Текст книги "Убить фюрера"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

По существу возразить было нечего.

– Что же ты предлагаешь? Лежать с головой под одеялом и носа не высовывать? – спросил Вадим.

– Не зна-а-аю! – с трагизмом в голосе простонал Каратаев. – Во всяком случае, пора менять место жительства. Но уезжать из Германии тоже нельзя: все мои газетные архивы основаны исключительно на немецкой прессе, и по другим регионам мира они содержат крайне скудную информацию. Хотя кое-что все же имеется.

В конце концов, собрав чемоданы и усадив в корзину выросшего и растолстевшего Густава, они распрощались с фрау Парсеваль. Провожая их, старушка даже всплакнула. Она привыкла к необычным постояльцам. Вацлав, например (товарищ почему-то называл его Вадимом), мог притащиться поздно ночью пьяным и уснуть, сидя на диване в гостиной, даже не сняв пальто. Господин Флейтер (этот вообще имел целую кучу странных непроизносимых имен) мог поутру равнодушно пройти мимо своего друга, позавтракать в одиночестве и уехать по своим делам. Только преданный Густав всегда терпеливо ждал пробуждения хозяина, лизал его руку и вилял хвостиком. Однажды, когда фрау Парсеваль помогла Нижегородскому перебраться в постель, принесла таблетку с водой и мокрое полотенце, он вытащил из кармана стопку крупных купюр и со стоном отдал ей. Сумма оказалась равной ее полугодовому жалованью.

– Зря вы с ним возитесь, фрау Парсеваль, – говорил ей Каратаев, когда экономка в очередной раз стаскивала с пьяного Нижегородского сапоги. – Продрыхнется и сам уползет. Не маленький.

* * *

В Мюнхене они сняли небольшой двухэтажный особняк на углу улиц Принца Людвига и Туркенштрассе. Дом был окружен маленьким, если не сказать микроскопическим, парком, в свою очередь обнесенным сплошной оградой, железная решетка которой покоилась на достаточно высоком каменном цоколе.

– Будет куда выпускать Густава побегать, – окинув взглядом неприбранный садик, заметил довольный Нижегородский.

– Ты выбираешь жилье для своего мопса или для нас? – недовольно буркнул Каратаев.

Впрочем, дом был действительно неплох. С задней стороны к нему примыкал небольшой гараж на пару машин, внизу находился вместительный подвал, а под крышей – тесноватая, но хорошо отделанная уютная мансарда. В квартале от этого тихого места шумела людная Бреннерштрассе, выйдя на которую и повернувшись на запад, можно было увидеть Обелиск на площади Каролиненплац.

На этот раз они наняли молодую экономку (разумеется, Нижегородский разыскал ее лично) и пожилого садовника. Особого ухода, да еще зимой, их сад не требовал, и Гебхард Штарх – так звали садовника – должен был более заниматься самим домом, нежели кустами и деревьями. В его обязанности входило топить камин (наконец-то у них в гостиной был камин), следить, чтобы не текла крыша, а в комнатах не было сквозняков. Также он должен был привозить с рынка продукты, пополнять запасы пива и вина в их подвале и выполнять всякие мелкие поручения.

Что же касается фройляйн Нэлли, то эта симпатичная двадцатидвухлетняя девушка в полном соответствии с заключенным с нею трудовым соглашением обязана была их вкусно питать, посылать Гебхарда в прачечную, протирать пыль и делать прочую уборку, следя за уютом. В авральные дни, например перед праздником, ей разрешалось приглашать на подмогу свою мать и старшую сестру, живших поблизости. Согласно договору найма за это полагалась дополнительная оплата.

– А она вообще-то умеет готовить? – с сомнением в голосе поинтересовался Каратаев после первого знакомства с Нэлли Эльштер.

– А то! – убежденно ответил Нижегородский. – Прелесть, не правда ли? – смотрел он на закрывшуюся за девушкой дверь. – И вообще, Саввыч, не такие уж мы с тобой гурманы. А? В конце концов, здесь полно ресторанов и домашних столовых. Вот, например, «Штефани» – чудесное кафе и совсем неподалеку. В крайнем случае наймем еще какую-нибудь старушку.

– Ну да, эдакую миссис Хадсон? – язвительно заметил Каратаев.

Конечно, нанять они могли десяток миссис Хадсон да еще дюжину мистеров Бэрриморов в придачу. Но Савва продолжал требовать неукоснительного соблюдения аскетизма. Во всяком случае, там, где они проживали. Хочешь оттянуться – поезжай туда, где это делают все, а здесь будь добр не оттопыривайся. Что до запущенного сада и слегка обшарпанных стен их жилища, то они вполне соответствовали этим его требованиям. Никто бы не предположил, что здесь обитают два миллионера, планирующие, не «прогореть» ли им на очередной махинации тысяч на пятьдесят, только чтобы не вызвать ненужной зависти и подозрений у знакомых биржевиков по поводу своего бесконечного везения.

