Текст книги "Остров без пальм"
Автор книги: Олег Раин
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Олег Раин
ОСТРОВ БЕЗ ПАЛЬМ
Хотите страшилку?
Так вот… Во-первых, меня зовут Ксюша. Дурацкое имя, верно? Но вот родители поломали головы, почесали в затылках и нарекли. Я ведь глупенькая была, – не то, что возразить, вообще говорить не умела.
А во-вторых, месяц назад мне исполнилось тринадцать. Тоже число из нелепых, ни рыба ни мясо. Вроде уже не ребенок, но еще и не человек – чертова дюжина, словом. А самое грустное, что за эти тринадцать лет я ни разу еще ни с кем не целовалась. Ни с одним – даже самым сопливым мальчишкой! Честно-честно! Братик Глебушка, конечно, не в счет, как не в счет папа с мамой и прочие дальнобойные родственники. На том же Западе, по слухам, бойфрендами в одиннадцать лет обзаводятся. В мусульманском мире в этом возрасте и вовсе в жены берут! Ни школы тебе, ни учебы муторной, сразу бац! – и под венец с готовеньким мужем, а там и дети не за горами, – пеленки, самокаты, мотоциклы, внуки. Но мне вот тринадцать жахнуло, а я до сих пор оставалась одинокая, нецелованная – принцесса без перин и горошин. Жила себе, надувала губки и знать не знала, что главная беда – совсем даже не в отсутствии мальчишек.
Потому что в один прекрасный день приехал Бизон и забрал нашу маму. Вместе с Глебушкой и парой чемоданов вещей в придачу. Забрал добровольно-принудительно, поскольку мама отправлялась с ним по собственному желанию и нашему нехотению. Только кто нас спрашивал? И Глеба, кстати, тоже никто не спросил. В восемь лет таких вопросов вообще не задают, – хватают под мышку и уносят. Все равно как шляпную коробку или кулек с мусором.
А потому, хотите знать, что такое тринадцать лет, – так я объясню. Это тоска и злость в одном флаконе. И еще – это та самая штука, о которой к старости забывают настолько, что не могут потом вспомнить даже по фотографиям и дневникам. Эффект выветривания. Или как сказали бы ребятки из нашего компьютерного класса – нормальное переформатирование. Раз! – и нет ничего. То есть почти ничего. Только мутноватый отблеск на дне памяти. Как зеркальце, утонувшее в водоеме. А уж мое-то утонет, ой, как глубоко. Поскольку мои тринадцать лет превратились в настоящий водораздел. Между заполненным сказками прошлым и седым нахмуренным будущим. Да какой там водораздел! – самый настоящий раздел. Семьи, имущества и всего остального. Как вы понимаете, в число этого «остального» угодила и я.
Потому что приехал этот мерзкий жирный Бизон и… Впрочем, об этом, я, кажется, говорила…
Сказать по правде, не таким уж мерзким он был. Иначе – зачем бы мама пошла с ним? Конечно, животастый, с двойным подбородком, зато высоченного роста, плечистый, с властной осанкой. Подобрать такому костюм, верно, было непросто. Но он их все-таки где-то находил. Думаю, при его деньгах невыполнимых задач вообще не было. Мы являли собой семью среднего достатка, его же семья наш достаток считала несомненным недостатком. И это было объяснимо. Поскольку Бизон обожал деньги. Он ими оклеивал весь видимый и невидимый мир. Свой, разумеется. Кстати, единственные слова, с которыми он обратился ко мне, означали предложение сладкого местечка в его фирме. Я отказалась, а он, похоже, выпал в осадок, хотя внешне этого не показал. Разве что мелькнуло секундное непонимание на лице и погасло. Люди, отказывающиеся от заработка, наверняка, казались ему инопланетянами. Зачем жить, если нельзя вкусно есть, щеголять в барском прикиде, гонять в роскошных лимузинах и отрываться на дорогих курортах? Вот мама, должно быть, его понимала, а я нет. Да что там! – у Бизона даже глаза были похожи на рублевые монетки – такого же металлического оттенка. Но, елки зеленые! – какой мед они источали, когда Бизон поворачивался к моей матери. Вот на что она клюнула, а вовсе не на деньги. Правда, нам от этого было не легче.
