их, действительно, нет, но их копии (в двух экземплярах) есть в другом фонде, причем тратить силы и время на поиски не требуется. Достаточно открыть опись документов Политического архива Министерства иностранных дел ФРГ, чтобы прочесть в списке дел пятого политического отдела: «Сообщение о банкете в Москве с выдержками из речей Сталина– 5.41 » [269]269
  См.: Politisches Archiv des Auswartigen Amts: Findbuch 1920—1945 (Kent III). S. 132.


[Закрыть]. Взяв же в руки это дело, сразу понимаешь, что это и есть те самые «сообщения» трех советских офицеров, которых недостает в папке документов Этцдорфа (см. Приложение).Трудно поверить, что Хоффман, сумевший отыскать среди множества документов не упоминаемое ни в одной описи донесение Гелена, не ознакомился с занесенным в описи делом, прямо относящимся к кругу интересующих его проблем.

Дело, видимо, в том, что упоминать, а тем более цитировать эти «сообщения» по архивным фондам, а не через донесение Гелена и мемуары Хильгера, для Хоффмана нежелательно. Сразу отпадает нужда в «авторитетных свидетелях» и раскрывается кухня с двойной бухгалтерией. Кроме того, у кого-то может возникнуть желание проверить, насколько объективно оценивают эти «сообщения» все те же Гелен, Хильгер, а также Риббентроп, утверждающие в один голос: «сообщения» совпадают (Хильгер даже заявляет: они совпадают «почти дословно»), что затем в своих работах повторяет и Хоффман.

Но то-то и оно, что они не совпадают. Совпадения есть лишь в «сообщениях» двух офицеров (назовем, наконец, их имена)– генерал-майора Наумова и майора Евстифеева, в то время как «сообщение» майора Писменя (или Писменно– го) явно противоречит им. Но и «сообщения» Наумова и Евстифеева различаются по своему характеру: первое действительно похоже на сообщение военнопленного, тогда как второе напоминает скорее памфлет или даже фельетон. Причем возникает впечатление, что «сообщение» Евстифеева – это литературная обработка наиболее ценной, с точки зрения немцев, части показаний Наумова, предназначавшаяся для публикации в пропагандистских целях. Отметим в этой связи, что в том разделе фонда пятого политического отдела гер– майского министерства иностранных дел, в котором хранятся интересующие нас «сообщения», собраны как раз материалы военной пропаганды. Видимо, и у этих документов было чисто военно-пропагандистское предназначение.

Мы не будем подробно анализировать содержание «сообщений» Наумова и Евстифеева. Читатель может сделать это самостоятельно, сравнив их между собой, а также с «краткой записью» речи Сталина и его выступлений на банкете. Укажем лишь на некоторые формальные моменты, которые порождают дополнительные сомнения в достоверности содержащейся в документах информации и в возможности их использования в качестве источника для выяснения внешнеполитических намерений СССР весной – в начале лета 1941 г.

Во-первых, бросается в глаза нехарактерное для немецкого военного делопроизводства оформление этих «сообщений». Материалы допросов военнопленных содержат обычно в своей вводной части, как в этом можно убедиться, ознакомившись с германскими архивными фондами, подробные сведения о военнопленном: его фамилию, имя и отчество, год и место рождения, воинское звание, должность, последнее место службы [270]270
  Должность и последнее место службы указано только в «сообщении» майора Писменя – начальник штаба 345-й стрелковой дивизии. Из текста «сообщения» майора Евстифеева следует, что накануне войны он занимал должность начальника штаба 41-й бригады легких танков Закавказского военного округа.


[Закрыть], дату и место взятия в плен, дату и место дачи показаний, а также фамилию германского офицера или должностного лица, снимавшего допрос, проводившего беседу либо получившего от военнопленного сообщение [271]271
  См., например: PA АА: Handakten Etzdorf Vertr. АА beim ОКН. RuBland 24 (R 27359), Bl. 305076 ff., 305172 ff., 305261 ff.


[Закрыть]. В данном случае практически вся эта информация отсутствует, правила оформления документов полностью нарушены. И это тем более странно, поскольку речь идет о документах, которые подавались на самый верх, в том числе Гитлеру.