Второй этаж их дома представлял собой две совершенно раздельные квартиры, объединенные общими холлом, столовой и гостиной, наполовину заставленной книжными шкафами. В распоряжении каждого оказались по две комнаты, небольшая спальня, ванная, туалет и широкий коридор с окном в конце, прозванный Нижегородским прогулочной палубой. На первом этаже размещались комнаты для прислуги и всякие подсобные помещения. Здесь же была и кухня, причем обеденные блюда подавались наверх в маленькую раздаточную комнату с помощью специального лифта с ручным приводом.

– Неплохо бы подыскать толкового секретаря, – предложил как-то Вадим, выйдя в гостиную в своем византийском халате и вытирая полотенцем мокрые волосы.

– Тебе мало одной Нэлли? – поднял брови Каратаев, просматривавший доставшуюся им вместе с домом небольшую библиотеку.

– Ну я же не в том смысле. Заметь, я сказал секретаря, а не секретаршу. – Вадим бросил полотенце на диван и стал причесываться. – Кстати, не знаешь, где можно купить приличный фен или что-то в этом роде?

– Спроси у своей протеже. Но, думаю, таких изысков здесь еще не водится. Хотя в парикмахерской я уже видел что-то подобное. – Каратаев захлопнул книгу. – Так что там про секретаря?

– Что, что… – Нижегородский сосредоточился на ликвидации маленького угря или прыщика, внезапно обнаруженного на его проспиртованном одеколоном лице. – Придется часто ездить в Берлин, а иногда и за границу, делать междугородние звонки, рассылать письма. Жить, одним словом, деловой жизнью преуспевающих представителей среднего класса.

– Среднего класса, говоришь? – усмехнулся Каратаев. – Это с десятью-то миллионами? Вы, господин Пикарт, плохо разбираетесь в классовом устройстве общества.

– Ну… мы консерваториев не заканчивали, диссертациев не писывали. – Вадим вынул из кармана халата маленький пузырек и прижег ранку. – А секретарь все-таки не помешал бы. Не гонять же садовника за билетами или конвертами. Толкового же парня и в командировку можно послать.

– А не боишься, что он постепенно кое о чем станет догадываться? А, Нижегородский? Особенно если не дурак. Секретарь ведь не экономка, он поневоле сунет нос в наши тайны. Ты лучше подумай, где найти хорошего адвоката.

К счастью, опасения Каратаева насчет миловидной экономки не подтвердились. Нэлли вполне прилично готовила, была чистоплотна и между зубцов выложенных ею на столе вилок ему ни разу не удалось обнаружить засохших остатков вчерашнего обеда.

Второй неожиданностью для него стало то, что и Нижегородский вдруг повел себя в отношении ее не так, как можно было предположить. Он как-то терялся и не походил сам на себя. Первое время при появлении экономки Вадим стушевывался, а его акцент становился еще заметнее. В такие минуты Каратаев, звякая ложкой по тарелке или просматривая газеты, искоса поглядывал на товарища, но ничего не говорил.

Нижегородскому все-таки удалось уговорить компаньона нанять секретаря. Где-то в университете он разыскал молодого человека – тот работал там лаборантом на кафедре органической химии – и однажды представил его Каратаеву.

Парень был долговязым, конопатым и каким-то нескладным. Звали его Пауль, причем Вадим, сначала за глаза, а потом и так, стал именовать его просто Пашей.

– Ты его загружай, не стесняйся, – советовал он Каратаеву. – Из университета он уволился и получает у нас втрое больше. Но пацан толковый.

– И главное, урод.

– А это при чем?

– А что, совсем ни при чем? Ведь ты специально подобрал такого, общение которого с нашей Нэлли не вышло бы за рамки служебных отношений.

– Ну, Саввыч! От тебя ничего не утаишь, – развел руками Нижегородский и, отвернувшись, добавил: – Все видит!

Паулю отвели для работы небольшую комнатку на первом этаже, где Каратаев засадил его за ворох ежедневных газет. По их материалам тот должен был составлять для шефа несколько типов отчетов: коммерческая информация, политика, спорт и игорный бизнес, светская и уголовная хроника и что-то там еще. Для Нижегородского Паша выполнял гораздо более живые и потому менее скучные поручения. Обладая хорошим почерком, он писал под его диктовку короткие письма, отсылал их на почту, ездил за билетами, вызывал такси, учился сам водить машину, заказывал обеды в ресторанах, когда требовалось богато сервировать стол, и делал многое другое. Ночевать Пауль всегда уходил домой.