Тратить остаток жизни «в захолустье и нищете» мама решительно не желала, и нас половинили все равно как арбуз. Это нам, это вам…
Пока мама уговаривала папу не волноваться и не ругаться, Бизон не вмешивался. Кстати, и не Бизоном его звали, а Маратом Аркадьевичем Владимирским. Это я из визитки вычитала. То есть вычитала и тут же забыла, потому что весь наш поселок именовал этого человека Бизоном. За тяжелый нрав, за мощный загривок, за примесь американизма во всем, что он носил, пил-ел и на чем ездил. Вот и сейчас двое его помощников, таких же мордастых и рослых, волокли и устраивали мамины чемоданы в хозяйском «хаммере». Если кто не знает, то «хаммер» – такое огромное корыто на колесах-жерновах. А еще он напоминает культуриста-качка, уважающего пошире расставить руки и ноги. То есть «хаммер» настолько широк, что там, где втиснется две «Оки» и запросто проедет «Нива», он непременно застрянет, как лиса меж двух березок. Правда, скорости и мощностей этой прожорливой машине не занимать, и неудивительно, что люди с байскими комплексами западают именно на этот агрегат. И ни на чем ином разъезжать по нашим пыльным дорогам Бизон просто не мог. Либо на танке, либо на «хаммере». Кстати, и фар на его скуластой машине насчитывалось не меньше десятка, и сигнал напоминал рев слона. Такие джипы я видела по телеку в боевых сводках из Ирака с Афганистаном. Для полной схожести не хватало разве что пулемета на крыше. Но и без пулемета мордастый Марат Аркадьевич был способен на агрессию. Он и сейчас подлейшим образом разлучал меня с мамой и братиком. Впрочем, Глебушка, дурачок такой, был уже куплен с потрохами. Моего братца попросту усадили за руль «хаммера» и дали поиграть с переключением скоростей. Он и взялся играть, абсолютно отрешившись от действительности. Ухал, гудел и фыркал – верно, воображал себя гонщиком серебряной мечты, кривоносым таксистом из фильмов Люка Бессона, водителем космокрейсера и еще бог знает кем.
Папа же угрюмо стоял на крыльце и сжимал в руках незаряженную бескурковку. То есть я-то знала, что ружье не заряжено, а он, вероятно, об этом понятия не имел. О чем вообще может знать человек, когда у него забирают сына и увозят жену? Я не сомневалась, что в голове у него вихрились совсем иные мысли.
– Успокойся, Димочка! Признайся, всё к тому и шло. Зачем себя и других мучить? И, пожалуйста, не при детях… – мама говорила быстро и неубедительно, левой рукой теребя ворот папиной рубашки, правой застегивая и расстегивая свой собственный. Циркулем расставив ноги, Бизон стоял на некотором отдалении и с каменным выражением на лице следил за переговорами. Он напоминал этакую базальтовую скалу, а вернее – обелиск из тех, что устанавливают воинам-победителям. Только сам Бизон походил сейчас на оккупанта и захватчика. Поскольку стоял на нашей территории возле грядки с цветами, посаженными когда-то мамой – всего-то в нескольких шагах от нашего домика. В один из моментов до отца тоже дошла эта простая и обидная мысль. Потому что, не дослушав маму, он быстро вскинул ружье и прицелился в Бизона. Я одна сохранила спокойствие, все прочие восприняли происходящее вполне серьезно. Мама с криком ударила по стволу снизу вверх, Бизон пружинисто присел, а ружье всего-навсего сухо щелкнуло – точно переломили тоненькую веточку.
– Псих… – Бизон отер лоб рукавом пиджака, по-борцовски поворочал шеей. Голова его, напоминающая шишковатый валун, тяжело провернулась справа налево. Казалось странным, что при этом не слышится каменный скрежет. Очевидно, что ни остеохондрозом, ни радикулитом этот человек не страдал.
