Текст книги "1914 год. Начало"

Автор книги: Олег Айрапетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

В августе 1914 г. 214 200 вагонов, 47,7 % вагонного парка, было выделено для воинских перевозок. Эта цифра постепенно сокращалась, достигнув к декабрю 1914 г. 105 тыс. вагонов. К 1 (14) сентября 1914 г. для военных перевозок было задействовано 50 % вагонов 1-го и 2-го классов и до 15 % 3-го и 4-го классов. Так как для сбора порожняка требовалось время, то большинство железных дорог достигло максимальной пропускной способности через восемь (21 дорога) и двенадцать (32 дороги) дней после объявления мобилизации. Некоторые трудности наблюдались только на Сибирской железной дороге, где пришлось увеличить движение с запланированных восьми пар воинских поездов до тринадцати. С этой задачей дорога справилась, более того, в сентябре там установилось регулярное движение в 16 пар поездов¹⁵⁷.

«По окончании перевозок по сосредоточению, – вспоминал генерал С. А. Ронжин, – в приказе по армии был отмечен выдающийся успех, с которым они были выполнены, и поистине работа наших железных дорог в начальный период войны 1914 года будет всегда одной из блестящих страниц их истории»¹⁵⁸. Руководитель мобилизационного отдела ГУГШ А. С. Лукомский получил единственную в истории русской армии награду – орден Св. Владимира 4-й степени на георгиевской ленте, «Владимир Георгиевич», как сразу же окрестили его острословы¹⁵⁹.

Итак, мобилизация была в целом успешной, но при этом нельзя не признать, что в самом механизме, который должен был предоставить армию на краткосрочную войну, имелся недостаток. В. А. Сухомлинов с гордостью вспоминал о мобилизованной армии: «Это были войска, верные долгу и присяге. Те 4 ¹/ миллиона, которые стали под ружье при объявлении мобилизации в 1914 году и свое назначение выполнили честно, «не щадя живота своего», – почти все выбыли из строя ко времени революции»¹⁶⁰. Однако у первоочередных частей зачастую не было полноценной замены. Формировавший в Самаре 83-ю пехотную дивизию из скрытых кадров ушедшей на фронт 48-й пехотной дивизии генерал-майор К. Л. Гильчевский отмечал: «Первоочередные полки очень мало позаботились о своих скрытых кадрах. Они считали мобилизацию их второстепенным делом и, мобилизуя себя, взяли все лучшее из кадрового состава, оружия, снаряжения и прочего. Контингент запасных состоял из пожилых солдат, бывших даже в японской войне. Настроение было небоевое. Воинский порядок соблюдался слабо. Большинство офицеров относились к своим безучастно»¹⁶¹.

Все это ослабляло русскую армию, боеспособность подобного рода частей напрямую зависела от количества работавших кадровых офицеров. Однако в начале войны даже второочередные части довольно скоро приобретали вполне приличные формы. Германский военный историк описывает эту армию почти теми же словами, что и русский военный министр: «Начало войны 1914 года застало русскую армию вполне боеспособной и внутренне прочной. Более 80 % солдатского состава было из крестьян, отношение солдат к офицерам характеризовалось патриархальной простотой и доверием. Это изменилось лишь тогда, когда в результате затянувшейся войны выбиты были почти целиком офицеры и унтер-офицеры мирного времени и кадровый состав солдат»¹⁶². В этих словах содержится немало истины, как, впрочем, и в следующей оценке, данной генералом М. Гофманом: «Жесткий критицизм относительно военных усилий России, широко распространенный в Англии и в военных кругах, не оправдан. Русская армия сделала то, что она могла сделать. То, что она плохо управлялась и поэтому несла поражения, было результатом отсутствия настоящего великого лидера»¹⁶³.

Те, кто претендовал на эту роль, не прошел испытания на полях военных и, может быть, еще более политических сражений. Начиналась Первая мировая война, последняя для императорской России, в которой в ее высшем военном командовании проявятся все противоречия межвоенного периода: между сторонниками великого князя Николая Николаевича (младшего) и военного министра В. А. Сухомлинова, между теми, кто отстаивал австрийское или германское направление главного удара. В проигрыше от этих конфликтов, все более и более выходивших за пределы военной элиты, последовательно окажутся идея удара по Проливам, корпоративная замкнутость офицеров Генерального штаба, император Николай II и, наконец, политическая стабильность России.