Во-вторых, в «сообщении» Наумова, отдельные положения начальной части которого можно считать достоверными, прослеживается явное смещение акцентов. Центральное место в нем занимает не изложение довольно продолжительной речи Сталина на заседании – Сталин говорил почти сорок минут, а пересказ нескольких его тостов на банкете, раскрывавших якобы некие устремления СССР к насильственному расширению своих границ и антигерманскую направленность его политики. В этом отчетливо проявляется заданный характер «сообщения», что, в свою очередь, вызывает подозрение, что кое-какие «мысли» могли быть внесены в него сотрудниками германской военной разведки либо вписаны под их диктовку. Не будем забывать, что информации о том, кто такой генерал-майор Наумов, документ не содержит [272]272
  He исключено, что это генерал-майор А. 3. Наумов, командир 13-й стрелковой дивизии, дислоцировавшейся накануне 22 июня 1941 г. в районе Вельска на так называемом белостокском выступе. Дивизия была разгромлена немцами. Ее остатки были окружены и пленены вместе с другими частями советских 3-й и 10-й армий в начале июля 1941 г.


[Закрыть], равно как не известно, где, когда и как было составлено данное «сообщение».

Еще более сомнительным по своему содержанию является «сообщение» майора Евстифеева, единственной темой которого является изложение тостов и выступлений Сталина на банкете. Мы не комментируем этот документ, предоставляя читателю возможность самому оценить его стиль. Укажем лишь, что история, рассказанная Евстифеевым в части его «сообщения», которую мы не публикуем, о том, как он попал на банкет, совершенно неправдоподобна. Вряд ли можно поверить в то, что майор из Закавказского военного округа, приехавший в Москву за запчастями для своей танковой бригады, смог запросто оказаться на банкете в Кремле, причем на свободном месте в Георгиевском зале невдалеке от Сталина [273]273
  Прием в Кремле 5 мая 1941 г. проводился в обстановке повышенных мер безопасности. Списки участников мероприятия (свыше полутора тысяч человек) были составлены и утверждены задолго до 5 мая. Банкет, состоявшийся после заседания, проходил в нескольких залах Кремля: в Георгиевском зале были накрыты столы для политического, военного руководства и генералитета, в других залах – для выпускников академий. Выступления и тосты транслировались в залы по радио. Приглашенных на банкет офицеров рассаживали за столы по двадцать человек. За каждым столом был старший, отвечавший за порядок, и представитель службы безопасности в штатском (см. Besymenski LOp. cit., S. 242—243). В описании организационной стороны банкета в Кремле «сообщение» майора Евстифеева недостоверно. То, о чем рассказывает Евстифеев (столики на четверых, алкоголь без меры, бессвязные пьяные речи и т.п.), передает скорее атмосферу немецкого офицерского казино времен войны, а не правительственного приема в Кремле.


[Закрыть].

Нельзя не задать также вопрос: коль скоро майору Ев– стифееву, как говорится в «сообщении», очень хотелось «услышать Сталина или его соратников и их оценку сложившегося положения», то почему он не пошел на заседание, где Сталин совершенно точно должен был выступить, а отправился лишь на банкет? Могло ведь случиться такое, что на банкете Сталин вообще не взял бы слово или ограничился одним– двумя тостами самого общего содержания. Остается только предположить, что майор Евстифеев был исключительно проницательным человеком, догадавшимся, что «самое главное» будет сказано Сталиным не на заседании, а на банкете, и потому решившим не тратить время попусту и поучаствовать лишь в «главной части» мероприятия. Все это выглядит очень странно. Объяснение этим странностям, как нам кажется, может быть одно – либо рукою майора Евстифеева водили германские спецслужбы, либо интересующее нас «сообщение» вообще было подготовлено ими, а именем «майора Евстифеева» они прикрыли продукт своего творчества.