– Шизоид, – снова пробурчал Бизон и скупо улыбнулся. Похоже, поступок отца ему даже понравился. Он как бы развязывал ему руки. А то получалось, что Бизон приехал сюда на своем бульдозере-джипе – да не один, а с помощниками, да еще развязал боевые действия, начал брать пленных – и все это в войне против маленькой беззащитной семьи. Теперь неожиданно выяснилось, что не такая уж беззащитная она была – эта семейка местных Адамсов. Значит, шансы уравнивались и совершаемые действия становились как бы честными и правомерными.
– Забрать у него винтарь? – поинтересовался один из помощников. Бизон кивнул, и стриженный секьюрити, приблизившись к отцу, взял из его рук двустволку. Отец не воспротивился. Только на один-единственный «выстрел» его и хватило.
Помощник Бизона переломил ружье, заглянул внутрь, даже понюхал.
– Да из него уж год не стреляли, – сообщил он. – И патронник пуст… Конфискуем?
– Верни, – Бизон поморщился. – Поставь куда подальше… Наташ, нам пора.
Он звал не то, чтобы по-хозяйски, однако с той ноткой властности, что обычно выдает любого начальника. Я увидела, как перекосилось папино лицо, и, перебежав двор, торопливо обняла его за плечи.
– Не надо, Дима, – мама погладила отца по груди. – Не надо при детях…
Она явно не знала, что еще сказать.
– За Глебушкой мы будем, конечно, присматривать. Ты, Ксюша, тоже присматривай… За отцом. И хорошо учись, прибирайся по дому, салаты готовь…
Конечно! Хорошо учиться, прибираться и готовить салаты – это было сейчас самым важным! У меня даже слезы на глаза навернулись. Но, совершив жуткое усилие, я их сглотнула. Прямо глазами и втянула обратно. Не хватало еще, чтобы Бизон увидел, как я реву!
– Ты еще к нам приедешь? – все же спросила я. Спросила ужасным скрипучим голосом. То есть хотела спросить по-человечески, но голос – он всегда такой – отказывает в самые ответственные минуты.
– Конечно, приеду! – фальшиво заулыбалась мама. И даже руками всплеснула. Мне сразу стало понятно, что приезжать сюда она не собирается. Это папа любил наш дом, каждый год обустраивал террасу, без конца поправлял виноградные побеги, сажал в саду то груши, то яблони, скрещивал там что-то и с чем-то, за айвой привез хурму с инжиром, выделил место для кукурузы. Строил, короче говоря, рай в шалаше. Маме же наш «шалаш» никогда особенно не нравился. Исключение представляли цветы на двух ее грядках да, пожалуй, еще гамак под раскидистой яблоней, на котором втроем с Глебушкой и очередным женским романом она любила покачиваться в полуденную жару. Я скрипнула зубами и сжала папины плечи покрепче.
Вот так в жизни и получается: проектируют полнометражный высотный дом, а строят сарай; мечтают о рае, а получают маленький и неказистый ад. Я бы даже сказала – «адик», поскольку на полноценный ад наши адики обычно не тянут. Но для ссор, развода и боксерских раундов этого, видимо, хватает.
– Кстати, вы тоже можете приезжать к Глебу! – встрепенулась мама. – Хоть каждую неделю. Он будет очень рад…
– Наташ! – снова позвал Бизон, и я испытала приступ ярости. Даже попрощаться по-человечески нам не давали! Тоже, наверное, могла бы схватить ружье, как папа. И выстрелила бы! – только уже по-настоящему, – патроны-то лежали не в чьем-нибудь, а в моем кармане. Но, конечно, ничего этого я делать не стала. Потому что все было бесполезно и от стрельбы никто бы ничего не выиграл.
Под нашими молчаливыми взглядами мама вышла за калитку, с грацией голливудской звезды забралась в джип. Машина, кстати, ей тоже шла. Как шло все то, что она надевала. Мама вообще была яркой женщиной – высокой, стройной, улыбчивой. Не все улыбки, правда, красили ее, как и помада, между нами говоря, но об этом она все еще не догадывалась.