Становление Верховного главнокомандования в первые дни войны, диалог с общественностью

Два органа верховной власти стояли во главе России во время Первой мировой войны: правительство и Верховное командование вооруженными силами, взаимоотношения которых были лишь весьма неполно и неопределенно установлены введенным наспех с началом войны «Положением о полевом управлении войск в военное время», каковое к началу войны не было еще окончательно разработано», – вспоминал контр-адмирал А. Д. Бубнов¹. «Положение…» было утверждено 16 (29) июля 1914 г. Шестая статья первого раздела гласила: «Высшее командование над всеми сухопутными и морскими силами, предназначенными для военных действий, вверяется, если Государь Император не изволит предводительствовать войсками лично, – Верховному главнокомандующему»².

Полномочия его были весьма велики: «Верховный главнокомандующий есть высший начальник всех сухопутных и морских вооруженных сил, предназначенных для военных действий. Он облекается чрезвычайной властью, и повеления его исполняются на театре военных действий всеми без изъятия правительственными местами и общественными управлениями, а равно должностными лицами всех ведомств и всем населением как высочайшие повеления» (статья 17). «Верховному главнокомандующему подчиняются члены императорской фамилии, если они находятся в пределах театра военных действий» (статья 18). Главковерх назначался императором (статья 19), подчинялся непосредственно ему и был ответственен только перед ним. «Никакое правительственное место, учреждение и лицо в империи не дает Верховному главнокомандующему предписаний и не может требовать от него отчетов» (статья 20)³.

Главковерх имел право заключать перемирие, «когда военные обстоятельства вынуждают к тому безотлагательно», тотчас извещая об этом монарха, а если таковых обстоятельств не было – предварительно испрашивая позволения на него. «Теми же правами он пользуется в отношении прекращения перемирия» (статья 25). Он имел право менять состав подчиненных соединений и флотов, образовывать новые округа и генерал-губернаторства, расформировывать существующие, «представляя о принятых мерах и причинах, их вызвавших, Государю Императору»; «устанавливать взаимоотношения начальников высших войсковых соединений и командующих флотами»; «формировать во время войны части войск, управления, учреждения и заведения, не предусмотренные высочайше утвержденными штатами; утверждать для них временные положения и временные штаты, представляя об этом Государю Императору» (статья 28)⁴.

Совершенно очевидно, что некоторые положения статей 20 и 28 оставляли открытым вопрос о пределах компетенций главы Ставки и военного министра, а также главы МВД. На эту неразработанность закрывали глаза, так как ожидалось, что во главе армии и флота встанет сам император, совмещая, таким образом, две должности – главы государства и его вооруженных сил.

Высочайшим рескриптом от 4 (17) февраля 1903 г. предусматривалось, что в случае большой европейской войны Верховным главнокомандующим станет император с самостоятельным начальником штаба для руководства военными операциями. Главнокомандующим германским фронтом должен был стать великий князь Николай Николаевич (младший), а австровенгерским – генерал А. Н. Куропаткин⁵. Тогда на должность начальника штаба Верховного главнокомандующего предполагали назначить генерала В. В. Сахарова⁶. Николай II в начале Русско-японской войны вынужден был отказаться от поездки на фронт с целью возглавить армию и тяжело переживал это. Провожая части в Маньчжурию, он сказал: «Пожалуй, было бы лучше, чем провожать войска, самому проводить их на фронт»⁷. В межвоенный период он лишь укрепился в этой мысли.

«При составлении мобилизационного плана на случай нападения на нашу западную границу в Генеральном штабе исходили из предположения, что во главе действующих армий станет сам Государь Император, – вспоминал дворцовый комендант генерал В. Н. Воейков. – Эта мысль, не покидавшая царя и в переживаемые перед войной тревожные дни, встречала неоднократно высказывавшееся Его Величеству несочувствие со стороны всех министров, кроме военного»⁸. По мобилизационному расписанию 1910 г. окончательно оговаривались полномочия и место расположения будущей Ставки: «Высшее начальствование над всеми вооруженными силами, как сухопутными, так и морскими, предназначенными действовать против держав Тройственного союза, объединяется в лице Верховного главнокомандующего; лицу этому непосредственно подчиняются главнокомандующие армиями фронтов, командующие армиями, не входящими в состав фронтов, и командующие морскими силами соответствующих морей. Штаб Верховного главнокомандующего формируется в Петербурге, затем – Лунинец или Минск»⁹. Этот документ, высочайше утвержденный 1 (14) мая 1912 г., тем не менее оставлял открытым вопрос о том, кто, собственно, возглавит Ставку.

