Текст книги "Богоборцы из НКВД"

Автор книги: Олег Смыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Следователь: Величкин – это профессор?

Митрополит Пётр: Да нет, тоже священник.

Следователь: Что в последнем было сказано?

Митрополит Пётр: Я написал там, что, в случае невозможности отправлять обязанности Патриаршего Местоблюстителя, поручаю это Сергию, а если ему не представится, то Михаилу или Иосифу Ростовскому, вот и всё. Это были три человека, а епархию Московскую – викарным, всем четырём.

Следователь: А ещё там насчёт чего было, и когда вы это написали, 5 октября.

Митрополит Пётр: Нет, 21 июля, хорошо не помню, кажется, так, я писал несколько раз.

Следователь: Мы насчёт последнего.

Митрополит Пётр: Это было написано после отпуска.

Следователь: А как вы их вручили?

Митрополит Пётр: Я их просто отдал брату и больше ничего.

Следователь: А брат должен был разнести?

Митрополит Пётр: Да. Только вы, пожалуйста, его не арестовывайте, он просто исполнял мою волю, и ничего худого здесь нет.

Следователь: Значит, повторите, что вы нам можете сказать по поводу данного вами завещания о невозможности отправления обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, что вы можете сказать о ваших преемниках на случай такой невозможности.

Митрополит Пётр: Первое я написал, я не помню, в июне, а, может бьггь, даже и в мае, одним словом, – в летние месяцы, я последовательно назначал своими заместителями митрополита Сергия Нижегородского, епископа Николая Добронравова, потом его посадили, и я должен был изменить, потом явился Михаил и последний – Иосиф Ростовский.

Следователь: А что, это светлая личность?

Митрополит Пётр: Я не знаю. Нужно же было назначать кого-нибудь. Второе завещание написано после 5 декабря, и там я назначал, кроме Сергия, митрополита Михаила и Иосифа Ростовского.

Следователь: Кому вы дали?

Митрополит Пётр: Только брату, ему велено было разослать. Было написано два экземпляра, один экземпляр я дал брату.

Следователь: У вашего брата чин низкий?

Митрополит Пётр: Да, он иерей. Я просил его в присутствии трёх лиц вскрыть акт и направить по принадлежности. Пакеты были запечатаны в присутствии Ивана Гавриловича Соколова и Величкина, они оба благочинные.

5

14 декабря 1925 года митрополит Сергий (Страгородский) послал на имя епископа, управляющего Московской епархией, уведомление о том, что в соответствии с распоряжением Патриаршего Местоблюстителя он приступает к исполнению обязанностей Местоблюстителя.

Но теперь начинается работа Евгения Александровича Тучкова уже непосредственно с ним. А отношения у них сложатся, что называется, спокойными и деловыми.

А. Солдатов пишет: «Ещё в 25-м у Тучкова созрел план легализации тихоновщины через издание от её лица документа о «новых принципах» существования церкви в СССР. Первой обкаткой этого плана была фабрикация завещания патриарха Тихона, на которое сергиане ссылаются как на документ, наметивший основную идею декларации – о подчинении церкви соввласти. Завещание было именно первым проектом декларации, так до конца и не согласованным с патриархом. Публикацию завещания в «Известиях» сопровождал ряд странностей, на которые обращают внимание исследователи: передовица с бесконечными заклинаниями – «только не подумайте, что документ фальшивый»; факсимиле очень чёткой подписи патриарха (другие документы того времени он подписывал неразборчиво); ошибки в его титуле; текстуальные совпадения с декларацией 1927 года и её черновыми версиями, в том числе наличие чекистских клише.

Завещание не достигло желаемой цели – преемники-местоблюстители патриарха и их заместители не шли на подчинение церкви ГПУ. Доработка документа продолжилась в середине 1926 года, когда церковь возглавил Сергий. Шёл сложный процесс оттачивания формулировок, но вдруг Сергия арестовали. Формальным поводом для ареста стало участие в тайных выборах нового патриарха, проводившихся по всем правилам конспирации: посыльные – простые миряне – разъезжали по всей Руси от епископа к епископу, посещали даже арестованных и ссыльных иерархов, собирая от них листочки с единственным словом – именем будущего патриарха. Так удалось опросить почти сотню епископов, причём 72 из них проголосовали за митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), впоследствии непримиримого противника декларации Сергия и одного из отцов катакомбной церкви. Списки епископов, участвовавших в голосовании, попали в «контору», все они, в том числе Сергий, были арестованы, а избранный главой церкви митрополит Кирилл, так и не ставший патриархом, вообще больше никогда не увидел свободы (его расстреляли в 1937-м). Тучков, между прочим, вёл переговоры о декларации с Кириллом. Когда чекист потребовал: «Если нам нужно будет удалить какого-нибудь архиерея, вы должны будете нам помочь», – митрополит Кирилл произнёс роковую фразу: «Евгений Александрович, вы не пушка, а я не бомба, которой вы хотите взорвать изнутри Русскую церковь!»