Глеба усадили маме на колени, помощники лихо заняли свои места, и тяжеленное авто тронулось в путь. Качнувшись на повороте, ухнуло в случайную промоину, но скорости не замедлило. И странно, между прочим. Во всяком случае, смотрела я вслед машине так, что взглядом могла бы проколоть все ее толстенные колеса разом, включая запасное, красующееся сзади, словно свернутый кренделем крокодилий хвост…
* * *
С цветами и деревьями обычно не разговаривают, а вот я разговаривала. Конечно, когда никто поблизости не стоял и не смотрел на меня сумасшедшими глазами. Только сумасшествие здесь ни при чем. Болтают же с собачками комнатными, с лошадьми, с кошками, даже с хомяками и свинками! – почему же не поговорить с цветком? Или с молодым деревцем кедра? Скажу больше: с растениями даже приятнее разговаривать – они слушают. Они все понимают и всегда готовы к сочувствию.
– Что стряслось? – шепнула мне растущая у крыльца слива.
– Ничего! – зло ответила я и бездумно оборвала пару листков. – Будто сама не видела!
Слива вздохнула и промолчала, она была мудрее иных взрослых, и, обозлившись еще больше – уже на себя, сердитую дуру, я растерла несчастные листки в ладонях, сдула их сморщенные оболочки в траву. В другой раз наверняка бы извинилась перед сливой, а тут пошагала себе дальше, даже не оглянулась.
В детстве мы все заблуждаемся. В частности, в своих мыслях про взрослых. Думаем, что они умные и справедливые, что все и про все знают. А потом вдруг выясняется, что это не так, что любимое занятие взрослых – это войны, деньги и экономические кризисы, что сплошь и рядом усатые и седые дядечки выясняют и никак не могут выяснить друг с другом отношения, что даже министры с академиками путаются в вещах, которые понятны малышне без всяких доказательств.
Вот и сейчас от всего случившегося хотелось ругаться и бить посуду. Хотелось даже вырвать клок волос, расцарапать кожу или что-нибудь поджечь. Я вытащила из кармана зеркальце и раздавила его ударом пятки. Сияющее и улыбчивое, оно хрустнуло и поблекло. И будто даже пискнуло: «за что?», но я уже торопливо присыпала зеркальце землей. Легче мне не стало.
Многие из моих знакомых спасаются от депрессий музыкой. Скажем, орут на них дома за двойки или пропуск уроков, а они напяливают на голову наушники, врубают на полную громкость какую-нибудь «Шуба-дубу» и в ус себе не дуют. Но я в музыку нырять не стала, я думала. Напряженно – и потому совершенно беспорядочно. Во-первых, про маму, а во-вторых, про всех нас – про Глебушку, папу и меня. А точнее, про то, как мы жили до сих пор и как придется нам жить дальше. Семья ведь это когда обязательно папа с мамой. Детей может быть сколько угодно – хоть один-разъединственный, хоть дюжина, но настоящих родителей всегда двое. А если они разбегаются и разъезжаются, то это уже не семья. То есть я видела в телепередачах, как некоторые брошенные мамы гордятся тем, что вырастили нормальных детей без пап, но даже мне было ясно, что чаще всего они хорохорятся. Они, конечно, молодчаги, даже героини, наверное, но я-то знаю деток, выросших без пап. Один Витька Анциферов чего стоит. Умный, как Галилей, и злой, как Карабас-Барабасыч. Что ни скажут при нем, он сразу комментирует. Да так – словно в компот соли с перцем подсыпает. Если шутят, он не смеется, а если ругаются, наоборот – радуется и только щепочки в огонь подбрасывает. И видно за версту, что насквозь несчастный человек. Может, потом и станет каким-нибудь жутким ученым или даже книгу суперскую напишет, но друзей-то ох как ему трудно будет найти! Тут ведь все просто: если не научились дружить папа с мамой, откуда взяться дружбе у детей? Был вот у меня недавно день рождения, так Витька пришел и ушел. То есть что-то даже принес с собой в свертке, но посмотрел на подаренный Юлькой плеер, на огромную ракету-шутиху, купленную Егором, и даже разворачивать свой гостинец не стал. Ракету назвал уродцем, плеер – погремушкой, скорчил недовольную мину и ушел. Спрашивается, чего хотел, зачем приходил? Я, кстати, его и не приглашала вовсе. Странный тип!