Российский монарх со времен Петра Великого был прежде всего военным человеком, таковым являлся и последний император. Его доверие к своим вооруженным силам было практически абсолютным¹⁰. Русские цари неоднократно становились во главе армий, в качестве примера можно назвать Ивана Грозного, Алексея Михайловича (который вызывал у Николая II особую симпатию), Петра Великого, Александра I, при действующих армиях находились Николай I, Александр II, левым флангом Дунайской армии во время Освободительной войны 1877–1878 гг. командовал в бытность наследником цесаревичем Александр III. С другой стороны, назначение на должность главнокомандующего великих князей вовсе не было традицией, как это принято считать. Может быть, это произошло потому, что от Петра I до Павла I мужская линия династии была отнюдь не многочисленна.

При армии во время Швейцарского похода и Наполеоновских войн находился великий князь Константин Павлович, и только во время Освободительной войны главнокомандующим Дунайской армией был великий князь Николай Николаевич (старший), а главнокомандующим Кавказской армией – великий князь Михаил Николаевич, братья императора Александра II. Их командование никак нельзя признать удачным. Не отличились в качестве полководцев, за исключением Петра Великого, и русские императоры. В истории, таким образом, находилось оправдание и для желания императора лично возглавить армию, и для назначения великого князя, тем не менее воспоминания о более или менее удачной войне 1877–1878 гг. и неуверенность Николая II привели к тому, что в 1914 г. Верховным главнокомандующим был назначен Николай Николаевич (младший)¹¹.

Это назначение стало результатом колебаний императора и сложных интриг в его окружении. Генерал П. К. Кондзеровский, к началу войны служивший уже шесть лет генерал-квартирмейстером Главного штаба и занимавший в Ставке пост дежурного генерала, дает такую картину обстановки: «К Н. Н. Янушкевичу я заходил все же каждый день. Он рассказал мне, что вопрос о том, кто будет Верховным главнокомандующим, решен был не сразу, ибо Государь Император сам хотел стать во главе армий, но министры упросили Его Величество не оставлять управления государством»¹². В начале войны Николай II находился под сильнейшим влиянием воспоминаний о войне 1812 г. (это отразилось и в манифесте об объявлении войны). Он сам, по примеру Александра I, хотел возглавить армию, но встретился с сопротивлением своего правительства, к которому, к удивлению императора, присоединился и военный министр¹³.

Все решилось на заседании правительства под председательством императора в Петергофе. Оно состоялось на так называемой «Ферме» – в павильоне в дворцовом парке, состоявшем из зала и небольших пристроек. Посредине этого зала был установлен стол, окруженный старинной мебелью. Здесь и собрались министры. Во главе стола сидел Николай II, справа от него – И. Л. Горемыкин, слева – В. А. Сухомлинов. Император заявил о том, что желал бы дать Совету министров некоторые полномочия на период его отсутствия – решение им было уже принято¹⁴. «Он нам сказал, – вспоминал П. Л. Барк, – что после печальной японской войны его постоянно мучила мысль, будто он не выполнил своего долга Верховного вождя армии и флота. Когда военное положение наше на Дальнем Востоке сделалось критическим, на его обязанности лежало стать во главе армии. Верховный вождь должен переносить вместе со своими воинами все испытания судьбы, и он до сих пор не может простить того, что он не отправился в действующую армию, когда ее стали преследовать неудачи. Поэтому он решил, в случае если Промыслу Божьему угодно ниспослать нам новые тяжкие испытания, не медлить ни одного дня и сейчас же стать во главе войск»¹⁵.