Разбирая вопрос о достоверности «сообщений» Наумова и Евстифеева, отметим также следующее. «Краткая запись» выступления Сталина перед военными в Кремле, а также дневниковые записи заместителя председателя Совета Народных Комиссаров СССР В. А. Малышева и генерального секретаря Исполкома Коминтерна Г. Димитрова о выступлениях Сталина 5 мая 1941 г. (см. Приложение) свидетельствуют: в одном из тостов он говорил о необходимости, укрепив и реорганизовав вооруженные силы, «перейти от обороны к наступлению», «к мирной, оборонной политике с наступлением», о том, что «проводя оборону» страны, следует «действовать наступательным образом», «от обороны перейти к военной политике наступательных действий» и соответствующим образом перестроить агитацию и пропаганду, что Красная Армия, коль скоро она считает себя современной армией, должна быть армией наступательной. Тост Сталина имел самый общий характер и отражал представления советского руководства об образе действий СССР и его вооруженных сил в случае войны.

Никаких призывов к нанесению удара по Германии, к захвату новых территорий и экспорту революции, как о том сообщают Наумов и Евстифеев, ни этот, ни другие тосты Сталина, ни его выступление на заседании, предшествовавшем банкету, не содержали. Наивно было бы вообще предполагать, что в планы такого рода, если бы они даже существовали, руководитель советского государства решился бы посвятить такой широкий круг лиц. Не исключалась возможность утечки информации, а это могло иметь для СССР самые серьезные международные последствия.

«Сообщение» майора Писменя отличается как по форме, так и по содержанию от «сообщений» Наумова и Евстифеева. Ни о каких тостах Сталина и его призывах к «расширению социалистического фронта силой оружия» и к территориальным захватам речи в нем не ведется. Писмень приписал Сталину другой призыв– к нанесению некоего «упреждающего удара» по Германии, который якобы должен был являться также «местью» и «реваншем» СССР за оккупацию немцами Болгарии и посылку германских войск в Финляндию.

В том, что «сообщение» Писменя недостоверно, легко убедиться, ознакомившись с его текстом. Этот текст глубоко противоречив и не выдерживает критики. Из него следует, во-первых, что Сталин в своей речи 5 мая 1941 г., призывая якобы к военному наступлению против Германии, отмечал, что Красная Армия к войне с Германией не готова, поскольку еще плохо вооружена и недостаточно обучена. Отметим, что само по себе намерение начать войну с крайне опасным противником в условиях неготовности к ней собственных вооруженных сил явно противоречит здравому смыслу. Во– вторых, если верить «сообщению» Писменя, Сталин собирался начать войну против Германии, не будучи твердо уверенным в том, что добьется успеха. Он якобы исходил из того, что противник на начальном этапе войны будет побеждать, что сама война приобретет затяжной характер, а преимущества СССР начнут проявляться только к концу первого года войны в результате истощения сырьевых и людских ресурсов Германии и «отдаления германской армии от баз снабжения», т.е. ее продвижения далеко в глубь советской территории. Если руководствоваться «сообщением» Писменя, то получается, что Сталин в своем выступлении перед военными в Кремле по сути дела предрекал тяжелейшие поражения Красной Армии на начальном этапе войны и огромные людские, материальные и территориальные потери Советского Союза, которые поставят его на грань катастрофы. Вся эта «информация» явно не стыкуется с тем, что известно о военном планировании РККА и взглядах советского политического руководства на ход возможной войны с Германией накануне 22 июня 1941 г.

Определить, откуда майор Писмень почерпнул некоторые мысли, изложенные в его «сообщении», не составляет труда. Они действительно взяты из выступлений Сталина, но не 5 мая, а 3 июля и 6 ноября 1941 г. и из его приказов как наркома обороны СССР от 23 февраля и 1 мая 1942 г. Именно там можно найти и высказывания о недостаточной подготовленности Красной Армии к войне, и мысль о том, что на начальном ее этапе Германия может добиться частичного успеха, что, однако, не ставит под сомнение неизбежность ко– нечной победы Советского Союза, и рассуждения об ожидаемом в скором времени переломе в ходе боевых действий в пользу СССР, который будет обусловлен превосходством Советского Союза над Германией в сырьевых и людских ресурсах, а также отрывом германской армии от баз снабжения. Там же присутствует оценка советско-германского договора о ненападении, которую Писмень в своеобразной форме также передал в своем «сообщении». Оттуда же взяты рассуждения о Версальском договоре, о причинах побед вермахта на начальном этапе Второй мировой войны, а также о том, можно ли победить Германию [274]274
  См.: Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны: Документы и материалы. Т. 1. М., 1944. С. 25-59


[Закрыть].