Бомбой стал Сергий, а ускорила его «преображение» тюрьма. Тучков по нескольку раз в неделю посещал иерарха в камере, обсуждая будущую декларацию. Одновременно предупреждал, что в случае неподписания декларации Сергий лишится свободы навсегда. Сергий сделал выбор и 2 апреля 1927 года торжественно вышел из застенка, вернув себе должность заместителя местоблюстителя. В середине мая он создал Синод из преданных ему лично епископов (Синод был незаконен, потому что выбирать патриарха должен Поместный собор) и получил справку из НКВД о регистрации. Формулировки декларации тем временем продолжали оттачиваться, но уже не Тучков ходил к Сергию, а наоборот. Наконец, 29 июля Сергий и статисты из Синода поставили подписи под «историческим документом», а 19 августа, на Преображение, его опубликовали «Известия ВЦИК», попутно сообщив о создании Синода. В церковной среде тем временем распространилась альтернативная – Соловецкая – декларация, в которой епископы, заключённые на соловках, предложили вполне внятную модель церковногосударственных отношений в новых условиях – последовательное отделение церкви от государства».

В постановлении Коллегии ОГПУ от 2 апреля 1927 года говорилось: «СТРАГОРОДСКОГО из-под стражи ОСВОБОДИТЬ под подписку о невыезде из гор. Москвы. Дело следствием продолжать».

А спустя всего два года, в августе 1929-го, Е. А. Тучков будет докладывать: «Митрополит Сергий по-прежнему всецело находится под нашим влиянием и выполняет все наши указания. Им посылается запрос митрополиту Евлогию с требованием объяснений по поводу панихиды по расстрелянным. Сергий готов сместить его и заменить любым кандидатом по нашему указанию. Сергиевским синодом выпущен циркуляр епархиальным архиереям с возложением на них ответственности за политическую благонадёжность служителей культа и с предписанием репрессирования по церковной линии за а/с деятельность. Сам Сергий также приступил к этому репрессированию, увольняя виновных попов. Мы намерены провести через него указы: 1) о сдаче некоторых колоколов в фонд обороны страны и 2) о запрещении говорить тенденциозные проповеди с указанием тем, которые он разрешает затрагивать (темы догматические и богословские)».

Но вернёмся к декларации. А. Солдатов констатирует: «В декларации Сергий отвечает Соловецким сидельцам-исповедникам, называя их «кабинетными мечтателями», «людьми, не желающими понять знамения времени» и провозглашая вместо отделения полное подчинение церкви режиму. Декларация оказалась более политизированным документом, чем все её проекты и черновики. Например, в итоговый текст вошло требование к священникам-эмигрантам прислать в Москву подписки о лояльности к соввласти. Между прочим, эти священники и оказались в эмиграции, потому что были, мягко говоря, нелояльны. В том абзаце, где говорится о «наших радостях – ваших радостях», появилась выбивающаяся по стилю вставка с осуждением убийства советского посла Войкова в Варшаве. Как предполагает доктор исторических наук Сергей Бычков, эту вставку внёс в последний момент Тучков – Войкова убили за месяц до издания декларации. Это был коварный ход: Войков участвовал в расстреле царской семьи и его убили в знак мести за помазанника Божия. Осуждал Сергий и некий бойкот как разновидность «ударов, направленных в Союз», а значит, и в церковь. Незадолго до декларации дипотношения с СССР разорвала Великобритания, а внутри страны начались разгром троцкистско-зиновьевской оппозиции, сворачивание нэпа, подготовка и узурпация власти Сталиным. В таком политическом контексте слова о внешних ударах и внутренних бойкотах звучат как клятва в верности Сталину. Впоследствии Сергий и его преемники будут приносить такие клятвы более прямым текстом…»

Как следствие декларации: «Уже в 27-м появились первые арестованные епископы и священники, которым ОГПУ прямо вменяло отказ от принятия декларации. В 1928–1929 годах арестованные оппоненты Сергия исчислялись уже десятками тысяч – декларация стала тестом на лояльность. В 1930 году были закрыты практически все «несергианские» храмы, и каноническую церковь загнали в катакомбы. В том же году Сергий заявляет, что «репрессии в отношении верующих применяются за разные противоправительственные деяния. Некоторые из нас продолжают вести себя как политические противники Советского государства».