Сразу после этого выступил И. Л. Горемыкин, который со слезами на глазах умолял императора не покидать столицу. Глава правительства пользовался абсолютным доверием, его речь произвела видимое впечатление. Затем последовали выступления главноуправляющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеина и министра юстиции И. Г Щегловитова. Последний, ссылаясь на пример Петра Великого и случай с Прутским походом, доказывал важность нахождения монарха в столице¹⁶. Против идеи императора выступил даже министр Двора граф В. Б. Фредерикс. Мысль практически всех выступавших сводилась к простой формуле: «Личность монарха должна находиться вне досягаемости какой бы то ни было критики»¹⁷. Заключительное слово сказал военный министр, к которому обратился Николай II. Он также выступил против, аргументируя свою позицию нежеланием идти против большинства коллег по правительству. «Значит, и военный министр против меня», – заключил государь и на отъезде в армию больше не настаивал», – вспоминал В. А. Сухомлинов¹⁸.

При этом, как отметил морской министр И. К. Григорович, император, согласившись с мнением своих министров, все же заметил, «что впоследствии этот вопрос еще раз нужно обсудить»¹⁹. По свидетельству В. Н. Воейкова, первоначально императора уговорили назначить главнокомандующим В. А. Сухомлинова, но тот неожиданно предложил кандидатуру великого князя Николая Николаевича (младшего)²⁰. Это произошло вскоре после совещания в Петергофе, и В. А. Сухомлинов ответил, что он против перемещения в начале войны начальствующих лиц, так как это может вызвать нежелательные импровизации в составе командования.

Затем возник вопрос о Николае Николаевиче, и это было естественно. Образ великого князя среди военных был устойчивым и в целом положительным: «Человек крупного размаха, прямой, решительный, получивший законченное высшее военное образование, имевший за собою опыт турецкой войны, связанной с популярным именем его отца – великого князя Николая Николаевича (старшего), импонировавший своею внешностью, прошедший, наконец, ряд строевых должностей от младшего офицера до главнокомандующего столичным округом включительно, – в таком виде рисовался облик великого князя России»²¹. Из этих качеств у военного министра не было только импозантной внешности. Николай II первоначально планировал назначить Николая Николаевича командующим 6-й армией, которая должна была охранять подступы к Петербургу²². Военный министр заявил, что опасается сопротивления со стороны такого подчиненного, и поэтому хотел бы получить заверение самого великого князя, что он откажется от главнокомандования. Однако он неожиданно для В. А. Сухомлинова согласился принять этот пост²³.

19 июля (1 августа), в день объявления войны, император вызвал Николая Николаевича «и объявил ему о его назначении Верховным главнокомандующим вплоть до моего (то есть Николая II. – А. О.) приезда в армию»²⁴. Итак, с самого начала великий князь был предупрежден о том, что это назначение носит временный характер. Знала об этом и вся страна. 20 июля (2 августа) 1914 г. Правительствующему сенату был дан именной высочайший указ: «Не признавая возможным по причинам общегосударственного характера стать теперь же во главе Наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали Мы за благо Всемилостивейше повелеть Нашему Генерал-Адъютанту, Главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу от кавалерии Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу быть Верховным Главнокомандующим»²⁵. Таким образом, и в официальном документе также содержался намек на то, что назначение великого князя носит вынужденный и временный характер. Это сразу поставило Верховного главнокомандующего, получавшего огромную власть, в весьма двойственное, если не в ущербное положение.

Одновременно с этим назначением был подписан и указ о созыве Государственной думы²⁶. Ее председатель немедленно воспользовался случаем для того, чтобы заступиться перед великим князем за орган кадетской партии – газету «Речь», закрытую за антивоенные статьи П. Н. Милюкова, выступавшего за локализацию австро-сербского конфликта и рекомендовавшего «строгое воздержание от каких бы то ни было поощрений по адресу Сербии»²⁷. Правда, после ответа Белграда на ультиматум Вены газета кадетов признала, что дальнейшие претензии австрийцев были уже явно неуместны и что «Сербия уступила в большей мере, чем можно было ожидать»²⁸, а 20 июля (2 августа), по словам лидера партии, «Речь» должна была содержать статьи резко антигерманской направленности, но в этот день газета была закрыта военной цензурой²⁹. Последними ее публикациями стали рассуждения о нарушении прав свободно мыслящей личности в результате мобилизации. Закрытие «Речи» явилось полной неожиданностью для ее редакции³⁰.