Под видом сообщения о речи Сталина 5 мая 1941 г. Писмень изложил те его высказывания, которые он имел возможность прочесть в советских газетах начального периода войны, а также факты, характеризовавшие вооружение и уровень подготовки Красной Армии, которые были известны ему как военному. От себя Писмень вложил в уста Сталина призыв к войне против Германии. Добавление получилось крайне неуклюжим. Сделал ли его Писмень по собственной воле или ему кое-что «подсказали» или даже кое-что «помогли дописать» те сотрудники германской военной разведки, которые «работали» с ним, – об этом мы, видимо, уже никогда не узнаем. Но это и не важно. Важно другое – то, что в данном случае мы с полным основанием можем сказать: перед нами документ, который не может быть использован как источник для изучения речи Сталина 5 мая 1941 г.

Как германская военная разведка готовила «разоблачения»

Возникает вопрос: если мы считаем, что «сообщения», прилагавшиеся к донесению Гелена, целиком или в какой– то своей части являлись плодом творчества германской военной разведки, то выходит, что она дезинформировала свое командование и политическое руководство страны. Возможно ли такое? Суверенностью можно сказать, что возможно. Не в последнюю очередь потому, что те, как это ни парадок– сально звучит, сами требовали от разведки представления ложной информации.

В 1941 г. ни Гитлер, ни командование вермахта не верили в то, что СССР может напасть на Германию. В Берлин не поступало никакой информации об агрессивных замыслах Советского Союза в отношении «третьего рейха». Наоборот, оценивая политику Москвы, германские дипломаты и германская разведка постоянно докладывали о желании СССР сохранить мир с Германией, не допустить возникновения в отношениях с ней серьезных конфликтных ситуаций, о его готовности ради этого пойти на определенные экономические уступки [275]275
  ADAP, Serie D, Bd. XII, 2, Dok. № 420, 486, 505, 547, 550, 604; PA AA: Dienststelle Ribbentrop. Mitarbeiterberichte III, 4/2 Teil 1 (R 27119), Bl. 289141 – 289142; Dienststelle Ribbentrop. Vertrauliche Berichte, 2/2 Teil 2 (R 27097), Bl. 30698—30699; Buro des Staatssekretar. RuBland, Bd. 5 (R 29716), Bl. 048 (113452); Botschaft Moskau. Geheim. Handakten Botschafter v. Schulenburg aus verschied. Sachgebieten (D Pol 1, Pol 2, Pol 4 Wi), Bd. 1, Bl. 461803-461804.


[Закрыть]. Материально-техническое и кадровое состояние Красной Армии германские военные инстанции оценивали как неудовлетворительное и считали, что РККА не способна вести широкомасштабные наступательные операции [276]276
  PA AA: Handakten Etzdorf Vertr. AA beim OKH. RuBland: Vortragsnotizen und Berichte, Lagebeurteilung Ost (betr. Fremde Heere Ost) (R 27361), Bl. 387293—387294.


[Закрыть]. Учитывая эти обстоятельства, германское командование при разработке оперативных планов войны против СССР, а их составление было начато еще летом 1940 г., возможность нападения Советского Союза на Германию и наступательных действий РККА в расчет не принимало [277]277
  См.: Дашичев В.И.Банкротство стратегии германского фашизма: Исторические очерки: Документы и материалы. М., 1973. Т. 2. док. № 12-43.


[Закрыть]. Нацистское руководство последовательно готовило именно агрессию – вторжение на территорию Советского Союза, разгром его вооруженных сил и уничтожение СССР как суверенного государства. Это потом, начиная с 22 июня 1941 г., оно начало трубить на весь мир о том, что вермахт был вынужден нанести «упреждающий удар» по Красной Армии, изготовившейся якобы к броску на Запад.