6

После нескольких допросов местоблюститель митрополит Пётр (Полянский) пишет письмо Б. А. Тучкову следующего содержания:

«Начальнику 6-го отд. Евгению Александровичу Тучкову. Русская церковная история едва ли знает такое исключительно трудное время для управления Церковью, как время в годы настоящей революции. Тот, кому это управление поручено, становится в тяжёлое положение между верующими (по всей вероятности, с различными политическими оттенками), духовенством (также неодинакового настроения) и Властью. С одной стороны, приходится выдерживать натиск народа и стараться не поколебать его доверия к себе, а с другой – необходимо не выйти из повиновения Власти и не нарушать своих отношений с нею. В таком положении находился Патриарх Тихон, в таком же положении очутился и я в качестве Патриаршего Местоблюстителя. Я отнюдь не хочу сказать, что Власть вызывала на какие-либо компромиссы в вопросах веры или касалась церковных устоев, – этого, конечно, не было и быть не может. Но у народа своя точка зрения. Простой, например, факт передачи какого-либо храма обновленцам, от которых он отворачивается с негодованием, истолковывается в смысле вмешательства Власти в дела церковные и даже гонения на Церковь. И, как ни странно, – в этом он готов видеть чуть ли и не нашу вину. Между прочим отмечу, что среди тех же самых вопрошателей замечается и тяготение к Власти, если мимоходом коснёшься вопроса о социальной революции и пояснишь, что задача её – улучшить жизненные условия трудящихся классов. Теперь спрашивается, какая же в данном случае должна быть линия моего поведения?

Я решил сблизиться с народом. Этим, конечно, я не имел никакого намерения выразить своё равнодушие к Власти или неповиновение её распоряжениям. Мне представлялось, раз этого я не допускаю, то, значит, поступаю правильно и гарантирован от каких-либо случайностей. Вот почему я очень редко обращался к Вам с своими заявлениями. Не скрою и другого мотива этих редких обращений, – мотив этот опять-таки кроется в народном сознании. Простите за откровенность, – к человеку, который часто сносится с ГПУ, народ доверия не питает. Наши, например, с митрополитом Серафимом Тверским при Патриархе Тихоне частые посещения ГПУ истолковывались далеко не в нашу пользу, а митрополита Серафима народная молва прозвала даже «Лубянским митрополитом». И я замечал, что в начале моего управления Церковью многие сторонились меня. Такое явление, конечно, ненормальное. Что же я за глава Церкви, когда паства не со мною; могу ли я тогда быть желательным и для Правительства? Я и хотел совершенно освободиться от каких-либо нареканий со стороны народа и духовенства. Эта моя осторожность, как вижу, была излишней и привела меня к такому печальному результату.

На моё управление имели значение и некоторые влияния, – их я не старался избегать. Мои собратья-архиереи были неодинакового настроения в церковном отношении, одни были либерального, другие – строго церковного. С мнением последних я считался и их советами пользовался, так как народ относился к ним с большим доверием и даже называл некоторых из них столпами Церкви. Порвать с ними связь я не имел основания, и, кроме того, это значило бы порвать и некоторую духовную связь с народом, что, конечно, для меня было бы очень тяжело. Но их осуждения не выходили за пределы церковности. Замечательно, что никто из более либеральных архиереев никогда не высказал даже намёка на какое-либо порицание этих строго церковных архиереев и не называл их лицами с какой-либо политической окраской. И в беседе со мной они не касались политики, кроме разве сообщения той или другой новости, почёрпнутой из газет или обывательской молвы.

Лиц из светской интеллигенции я почти не знал и сношений с ними не имел, если не считать известного Вам случая обращения к А. Д. Самарину, как бывшему своему обер-прокурору и человеку весьма образованному и в церковной сфере. Правда, доносились пожелания, чтобы я был твёрд на своём месте и строго охранял православную веру и церковные порядки. Признаюсь, пожелания эти для меня были небезразличны, я к ним прислушивался и в некоторых случаях руководствовался ими. Но какого-либо явного и систематического влияния со стороны ли одного или группы лиц я не замечал.