А еще в классе у нас есть Нинка – тоже растет без отца. Вся из себя затюканная, боязливая. Ходит, ссутулившись, глядит на всех исподлобья. Давно бы задразнили, если бы не наша компания. Нам с Махой и Юлькой приходится ее опекать, и здесь тоже все абсолютно понятно. Если в тылу у тебя сразу двое, это одно, а когда только мама, да и та сердита на весь белый свет, какая уж там поддержка! Тем более что мать у Нинки суровая, – может и в нос кулаком сунуть, и затрещину дать. Вот Нинка и растет, как былинка. Перед каждым ветром готова склониться. А мы не даем. Учим жизни вместо беглого папаши. Чтобы тоже, значит, умела все – и пальцы веером, и хвост пистолетом. Хотя смешно, конечно, – какие учителя из тринадцатилетних пигалиц? Но ведь пыжились, старались! И я пыжилась, сколько могла. А теперь вот тоже – стану, как Нинка. С отцом, но без матери.
То есть моя потеря даже больше. Меня ведь и брата лишили. Родного! Конечно, Глеб – подарочек еще тот! Бывает порой таким вредным, что хочется схватить швабру и треснуть по кумполу. И ныть умеет, будь здоров, и пакости делать. Однажды взял папин пропуск, подрисовал на фотографии фуражку с кокардой, усы запорожские, а снизу подписал «ГЛИБ». То есть как бы переписал пропуск на себя. Мало того, что безграмотно переписал, так еще документ испортил. Это у него бзик такой – изготавливать всевозможные удостоверения с фотокарточками и печатями. А потом достал у мамы из сумочки гребешок и, выломав половину зубьев, сделал себе подобие маузера. Чекист, короче, – при удостоверении и оружии! Пока печать на удостоверении увеличивал, испачкал чернилами мою школьную блузку. Никого, в общем, не забыл. И влетело красавцу от всех разом – сначала от меня, потом от мамы, а затем от прибежавшего на шум папы. Качественно так влетело. Рыдающий Глеб убежал на террасу, забился под стол, а надутые родители разошлись по комнатам: мама занялась своим изуродованным гребнем, папа – разукрашенным удостоверением. Я забралась на диван и поначалу пробовала отвлечься чтением, но Глеб все ревел и ревел на террасе, не давал сосредоточиться. «Так и надо балбесу! – думала я, поглядывая на испорченную блузку. – В следующий раз подумает, прежде чем гадости делать»… А Глеб уже не ревел, а поскуливал. Совсем как щенок. И прикашливать даже начал. От долгого рева горло саднит, вот и кашляют детки. Словом, он ревел, а мы, каменногордые, молчали и делали вид, что не слышим. Потому что, действительно, виноват, потому что за преступлением следует наказание. Про это еще Достоевский писал. И еще сорок тысяч авторов. Так что все было правильно и справедливо. Только все равно: лучше бы Глебушка молча обдумывал свое поведение, а не выл, действуя нам на нервы. Я продолжала листать страницы, но буквы плясали перед глазами, смысл расплывался – все мое внимание поглощал плач Глеба. В какой-то из моментов я поняла, что сейчас не выдержу – схвачу что-нибудь потяжелее, побегу и врежу братцу, заставив умолкнуть.
Я и на самом деле не выдержала. Вскочив с дивана, метнулась на террасу, рысью сунулась под стол. Глеб сидел там эмбрионом, тискал руками свое горло и скулил. Я даже не сообразила поначалу, что он такое вытворяет. То ли царапает себя, то ли душит. Глазенки выпучены, лицо мокрое, еще и кулачком себе по голове бьет. Вроде как наказывает… И спина выгнута так, что позвонки кнопочками от шеи и до трусиков, – тощенький, несчастный, перед всем миром провинившийся, никому на свете не нужный…
Я даже не знаю, что со мной стряслось. Шмыгнула к братику под стол, обняла его и прижала к себе изо всех сил. Гладить начала по нелепым его позвонкам, по ребрам, по синякастым коленкам. И расцеловала все его распухшее от слез личико. Кажется, он еще пару раз пытался себя ударить, но я не позволила и тоже заплакала. Так мы и сидели вдвоем под столом, всхлипывая на два голоса, пока на террасу не вышел папа. Я видела его ноги, но не видела лица, но и у него с лицом, наверное, что-то происходило.