Обвинив СССР в подготовке нападения на Германию, гитлеровцы понимали, что должны представить соответствующие доказательства. То, что прозвучало 22 июня 1941 г. в обращении Гитлера и в заявлении нацистского министерства иностранных дел, вряд ли кого-то в чем-то могло убедить. Требовались советские документы и признания советских военных. К делу была подключена военная разведка, перед которой была поставлена задача добыть такие доказательства.

С первых дней войны германские разведывательные службы развернули активные поиски документов оперативного планирования, картографического материала, советских мобилизационных планов, государственных и партийных документов, которые могли быть истолкованы хотя бы как косвенное свидетельство подготовки Советским Союзом нападения. Эти поиски продолжались и в 1942 г., во время германского наступления в южных районах СССР. Однако ничего так и не было найдено. Представить мировой общественности документальное подтверждение своих заявлений, прозвучавших 22 июня 1941 г., гитлеровское правительство не смогло. Не исключено, что донесение Гелена о речи Сталина 5 мая 1941 г. было призвано представить хоть что-то, что позволило бы германскому руководству выйти из затруднительного положения. Отметим, что нынешние адвокаты нацистской политики испытывают те же самые трудности. Неслучайно они с такой радостью хватаются за любой выявляемый в российских архивах документ, будь то черновой набросок одного из вариантов плана оперативного развертывания Красной Армии в 1941 г. или неутвержденный проект постановления по вопросам агитации и пропаганды, если вдруг оказывается, что в них речь идет о «наступательной политике» СССР.

Собирала германская военная разведка и высказывания военнопленных. Дать показания о том, что СССР готовил нападение, охотно соглашались перебежчики [278]278
  Например, политкомиссар М.С. Горянов (16-я стрелковая дивизия). См.: PA АА: Pol VI. Politische Beziehungen des Baltikums zu Deutschland. Bd. 1 (R 104588), Bl. 392152.


[Закрыть]или те, кто, попав в плен, решил перейти на службу к немцам [279]279
  В частности, бывший командующий 2-й ударной армией генерал– лейтенант А.А. Власов и бывший командир 41-й стрелковой дивизии полковник В.И. Боярский (см. раздел «Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб»).


[Закрыть]. Использовались и иные способы получения нужных показаний. Упоминаемый Хоффманом случай, когда шесть офицеров из разных дивизий «как один» заявили 20 июля 1941 г., что Сталин на приеме в Кремле сказал: «Хочет того Германия или нет, а война с Германией будет», – одно из свидетельств этого. Нетрудно представить, при каких обстоятельствах незнакомые люди, собранные в один день в одном месте, могли сделать дословно совпадающие сообщения о том, чего не было. Характерно, что сталинские слова, которые «как один» вдруг «вспомнили» эти офицеры, никто из советских военнопленных ни до, ни после них в своих показаниях не приводил.

Не вызывает сомнения также то, что сотрудники абвера в нужном им направлении «редактировали» показания военнопленных. В этой связи процитируем красноречивое признание Хильгера, сделанное им в письме к генералу Г. фон

Швеппенбургу 10 октября 1958 г.: «Во время войны у меня не раз была возможность побеседовать с глазу на глаз с попавшими в германский плен советскими генералами. Я задавал вопрос: готовил ли Сталин нападение на Германию в 1941 г. или в последующие годы? Ответ был один и тот же: в 1941 г. ни в коем случае.» [280]280
  Цит. по:– Pietrow-Enker В.Op. cit. S. 606, Anm. 58.


[Закрыть].

Отметим, что это признание человека, подпись которого стоит под записями целого ряда бесед с пленными советскими генералами, признававшимися якобы в том, что в 1941 г. СССР намеревался напасть на «третий рейх» [281]281
  См.: PA АА: Kult. Pol.-Geheim. Abt. Inf. Kriegsgefangene. Bd. 1 (R 60655), Bl. E530524—E530531; Handakten Etzdorf Vertr AA beim OKH. RuBland 24 (R 27359), Bl. 305076—305082, 305172—305177.