Это моё несложное заявление вполне правильно отображает мою церковную деятельность в СССР. Что же касается зарубежья, то туда лично от меня она не проникала, так как я стоял совершенно в стороне от тамошних обитателей и от них не получал никаких советов и наставлений, кроме единственного письма митрополита Евлогия личного характера. Их контрреволюционную деятельность и вообще антисоветскую пропаганду я всегда осуждал. Эта деятельность слишком тяжело и печально отражается на нашем благополучии и причиняет ненужное беспокойство Правительству. Они должны дать ответ перед судом церковным, так как нарушают заветы Церкви о том, что последняя аполитична и ни в каком случае не сможет служить ареной для политической борьбы.

Митрополит Пётр Полянский 14 января 1926 года».

Евгению Александровичу всё это было уже неинтересно. Такие строки он называл не иначе как «соплями» или пережитками белых воротничков.

Поэтому в ноябре 1926 года митрополит Пётр был приговорён к трём годам ссылки. Тучков давал ему ещё немного времени подумать. Владыка же пытался возмущаться: «Считаю для себя необходимым заявить, что я всемерно протестую против указанного обвинения, так как нет никаких данных для его обоснования. Мои отношения к советской власти всегда были добросовестными и безупречными. К монархической партии я не примыкал и ни с одним человеком из этой партии не имел ни письменных, ни устных сношений. Прошу не милости, а справедливого отношения ко мне, больному старику».

Терпение чекиста-богоборца трещало по всем швам. Ведь митрополита Петра уже тайно вывозили из Москвы в Суздаль, где содержали в одиночной камере, в крепости бывшего Спасо-Евфимиевского монастыря. Евгений Александрович лично выезжал к нему на автомобиле, имея в кармане официальное разрешение на регистрацию управления Русской православной церковью. Он ещё надеялся подчинить советской власти церковь, а Петра Полянского согнуть в «бараний рог».

Затем владыку он привёз в Москву и поместил по прежнему адресу во внутреннюю тюрьму ГПУ. На этот раз Тучков напрямик предложил местоблюстителю добровольно отказаться от мсстоблюстительства. Тот категорически отказался…

В декабре 1926-го митрополита Петра этапировали через пересыльные тюрьмы в Тобольск. В феврале 1927 года доставили в село Абалак, где содержали в контролируемом обновленцами Абалакском монастыре. В начале апреля вновь арестовали и доставили в Тобольскую тюрьму. Как раз был освобождён митрополит Сергий…

По постановлению ВЦИК Петра (Полянского) выслали за Полярный круг, на берег Обской губы в посёлок Хэ, где лишили самой элементарной медицинской помощи, а 11 мая 1928 года постановлением Особого совещания ОГПУ срок его ссылки был продлён на два года.

17 августа 1930 года – новый арест и содержание в тюрьмах Тобольска и Екатеринбурга.

В очередной раз митрополит Пётр отказывается от предложения чекистов снять с себя звание Патриаршего Местоблюстителя. Их угрозы продлить тюремное заключение не пугают его.

Тогда в ноябре 1930 года против Петра (Полянского) снова возбуждается уголовное дело по обвинению в том, что, находясь в ссылке, он «вёл среди окружающего населения пораженческую агитацию, говоря о близкой войне и падении сов. власти и необходимости борьбы с последней, а также пытался использовать Церковь для постановки борьбы с сов. властью». И снова митрополит Пётр вину свою не признал, поэтому до 1931 года находился в одиночном заключении без права передач и свиданий, а затем категорически отклонил предложение Е. А. Тучкова дать подписку о сотрудничестве с органами в качестве осведомителя.

«Побеседовав» с Тучковым, Пётр (Полянский) был частично парализован, а кроме того, болел цингой и астмой. Несмотря на это, 23 июля 1931 года Особым совещанием ОГПУ его приговорили к 5 годам лишения свободы в концлагере, всё же оставив в тюрьме во внутреннем изоляторе.

7

В Русской Истинно-Православной Церкви позицию, занятую Сергием Страгородским, называют постыдной. Там считают, что «в свете открывшихся документов ясно видно, что в главных вопросах бытия Церкви он принял сторону богоборческой власти и сознательно противостал, при поддержке этой власти, старейшим архиереям Русской Православной Церкви: митрополитам Петру (Полянскому), Кириллу (Смирнову), Агафангелу (Преображенскому) и Антонию (Храповицкому). В результате богоборцам с помощью митр. Сергия удалось, сохранив видимость внешней оболочки канонической Церкви, изъять из неё всех истинных исповедников Христовых и заменить их предателями-иудами.