Атмосфера единения первых дней войны захватила и М. В. Родзянко, его энергия ловко использовалась кадетами, которые весьма точно и характерно отзывались о нем: «Когда надо звонить в колокола, он хорош, но служить обедню мы его не пригласим»³¹. Случай с «Речью» давал М. В. Родзянко возможность укрепить свое положение среди левых в Думе, и он решил заступиться: «Милюков наглупил, – сказал я, – и сам не рад. Возьмите с него слово, и он изменит направление. А газеты нам так будут нужны»³². П. Н. Милюков в действительности написал гораздо более жесткую статью, где говорилось о «сербских свиньях», которых стоило бы «проучить», но в этом виде ее не пропустили однопартийцы³³. По меткому определению П. Б. Струве, «у Милюкова полголовы русского радикального интеллигента, а полголовы – болгарина (имелись в виду его проболгарские и антисербские притрастия. – А. О.)»³⁴. П. Н. Милюков был действительно «сам не рад»: общественность не поддержала его призывы, а часть влиятельных членов ЦК выступила с резкими протестами против курса лидера партии, может быть, в первый раз за время ее существования³⁵. Издатели «Речи» через прессу также обратились к Николаю Николаевичу с просьбой разрешить им продолжить издание газеты, публично заявив о готовности выполнить свой патриотический долг³⁶.

В результате на следующий день после заступничества М. В. Родзянко газета кадетов была открыта. Формально в опубликованном «Разрешении издания газеты «Речь» говорилось об утвержденном прошении ее издателей: «Его Императорское Высочество в твердой уверенности, что все, без единого исключения, органы русской печати исполнят в эти исторические дни свой долг перед Государем и Россией, соизволит удовлетворить это ходатайство»³⁷. Передовица вновь вышедшей «Речи» была посвящена небывалому подъему, который переживала страна, и той роли, которую вопреки надеждам недругов должна была сыграть в этот момент Дума: «Но, созывая теперь Государственную думу для устранения внутренних распрей, наш Государь не ошибся. Дума встанет как один человек и перед лицом внешнего врага, угрожающего «чести, достоинству, целости России и положению ее среди великих держав», в ней не будет – мы в этом уверены – никаких внутренних распрей. Будет одно желание – показать этому врагу, что там, где он рассчитывал найти элементы слабости, он встретит, к своему удивлению и разочарованию, только элементы силы»³⁸.

Таким образом, применение «элемента силы» на внутреннем фронте оказалось весьма эффективным. «Потенциально война развязывала руки правительству в отношении внутреннего врага, – отмечает современный исследователь. – Социалистическое и радикально-либеральные движения уже самим фактом начала войны и неизбежного ужесточения административного произвола ставились на грань внутреннего кризиса. Вместе с тем положение в один день приняло отчетливые очертания, что облегчало либералам возможность сориентироваться и занять свое место в новой политической обстановке. Однако их позиция не была столь определенной, как это обычно принято изображать в историографии. Прежде всего, далеко не вся либеральная оппозиция испытывала тот «патриотический угар», в котором ее уличали отечественные историки»³⁹.

Итак, 20 июля (2 августа) император подписал указ о созыве 26 июля (8 августа) 1914 г. специальной сессии Думы⁴⁰ (ее заседания были прекращены императорским указом от 11 (24) июня с 30 июня (13 июля) по 1 (14) ноября)⁴¹. Работа сессии началась 26 июля (8 августа), уже во время военных действий. В ответ на императорский манифест об объявлении войны с приветственным словом выступил М. В. Родзянко. Он заявил о полной поддержке правительства и указал на основное занятие народных представителей в этой ситуации: «Мы, остающиеся дома, приемлем долг работать не покладая рук в деле обеспечения оставшихся без кормильцев семей. И пусть там, в армии нашей, знают, что не на словах только, но и на деле мы не допустим их до острой нужды»⁴².

Избранники бурно приветствовали присутствовавших послов Сербии, Англии, Франции и Бельгии и весьма благосклонно выслушали речи председателя Совета министров, министров иностранных дел и финансов. «Правительство добросовестно искало мирного исхода из создавшихся осложнений, – заявил И. Л. Горемыкин, – не оставляя даже слабой надежды отдалить надвинувшуюся кровавую бурю. Но есть предел и русскому миролюбию. Вполне осознавая лежащую на нем тяжелую ответственность, Императорское правительство не могло, однако, покорно отступить перед брошенным ему вызовом. Это означало бы отказаться от положения России среди великих держав. Это была бы роковая ошибка, она нас унизила бы, но не изменила не нами решенного хода событий (выделено мной. – А. О.). Война начата, и теперь нам остается только повторить прозвучавшие на весь мир слова: «Мы доведем эту войну, какая бы она ни была, до конца»⁴³.