– Хватит, что ли… – робко позвал он.
Мы продолжали дружненько подвывать.
– Хорош, говорю. Подумаешь, бумажку испортил, – исправим как-нибудь…
Скрипнула дверь, и следом за отцом показалась мама. Ненатурально веселым голосом она сообщила, что достала из морозилки мороженое, что сегодня «всем можно», что хватит дуться и прятаться, пора выходить, и объявляется общее перемирие.
То есть в ту минуту она это случайно сказала. Я имею в виду: «перемирие», но в действительности так все и получилось. Мир ведь – это когда прочно и надолго, а перемирие – всего лишь пауза между боями. Но тогда у нас, в самом деле, все закончилось здорово. Были и чаепитие с мороженым, и виноватые улыбки родителей, и бурная радость «прощенного» Глебушки. А главное, что в тот вечер мы были единой семьей! Потому что любили друг друга, потому что готовы были прощать все на свете.
А еще мне припомнился другой случай, когда, катаясь на новеньком велосипеде, я наехала на камень и свалилась в кювет. Реально так свалилась – с визгом и кувырком через голову. Но хуже всего, что в траве таились какие-то ржавые трубы и битое стекло. О них-то я и поранила ноги. То есть и руки тоже поранила, но ноги сильнее. Из пореза на левой лодыжке кровь так и хлестала ручьем. Юлька, что была со мной, чуть в обморок не грянулась. Пришлось сначала ее приводить в чувство, а после уж браться за свои раны. Бинтов с собой у нас не было, и я пустила в ход кружевную маечку. Жалко, конечно, было, но хватило ума пожертвовать. Изляпалась, само собой: на шортиках, на фуфайке с кроссовками – повсюду алели жутковатые пятна. Но больше всего я огорчилась из-за велосипеда. Двухколесный «Салют» с удобно регулируемым рулем был куплен отцом всего-то за пару дней до злосчастного кульбита. Содранная краска, полдюжины сломанных спиц и спущенная шина – таков был итог неудачной поездки. Возвращаться домой было страшно, и мы с Юлькой, две малолетние дуры, возились какое-то время с велосипедом, гадая, как бы подкрасить его да незаметно подремонтировать. В результате домой я вернулась в сумерках, и уже тогда, помню, меня ощутимо покачивало и «кружило». Спрятав велосипед под навес, я еще сумела незаметно пробраться в детскую комнатку, но когда попыталась перебинтовать распухшую ногу, тот же Глебушка, перепугавшись вида крови, поднял переполох. А уж когда я разглядела бледные лица вбежавших в комнату родителей, мне стало совсем плохо. Нога к тому часу уже почему-то не болела, но даже встать и внятно объяснить, что же со мной приключилось, я была не в состоянии.
От той ночи у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, как задыхающийся отец нес меня на руках и что-то сбивчиво бормотал. То ли меня успокаивал, то ли себя. Я чувствовала, что ему тяжело, но он все равно бежал и бежал, лишь изредка переходя на шаг. А потом меня положили на плюшевое сиденье, и мы помчались в больницу. Доехали, как мне показалась за несколько секунд, а очнулась я уже от нашатыря. И были уколы, какие-то ядовито-горькие таблетки и опять порции нашатыря.
Позже мне рассказывали, что я повредила серьезные сосуды и потеряла много крови. А еще запросто могла получить заражение, но спас отец. Он-то сразу увидел, что рана серьезная и, подхватив меня на руки, пронес через весь поселок до знакомого владельца машины. А там уж меня отвезли прямиком в областную клинику к коллегам отцам.