Однако, и предательство Церкви, и сыновняя преданность митр. Сергия не смогли всё же склонить советскую власть к изменению своего главного принципа, – митр. Сергий так и не смог выслужить у неё право на существование Церкви даже в таком виде в коммунистическом будущем (по крайней мере, так продолжалось до 1943 г.). Все манипуляции советской власти, проделанные её с Сергием (Страгородским), были простым тактическим ходом в общем процессе уничтожения религии. С точки зрения этой власти, митр. Сергий был для неё самым удобным иерархом из тех, которых она мота терпеть до поры до времени: он моментально и безропотно выполнял любые сё указания: бессовестно лгал перед всем миром о положении Церкви в СССР, запрещал всех неугодных власти архиереев и священников и, что самое главное, прочно удерживал Российскую Церковь в состоянии раскола».

Безусловно, есть и противоположное мнение…

По свидетельству профессора П. Гендрикса, опубликовавшем статью о Сергии в 1931 году в Голландии, «Сергий живёт теперь где-то высоко в наёмной угрюмой казарме на Воздвиженской улице, в сердце Москвы, на шумном проезжем пути. Он живёт там в бедной комнате, скорее в монастырской келье, чем в комнате, жизнь более суровая, чем монастырская, в бедности, христианском смирении, мучеником за свою Церковь, за свою веру, за свой народ… Нужно самому видеть в Москве страдающую Церковь, понять, что здесь применяется в буквальном смысле древлехристианское, древнеславянское «непротивление злу», и тогда поведение митрополита Сергия будет понятным… О, эта картина как бы из другого мира, видеть Сергия, старца с седой бородой, едущим в своей серой, длинной рясе, с единственным украшением – крестом на груди, на трясущейся извозчичьей кабриолетке – служить Литургию в одной из московских церквей. Я сам был свидетелем, как он, чрез шумные улицы, среди мчащихся трамваев и автобусов, ехал из своей квартиры на Воздвиженке в церковь св. Николы».

«Истинный пастырь, – говорил митрополит Сергий, – постоянно в ежедневном делании своём душу свою полагает за овцы, отрекается от себя, от своих привычек и удобств, от своего самолюбия, готов пожертвовать своей жизнью и даже душой своей ради Церкви Христовой, ради духовного благополучия словесного стада».

По мнению иерея А. Мазырина, заместителя заведующего отделом новейшей истории РПЦ, «понять митрополита Сергия гораздо сложнее. Это масштабная и неоднозначная фигура (я здесь называю его митрополитом, а не Патриархом не для того, чтобы как-то его принизить, а потому что именно митрополитом в 1920–30-е годы он и был). Митрополит Сергий считал, что нужно искать пути выхода из ситуации, которая казалась тупиковой. В близком кругу он говорил: «Моё отношение к советской власти основано на маневрировании». Он считал, что в ситуации, когда власть не скрывает своей конечной цели – уничтожить всякую религию вообще, – надо искать пути организованного отступления, чтобы сохранить хотя бы какую-то жизнеспособную часть Церкви. А ради этой цели можно имитировать даже сотрудничество с безбожной властью. Конечно, многих это ввело в соблазн…

Сложность для исследователя, однако, состоит в том, что митрополиту Сергию приходилось скрывать свою подлинную позицию не только от власти, но порой даже от людей, которые его окружали. Проще всего для историка говорить о его внешних действиях, например, о печально известной декларации 1927 года – вынести ей оценку с позиции сегодняшнего дня несложно. Но понять, что стояло за такого рода действиями митрополита Сергия, гораздо труднее. В каком-то смысле, он самая-самая большая загадка новейшей церковной истории».

А. Мазырин считает, что «если бы митрополит Сергий выбрал путь бескомпромиссный, власть нашла бы другого иерарха, который бы принял её условия. ОГГТУ усиленно искало такого иерарха, вело переговоры сначала с одним, потом с другим, с третьим – в том числе и с митрополитом Кириллом, и с митрополитом Агафангелом. Им всем предлагались эти условия: подчинение внутренней церковной жизни тайному контролю со стороны безбожной власти в обмен на легализацию церковного управления».