Глава правительства нашел и слова, особенно тепло принятые думцами: «Законодательные учреждения должны знать, что и впредь они будут досрочно созываемы, если по чрезвычайным обстоятельствам это будет признано необходимым (выделено мной. – А. О.). На вашу долю, господа, выпала великая и торжественная задача быть выразителями народных дум и народного чувства. Правительство исполняло и исполнит свой долг до конца; теперь ваш черед, господа члены Государственной думы. В эту торжественную минуту я от имени правительства призываю вас всех, без различия партий и направлений, проникнуться заветами Царского манифеста, да будут забыты внутренние распри, и сплотиться вместе с нами вокруг единого знамени, на котором начертаны величайшие для всех нас слова: «Государь и Россия»⁴⁴. Эта речь неоднократно прерывалась бурными аплодисментами, однако трудно сказать, что последний призыв был действительно поддержан всеми слушателями. Тем не менее они тепло встретили С. Д. Сазонова, весьма просто описавшего смысл войны: «Владычества Германии и ее союзницы в Европе мы допустить не можем. Те же побуждения руководят нашими союзниками»⁴⁵.

Министр финансов известил думцев о том, что сразу же после объявления войны был приостановлен обмен кредитных билетов на золото, и внес проект о выпуске новых кредиток на сумму в 1,5 млрд рублей. Бумажная масса была обеспечена золотом наполовину, что, кстати, превышало золотое обеспечение германской марки в мирное время – там была принята норма в одну треть. П. Л. Барк отчитался о проделанной его ведомством за последние недели работе. После объявления ультиматума Сербии Министерство финансов России вывезло из Германии процентные русские бумаги на сумму в 20 млн рублей и перевело из этой страны в Россию, Англию и Францию около 100 млн рублей из средств Государственного казначейства и Государственного банка. Министр обещал пойти «на самые широкие затраты» для содействия местным органам самоуправления в организации помощи семьям призванных в армию и предложил Думе согласиться на повышение акцизов на пивоварение, а также цен на вино и табак⁴⁶.

Настроение думцев казалось безоблачным, сессия затянулась на три с половиной часа, при этом вопрос о принятии трех законов о военных кредитах занял всего несколько минут. Представители различных национальных меньшинств заявляли о своей полной лояльности империи и готовности защищать ее с оружием в руках. Польская фракция также выступила с заявлением о готовности защищать славянство как во времена Грюнвальда⁴⁷. Секретарь польского коло В. Ф. Яронский заявил: «Мировое значение переживаемого времени должно отодвинуть на второй план все внутренние счеты… Пусть пролитая наша кровь и ужасы братоубийственной для нас войны приведут к соединению разорванного на три части польского народа»⁴⁸. Таково было настроение этих дней.

О своей поддержке войны и желании объединить свой народ, «раскроенный надвое» (очевидно, имелись в виду претензии на Мемель, к тому времени полностью немецкий город), заявили и литовцы. Кадет М. М. Ичас тоже вспомнил при этом о Грюнвальде⁴⁹. Наиболее кратким, выдержанным и полным достоинства было выступление представителя остзейских немцев барона Г. Е. фон Фелькерзама, входившего во фракцию земцев-октябристов: «От имени моих политических друзей имею честь заявить, что искони верноподданное немецкое население Прибалтийского края всегда готово встать на защиту Престола и Отечества, что мы не только будем голосовать за предложенные кредиты, но по примеру наших предков готовы жертвовать жизнью и имуществом за единство и величие России»⁵⁰. Между тем в Курляндии, у Либавы, на границе с Восточной Пруссией уже прозвучали первые выстрелы войны.