Честно сказать, в больнице мне понравилось. Да и как не понравиться! До чего здорово было лежать в палате и принимать одного за другим друзей и родственников. Приходили Юлька с Машкой и Нинкой, заглядывали мальчишки из класса: Егор, Колька, Максим, даже Витька Анциферов – наш главный ворчун. И каждый дарил какую-нибудь безделушку. Само собой, приходили родители с Глебом, и все наперебой утешали, говорили добрые слова. Кстати, про злосчастный велосипед никто так и не вспомнил. Когда же я вернулась из больницы, выяснилось, что папа успел починить его и покрасить. Правда, ездить на нем мне еще долго разрешали лишь в пределах поселка, но в общем и целом история та закончилась благополучно. Даже подарок неожиданный получила. Папа с мамой сообща купили мне талисман – браслетик из сердоликовых камушков. Симпатичный такой – душевный! А на солнце он сиял таким светом, что у меня тут же поднималось настроение. Наверное, так оно и должно было быть. По гороскопу сердолик – как раз мой камень, который обязан оберегать от болезней и сглаза. Не знаю, как насчет сглаза, но болеть я с тех пор, в самом деле, перестала. Хотя важнее всего было другое: в том временном закутке родители на самом деле ЛЮБИЛИ меня и Глеба. Мы были чем-то важным в их жизни, и я совершенно не могла состыковать воедино то давнее замечательное с тем жутким, что случилось сегодня.
Хотя вру. Умом, конечно, понимала. Не дурочка же полная. И давно сообразила, что мама с папой нашли друг друга случайно. Красивая студентка из Харькова и молодой доктор, проверяющий у практикантов зрение. Конечно, папа не устоял. Чем-то, наверное, и маму сумел обворожить. Про глаза что-нибудь здоровское наплел, про бирюзу там с кораллами… А потом начались столкновения сторон, началось непонимание.
Конечно, у нас все друг друга не понимают: государство – народ, преподы – учеников, родители – собственных детей, но все равно ведь живем! Потому что знаем: мир – это джунгли, и каждый из нас мучится на своем маленьком необитаемом острове, тоскуя о бродяге Пятнице. Можно, конечно, слезы лить, а можно относиться вполне по-философски. Как я, например, к своему имени. Привыкла ведь! Временами даже нравится. Так и семья. Могли, наверное, потерпеть еще лет двадцать-тридцать. Потому что терпеть людей, которых любишь, гораздо легче, чем совершенно посторонних. Мы-то ведь с Глебом согласны были терпеть своих родителей! И миллион с лишним ошибок готовы были им прощать! Почему же они оказались слабее нас? Или слабость – еще один удел взрослых? Вот уж действительно прикол! Стоит вообще взрослеть, если с каждым годом что-нибудь да теряешь – терпение, силы, здоровье, чувства?
Я даже подумала вдруг, что, может, лучше и логичнее было бы жить наоборот? Скажем, воскресать после смерти, возвращаться к заплаканным родственникам и вместе с ними стремительно молодеть, наблюдая, как меняется мир, как из руин возникают старенькие дома, оживают вырубленные рощи, зарастают лесами и скалами облысевшие горы, а в водоемы возвращается рыба. И старики забывали бы о хромоте и больных спинах, превращаясь в юношей, обнимая своих возникающих из небытия родителей, бабушек и дедушек, находя под кроватями давно потерянные игрушки, обретая давно забытых друзей по двору, школе, детскому саду… Вот было бы здорово! Но, увы, время бежало вперед и только вперед. А может, разбегалось и набирало сил, чтобы в один прекрасный день взять и повернуть обратно. И коли так, хорошо было бы родиться каким-нибудь новым Авелем или Вольфом Мессингом, чтобы заглядывать в будущее, как в открытую форточку, – высунул голову, и все тебе сразу понятно. Наверное, и сны вещие – тоже неплохо, но в сны я абсолютно не верила. Не потому, что такая невера, а потому, что если бы вся жуть, какая приходила ко мне во снах, сбывалась, мир давным-давно накрылся бы медным тазиком. И все равно. Очень хотелось узнать, что станется со всеми нами: с Глебушкой, с родителями, со мной…
Мысли свивались в узлы, сплетались в такую паутину, что очень скоро я почувствовала себя усталой и постаревшей. Даже рукой испуганно провела по лбу, проверяя, не появились ли морщины. Но, кажется, нет, еще не появились, и все равно я торопливо поднялась и, машинально погладив Глебушкину пустую кровать, вышла из комнаты.