8

Говорят, в двадцатые годы многие обращали внимание на то, что волны убийств священников в Соловках всегда почему-то совпадали с неожиданными приездами туда некоего чекиста Тучкова. Добивал он и законного местоблюстителя…Тот, как мог, боролся.

Заявление митрополита Петра (Полянского) полномочному представителю ОГПУ по Уралу тов. Тучкову Евгению Александровичу от 20 ноября 1932 года:

«Согласно объявленному мне постановлению Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 23/VII-1931 г. я должен отбывать своё наказание в концлагере. Между тем вот уже третий год содержусь в предварительном заключении, подвергаясь мучительным лишениям и ограничениям. Так как, во 1-х, причины, вызвавшие столь неожиданную катастрофическую развязку при всей своей уважительности, о чём я неоднократно писал Вам, не приняты во внимание, так как, во 2-х, моё стремление через искреннее и чистосердечное раскаяние в своей идеологической погрешности обеспечить себя доверием со стороны Советского Правительства и тем улучшить своё положение, несмотря на инициативу и обнадёживание т. Костина, по видимому достигли обратной цели – угнетающей отброшенности, среди которой теперь живу, и так как, в 3-х, в течение продолжительного времени не получаются результаты ни относительно моего заявления датированного сентябрём на имя Особого совещания; ни относительно замены концлагерного заключения ссылкой, о чём я имел некоторое основание думать после разговора с тт. Прокурором и начальником УСО, то покорно склоняясь пред обстоятельствами, ставлюсь в необходимость обратиться к Вам с просьбой не отказывать в возможной поспешности к отправке меня по назначению. Позволю себе заметить, что как ни грустно и ни жутко просить о этом и как ни тяжело было в концлагере, всё-таки легче одиночки, окончательно искалечившей меня и приблизившей к могиле. Каждый день, проведённый в тюрьме, усиливает припадки удушья и сердечные боли, здесь трудно даётся и борьба с цынгой. В концлагере, надеюсь, не встретится препятствий для общения с тамошними обитателями, которые не откажутся присматривать за мной, а равно и для сношения с родственниками и друзьями, в участии которых крайне нуждаюсь по делам личного обихода. Там же на Соловках, по всей вероятности, придётся закончить своё бренное существование.

Митр. Пётр (Полянский) Крутицкий».

Письмо митрополита Петра (Полянского) Заместителю ПП ОГПУ по Уралу тов. Тучкову Евгению Александровичу от 20 декабря 1932 года:

«Прежде всего примите поздравления со днём 15-летия зоркого стража пролетарской диктатуры, а затем не откажите отнестись снисходительно к нижеследующим строкам. Считая Вас ближайшим вершителем моей участи прошу стать на сторону справедливости оказать содействие для её улучшения. Откровенно говоря, многое Вы не хотите видеть во мне так, как оно есть. Если бы Вы потрудились восстановить в памяти прошлое, то едва ли мы могли бы извлечь оттуда что-нибудь компрометирующее меня. Позволю себе напомнить, что главная причина моего расхождения с Вами заключалась в том, что я не мог выполнить предложенной комбинации относительно Митрополита Сергия и Архиепископа Григория. Первого Вы имели намерение снять с заместительства и перевести в какую-либо Сибирскую епархию, – помнится, называли Красноярскую. На этом настаивала и Александра Азарьевна и даже старалась убедить меня в политиканстве Митрополита Сергия. Но я не считал возможным применить к нему такую чрезвычайную меру. Это было бы произволом, отклонением с пути закона на путь личных столкновений и могло вызвать в церковной жизни замешательство. Если же с учреждением коллегии Митрополит Сергий освобождался от Заместительства, то, судя по обстоятельствам, он был в праве и не принять моего распоряжения как по причине условной формы выражения, так и по причине моей неосведомлённости о физическом положении вещей, что и случилось на самом деле. Мне было неприятно, что пришлось разойтись и в вопросе о включении Архиепископа Григория в проектируемый патриарший синод, о чём речь возбуждалась много раз. Всё дело в том, что он состоял под запрещением в священнослужении и уже никак не мог претендовать на место в синоде, само собой разумеется, что он не попал бы и в состав коллегии (упразднённой), если бы в то время я был осведомлён о его запрещении. Нет сомнения, что в решении моей участи вопрос об Архиепископе Григории являлся самым существенным моментом. Вот собственно и есть то, с чего началась моя сложная и большая трагедия, которая 8-й год раздирает меня, не давая знать в жизни покоя. Во всех других случаях каких-либо особенных недоразумений не возникало. Правда, спустя некоторое время, я изменил своё отношение к коллегии, но это вызывалось условиями её возникновения, о которых я раньше не знал. Так обнаружилось, что Архиепископ Николай Добронравов, вопреки уверению, находится не на свободе, а под арестом, что Архиепископ Дмитрий Беликов, согласно словам т. Казанского и показанной Вами телеграмме, должен был дня через 3–4 прибыть в Москву, но он совсем и не собирался выезжать из Томска и что Архиепископ Григорий, будучи запрещённым, не сдавал своей позиции, а даже наоборот, своевольно присвоил себе председательство, не имея на то никакого права.