Это вдохновило прогрессиста Я. Ю. Гольдмана, представлявшего негерманскую часть жителей края: «Но повелитель Германии глубоко ошибался, если он думал, что эти выстрелы найдут отзвук в местном населении в каких-нибудь враждебных выступлениях против России. Наоборот, от населения Прибалтийского края, где подавляющее большинство латыши и эстонцы, в ответ на этот выстрел столь же громко прогремело: «Да здравствует Россия!». И так будет и дальше, даже при самых тяжелых испытаниях. Среди латышей и эстонцев нет ни одного человека, который бы не сознавал, что все то, что ими достигнуто, это достигнуто под защитой русского орла, и что все то, что латыши должны еще достигнуть, возможно только тогда, когда Прибалтийский край и в будущем будет как нераздельная часть великой России»⁵¹.

О готовности еврейского народа выполнить свой долг перед страной заявил кадет Н. М. Фридман⁵². Тем не менее говорить о демонстрации единства всех политических сил в Думе не приходится. И дело даже не в том, что заявления о лояльности представителей одних народов звучали явным вызовом другим. Весьма двусмысленной была поддержка левого крыла Думы. Председатель трудовой группы А. Ф. Керенский выступил почти с революционной речью: «Мы непоколебимо уверены, что великая стихия российской демократии (выделено мной. – А. О.) вместе со всеми другими силами дадут решительный отпор нападающему врагу и защитят свои родные земли и культуру, созданные потом и кровью поколений! Мы верим, что на полях бранных в великих страданиях укрепится братство всех народов России и родится единая воля – освободить страну от страшных внутренних пут (выделено мной. – А. О.)!»⁵³.

Двоякое прочтение слов будущего «калифа на час» образца 1917 г. вряд ли было возможно. Впрочем, он и сам решил исключить эту возможность в эффектном завершении своего выступления: «Русские граждане! Помните, что нет врагов у вас среди трудящихся классов воюющих стран. Защищая до конца все родное от попыток враждебных нам правительств Германии и Австрии, помните, что не было бы этой страшной войны, если бы великие идеалы демократии – свобода, равенство, братство – руководили деятельностью правящей России и правительств всех стран… Крестьяне и рабочие, – все, кто хочет счастья и благополучия России, в великих испытаниях закалите дух ваш, соберите силы и, защитив страну, освободите ее (выделено мной. – А. О.)»⁵⁴.

В унисон с представителем трудовиков выступил и социал-демократ В. И. Хаустов: «Сознательный пролетариат воюющих стран не мог помешать возникновению войны и тому разгулу варварства, который он с собой несет. Но мы глубоко убеждены в том, что в международной солидарности трудящихся масс всего мира пролетариат найдет средства к скорейшему прекращению войны. И пусть условия мирного договора будут продиктованы не дипломатами, а самим народом; и вместе с тем мы высказываем глубокое убеждение, что эта война окончательно раскроет глаза народным массам Европы на действительный источник насилий и угнетений, от которых они страдают, и что теперешняя вспышка варварства будет в то же время и последней вспышкой»⁵⁵.

Это было весьма типичным выступлением представителя этой партии, занявшей весьма своеобразную позицию, так сказать, «революционного непобежденчества». И. Г Церетели вспоминал: «.и на наше суждение о войне, в очень существенной части, практические потребности нашего движения оказывали решающее влияние. Наилучшим исходом войны мы считали такой мир, который был бы заключен не в условиях военного торжества той или иной стороны, а под давлением народных движений… Пораженчество было для нас совершенно неприемлемо. Но ненависть к самодержавию влияла и на нашу оценку войны, и выражалось это в том, что, отвергая пораженчество, мы держались идей абсолютного нейтралитета и настаивали на равноценности военного торжества той или иной коалиции. События показали, насколько такой взгляд был ошибочен»⁵⁶.

К этим выступлениям фактически присоединился и П. Н. Милюков: «Фракция народной свободы неоднократно говорила в Государственной думе о тех вопросах, которые были затронуты двумя первыми ораторами (то есть А. Ф. Керенским и В. И. Хаустовым. – А. О.). Ее мнение по этим вопросам всем хорошо известно, и, конечно, никакие внешние обстоятельства не могут изменить этих мнений (выделено мной. – А. О.); когда настанет время, фракция вновь заговорит о них и вновь будет указывать на единственный возможный путь к внутреннему обновлению России. Она надеется, что пройдя через тяжкие испытания, нам предстоящие, страна станет ближе к своей заветной цели»⁵⁷. Весьма сомнительно, что заветная цель кадетов совпадала с желаниями страны, и это было доказано на деле в феврале – марте 1917 г.