* * *
Терраса у нас была по-настоящему уютной. Даже в самый солнцепек здесь сохранялась своя особая прохлада. Деревянная решетчатая крыша, резные столбы, слева и справа – занавес из виноградных побегов, добротный стол. В летнее время терраса напоминала малахитовую шкатулку из бажовских сказов, зеленые ягоды были, конечно, изумрудами, черно-багровые – опалами и агатами. Обычно, находясь на террасе, я так себе все и представляла – что сижу не на деревянном стуле, а на троне – в окружении сережек, кулонов и бус. Только у нас это все было живым, ароматным – не каменным, и меня такое окружение вполне устраивало. А вот маме всегда хотелось примерить воображаемое наяву. Хотя какая в том радость? Императрица Анна Иоанновна, если верить историкам, таскала на себе до полутора пудов драгоценностей. Не хило, да? И все равно была толстой, злой и уродливой. Спрашивается, зачем было изводить себя такими тяжестями? Может, потому и злилась на весь свет, что постоянно терпела лишние килограммы?..
Отец сидел на террасе за столом, сгорбившись, выложив на скатерть худые руки. Мне показался он сейчас до обидного маленьким – чуть ли не карликом в сравнении с тем же Бизоном. Врачам – им ведь большой рост не обязателен, а папа был врачом. Я даже всерьез озадачилась: может, дело и впрямь заключалось в росте? Мама всегда обожала мускулистых гигантов – даже журналы с атлетами на обложках покупала. Любила перелистывать их не меньше дамских буклетов.
Я присела рядом с отцом, взяла его за кисть, точно проверяла пульс. Он вяло пошевелился, но руки не отнял. Был, наверное, не против, чтобы его немного поутешали.
– Ты не переживай! – вздохнула я. – Не надо так переживать.
– А кто переживает? Никто не переживает.
– Я ведь вижу: переживаешь.
– Значит, зрение нужно проверить. Зайди как-нибудь ко мне в кабинет… – отец скривился. – Думаешь, она не вернется? Еще как вернется! От таких толстосумов всегда сбегают.
– Он ей давно нравился, – зачем-то сказала я.
– Да ну?
– Я подарки видела. Сначала ожерелье, потом пара колечек, кулон… Она в коробочку из-под мармелада прятала, иногда примеряла. Думала, мы спим, – вставала и примеряла.
В глазах отца блеснул недобрый огонек.
– Жаль, ружье не выстрелило, – пробормотал он.
– Это я его разрядила.
– Ты? Вот, значит, как… – он не удивился и не выразил возмущения. Принял как факт. И огонек в его глазах снова потух. Теперь он смотрел не на меня, а куда-то в неведомое. Помаши рукой перед глазами – не заметит.
– Ожерелье… – он брезгливо шевельнул губами. – Подумаешь, камушки! Да через год-другой купили бы камнерезный станок и нафуганили этих колечек-кулонов сколько угодно.
– Ты же знаешь, она никогда не любила ждать.
– Правильно, а сама собиралась часами!
Отец ничего не уточнял, но я, конечно, сообразила. Он говорил о тех редких вечерах, которые мы пытались провести совместно, отмечая чьи-нибудь именины в кафе или ресторане. Последний раз Глеб не выдержал и уснул прямо на террасе. Я тоже успела перепачкать свои новые брючки в саду. Очень уж долго мама красилась и подвивалась.
– Не понимаю… – отец покачал головой. – Уйти с таким ничтожеством! Куда? К шмоткам и тряпкам? А что она делать у него будет? Телевизор смотреть?
– Вообще-то они на курорт собирались. На Карибы, кажется… – я не защищала Бизона, просто старалась быть объективной.
– Карибы… Что там ей – в этих Карибах?
– Там море.
– И у нас море. Даже два моря сразу: слева – Черное, справа – Азовское!
Тут он был прав. Мы жили на Таманском полуострове – в аккурат меж двух морей. До Азовского – два километра, до Черного – около девяти. Не сказать что близко, но и не далеко. Раньше на выходные мы обязательно всей семьей выезжали на одно из побережий, устраивали пикники, купались, дурачились, ели фрукты.