Не слышно было и о приезде в Москву Митрополита Арсения Стадницкого, о вызове которого, по Вашему предложению, мною была подписана телеграмма. Коща, таким образом, стало ясно, что при учреждении коллегии я находился, так сказать, впотьмах и что опыт этот мог вызвать не только удивление, но и повлечь к серьёзным недоразумениям, но ничего не оставалось, как только поправить ошибку, т. е. упразднить коллегию, которая несколькими распоряжениями… и была упразднена (из внутренней тюрьмы во вручённом Вам письме о подтверждении Митрополита Сергия в заместительстве, и из Суздаля в письме на имя Митрополита Агафангела, и из Перми в обращении к пастве – об упразднении коллегии и подтверждении запрещения Архиепископа Григория и его сообщников, причём обо всё этом лично сообщил ему в Свердловской тюрьме). Прошу Вас встать на мою точку зрения – и тогда Вы убедитесь, что я прав и поступить иначе не мог. Надеюсь, Вы припомните, что когда был прямо поставлен вопрос о местоблюстительстве в пользу Митрополита Агафангела, то я в сторону не уклонился, я был единомыслящим с Вами. В данном случае не могло быть речи о каких-либо затруднениях и препятствиях, потому что Митрополит Агафангел считался вторым кандидатом на мсстоблюстительство, и из письма Митрополита Сергия мне известно, что он получил полную свободу. Тем не менее успеха к моим внешним обстоятельствам не приложилось. По поводу последнего Вашего предложения осмеливаюсь ещё раз заявить, что бесспорно, я заслуживаю упрёка, как нарушивший моральный принцип. Искренне говорю, что я представляю сплошную рану, всё – боль, всё – страдания. В вашем присутствии я ещё сохранял относительное спокойствие, подбадриваемый надеждой услышать от Вас что-нибудь утешительное. Но после Вашего ухода, меня охватило чувство невыразимого страха и боязни, под напором которых я и вынужден был попятиться назад. Одиночка и обессиливающее влияние переживаемых невзгод ставят в такое положение, что иногда невольно валишь на свою голову. Виноват и каюсь. Наконец, позволю себе сказать несколько слов и по поводу поставленного против меня обвинения по 58/10 ст. Как-то Костин, сопровождал меня в баню, между прочим заметил, что это обвинение не представляет особого значения. Оно и совсем не имеет никакого значения, потому что не опирается ни на один факт. Я легко мог бы доказать это, если бы мне была представлена возможность.

По-видимому, разрушились шансы и на моё искреннее стремление показать на деле, а не на одном только заявлении своё отношение к советской власти. Тут я проявил полное подчинение её представителю, призвавшему меня к раскаянию при совершенно определённой надежде на выход из положения.

Вот всё, что долг и совесть побуждают высказать. Если не закрывать намерено глаза, то казалось бы, нет основания составить отрицательное представление обо мне, а тем более нанести такой жестокий укол, как присуждение после 5 лет в тюрьмах и ссылках, к новым 5 годам заключения при этом не принять в расчёт года предварительного заключения. Из общей сложности (11 лет) 7 лет уже отбыты, остаётся ещё более 3 54. Простите, что пишу Вам так откровенно, – угасая физически, я нуждаюсь в Вашей помощи. Настоящее заключение – не место для дряхлого старика, изнурённого болезнями, а оно продолжается уже 3-й год и разъедает организм, как ржа. Сознание одиночества в опасности перед смертью тяжёлым, холодным камнем ложится на сердце. Убедительно прошу Вас облегчить ношу моих страданий, – и не откажите поддержать моё ходатайство пред Председателем тов. Менжинским об оказании возможной милости.