[Закрыть], а затем в своих мемуарах выражавшего сомнения в отсутствии у Сталина агрессивных замыслов.

Донесение Гелена

В свете сказанного выше о том, как германская разведка получала от военнопленных нужные ей показания, обратимся вновь к донесению Гелена, чтобы внести окончательную ясность в вопрос о достоверности тех «сообщений» пленных советских офицеров, которые он переслал политическому руководству страны. В своей статье Хоффман процитировал лишь один абзац из него, не сказав самого главного: Гелен несколько раз дал понять, что прилагаемые «сообщения» могут оказаться не соответствующими действительности.

Намеками и оговорками он дал понять, что направляемые «сообщения» требуют к себе очень осторожного и критического отношения. Во-первых, Гелен подчеркнул, что в «сообщениях» могут быть ошибки, поскольку они-де написаны по памяти. Во-вторых, он включил в приложение разнородные и явно противоречившие друг другу материалы, знакомство с которыми не могло не подтолкнуть к мысли о том, что они не заслуживают доверия. В-третьих, он сделал крайне странную ссылку на публикацию, появившуюся в сентябре 1942 г. в шведской газете «Dagposten», которая сама по себе не столько подтверждала достоверность прилагавшихся «сообщений»,. как это может показаться на первый взгляд, сколько сигнализировала об их сомнительном характере. Гелен отметил, что источник, из которого шведы почерпнули свои сведения, Отделу иностранных армий Востока генштаба ОКХ не известен (следовательно, и судить о достоверности информации, появившейся в шведской печати, пока что нельзя).

Донесение Гелена содержало еще один «сигнал», указывавший на необходимость осторожного обращения с направлявшимися в приложении «сообщениями». О нем стоит сказать особо, поскольку это затрагивает также вопрос о методах работы с источниками, которые практикует Хоффман.

Публикуя отрывок из донесения Гелена, Хоффман в своей статье, естественно, не обмолвился ни словом о том, что говорилось нами выше. Это и понятно. Осторожное отношение начальника разведуправления генштаба сухопутных сил Германии к направлявшимся им политическому руководству «сообщениям» советских военнопленных никак не укладывается в схему Хоффмана, не допускающую никаких сомнений в том, что СССР готовил нападение на Третий рейх. Но Хоффман не только обошел молчанием некоторые важные положения донесения Гелена, но и прибег к весьма сомнительному, с точки зрения исследовательской этики, приему – «отредактировал» в нужном ему духе один из пунктов донесения и представил свою «редакцию» как цитату из документа.

Намекая на сомнительный характер «сообщений» советских военнопленных о речи Сталина, Гелен писал: «Примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией "является всего лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать", содержит только одно из трех сообщений». Хоффман удалил элемент настороженности из донесения Гелена и процитировал это положение следующим образом: «Одно из трех сообщений содержит примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией является лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать». В результате получилось, что Гелен просто констатировал наличие в материалах, прилагавшихся к донесению, соответствующего высказывания, а не указывал на то, что это высказывание содержалось лишь в одном из трех «сообщений» [283]283
  из текста донесения Гелена: «Eine bemerkenswerte AuBerung, daB der mit Deutschland bestehende Friedensvertrag ,,nur eine Tauschung und ein Vorhang sei, hinter dem man offen arbeiten konne", enthalt nur einer der drei Berichte» [PA AA: Handakten Etzdorf Vertr. AA beim OKH. RuBland 24 (R 27359), Bl. 305167]. Тот же текст донесения Гелена в публикации Хоффмана: «Einer der drei Berichte enthalt die bemerkenswerte AuBerung, daB der mit Deutschland bestehende Friedensvertrag nur eine Tauschung und ein Vorhang sei, hinter dem man offen arbeiten konne» ( Hoffmann J.Die Angriffsvorbereitungen der Sowjetunion 1941. S. 374).


[Закрыть].

Как Хоффман взял в свидетели власовцев

Перейдем к следующему блоку аргументов, приводимых Хоффманом, – к свидетельствам генералов Мазанова и Кру– пенникова. Мы уже цитировали признание Хильгера о том, что в действительности говорили ему пленные советские офицеры, с которыми он имел возможность «побеседовать с глазу на глаз». Одно это позволяет усомниться в том, что Мазанов и Крупенников (а беседы с ними проводил именно Хильгер) говорили о намерении СССР напасть на Германию. И все же не будем исключать возможность такого рода высказываний с их стороны, а познакомимся с этими людьми поближе, чтобы знать, насколько заслуживают доверия их «признания», если они все-таки были сделаны.

Мазанов, командовавший артиллерией 30-й армии, попал в плен 13 июля 1943 г. На своем автомобиле он въехал в деревню, занятую противником. Его ординарец, начавший отстреливаться, был убит. Сам Мазанов сопротивления не оказал. На первом же допросе, как отметили немцы, он стал «спокойно, по-деловому и исчерпывающе отвечать на все задававшиеся ему вопросы». Он резко отрицательно высказывался о Сталине и советском строе, демонстрировал симпатии к генералу Власову и заявил, что поддерживает его политическую программу [284]284
  PA AA: Handakten Etzdorf Vertr. AA beim OKH. RuBland 24 (R 27359), Bl. 305076—305082.


[Закрыть].

Быстро нашел с немцами общий язык и командующий 3-й гвардейской армией Крупенников, попавший в плен 20 декабря 1942 г. Он пошел дальше Мазанова – в первые же дни плена он начал развивать перед допрашивавшими его германскими должностными лицами планы, звучавшие в унисон с тем, что предлагал немцам Власов: создание «русского контрправительства» как противовеса правительству Сталина и «русской добровольческой армии», которая должна была в составе вермахта бороться против Красной Армии за освобождение России от большевизма [285]285
  Ibid., Bl. 305172—305177.


[Закрыть]. Желая, видимо, понравиться гитлеровцам, оба генерала с готовностью подтвердили наличие у правительства СССР намерений спровоцировать войну с Германией.

Нетрудно убедиться, что под видом беспристрастных свидетельств Хоффман приводит в своей статье высказывания единомышленников Власова, людей, вставших на путь сотрудничества с врагом. Но Хоффман изменил бы самому себе, если бы и в случае со «свидетельствами» Мазанова и Крупенникова был бы до конца правдив и академически точен. В своей статье он оборвал цитату из записи беседы Хильгера с Крупенниковым на самом интересном месте. Говоря о речи Сталина 5 мая 1941 г., он не решился воспроизвести как раз ту часть беседы, где прямо затрагивался этот вопрос, и ограничился пересказом самых общих рассуждений Крупенникова о «целях сталинской политики».

Цитируем запись: «Относительно содержания мнимых высказываний Сталина 5 мая 1941 г. на банкете в Кремле, на котором сам Крупенников не присутствовал, он заметил, что Сталин чересчур осторожен, чтобы вот так открыто выдавать свои планы. Он вспоминает: кто-то ему говорил, что Сталин подготавливал участников мероприятия к мысли о возможности конфликта с Германией, однако он даже не намекнул на то, что намерен со своей стороны спровоцировать его» [286]286
  Ibid., Bl. 305174.


[Закрыть]. Комментарии к такому признанию и к тому, как с ним обошелся Хоффман, думается, излишни. Обратим внимание также на одну маленькую деталь. Хильгер, по всей видимости, пытался выяснить отношение Крупенникова к тем высказываниям Сталина, которые приводились в донесении Гелена, – беседа Хильгера с Крупенниковым состоялась 18 января 1943 г., уже после того, как это донесение прошло по нацистским инстанциям. Он назвал эти высказывания «мнимыми». Это свидетельствует о том, что он и его начальство с недоверием отнеслись к информации, поступившей от Гелена. Сомнение в достоверности сведений, полученных от военной разведки, не помешало, однако, Риббентропу, как уже говорилось, воспользоваться ими в пропагандистских целях, а Хильгеру в тех же целях, когда это потребовалось, воспроизвести их в своих мемуарах.