…В новом доме они отпраздновали католическое Рождество, встретили Новый год, затем отпраздновали православное Рождество и снова встретили Новый год, но уже по юлианскому календарю. Отдав таким образом дань и христианскому Западу, и не менее христианскому Востоку, компаньоны снова вошли в привычный уже для них ритм жизни, который со стороны с большой натяжкой можно было назвать деловым. Но это только со стороны.

Пятнадцатого января – это была среда – Нижегородский от нечего делать водрузил на столе в гостиной шахматную доску, белые клетки которой были набраны из пластинок мрамора, а черные – из темно-зеленого с золотистыми крапинами змеевика. Расставив фигуры из белого серебра и черненой бронзы, он занялся решением вычитанной им в «Шахматном вестнике» трехходовки. Он долго тер подбородок, что-то мычал, пролистывал журнал, вероятно, в поисках ответа, но, похоже, только потратил время впустую.

– Слышь, Каратаич, у тебя в очешнике, надеюсь, есть шахматные программы? – спросил он вечером соотечественника.

– Должны быть. Что, карты тебя уже не устраивают?

– Все меня устраивает, просто, мне кажется, тут ошибка и эта задачка не решается, – кивнул Вадим в сторону шахмат. – Хочу проверить.

Савва активизировал свой очешник, создав для товарища отдельную клавиатуру и дисплей. Задачка оказалась решаемой. Нижегородский еще немного повозился с программой, затем взял журнал и весь какой-то таинственный удалился к себе.

Утром следующего дня он куда-то исчез. Вернулся только к вечеру и выглядел уставшим, но чрезвычайно довольным. Каратаев подозрительно посмотрел на компаньона. «Или выиграл сотню в покер, или, что гораздо хуже, опять что-то задумал», – решил он.

– Ну? – спросил Савва. – И где ты был целый день? Звонили из Берлина по поводу каких-то твоих биржевых распоряжений, а я не знал, что им сказать.

– Разберемся, – отмахнулся Нижегородский. – Лучше скажи, как ты относишься к массовой шахматной культуре?

«Началось, – погрустнел Каратаев, – целый месяц ни черта не делал и, похоже, не собирается».

– Мы, Саввушка, организуем массовый шахматный забег. Игра по переписке, слыхал о такой? Возможно, мы будем первыми! Шахматы сейчас на взлете, и грех этим не воспользоваться. Короче, я обо всем договорился. Журнал «Шахматный вестник» берет на себя организационно-рекламную часть, «Мюнихер тагеблат» – ежедневную публикацию хода игры, ну, а мы с тобой ведем саму игру и стрижем купоны. Все правовые вопросы я утрясу буквально в два дня, спецсчет в Баварском банке уже открыт, так что в первых числах февраля, я думаю, мы начнем.

– Да что начнем-то?! – молитвенно сложив руки, возопил Каратаев. – Объясни ты толком!

Суть задуманного Нижегородским состояла в следующем. «Шахматный вестник» публикует правила заочного «Шахматного марафона», принять участие в котором мог каждый желающий. Для этого необходимо было перечислить на указанный счет сто марок, после чего зарегистрироваться в редакции журнала и получить индивидуальный номер и секретный код. Код был нужен для того, чтобы никто из посторонних не мог вмешиваться в ход игры. До пятого февраля – даты, когда игра начиналась, – все участники от публики (а им предоставлено право играть белыми) делают свой первый ход. В специальные ящики, установленные в разных местах города, они опускают карточки с личным номером, кодом и сделанным ходом. Ровно в полночь карточки изымаются и свозятся в редакцию. «Мюнихер тагеблат» печатает таблицу первых ходов в своем номере, а уже вечером, в специальном листке-приложении публикует ответные ходы устроителей этого шоу. До полуночи участники должны сбросить в ящики новые карточки со вторым ходом и так далее. Таким образом, ежедневно на всех досках белые и черные делают по одному ходу, и вся игра должна будет завершиться самое большее за пять-шесть недель. За победу белые получат тысячу марок, удесятеряя свою первоначальную ставку, ничья обеспечит им возврат их кровной сотни, проигрыш, понятное дело, не будет компенсирован никак.

– Утром посыльный приносит нам свежий номер газеты с таблицей ходов белых, – обстоятельно разъяснял Нижегородский. – Мы сканируем ее твоим очешником, запускаем программу «Two kings»,[24]24
  «Два короля» (англ.).


[Закрыть] и она в считаные секунды формирует нам таблицу ответных ходов. Мы распечатываем ее в нужном формате гарнитурой машинки «Континенталь» и отправляем прямиком в типографию. Вечером, как раз после рабочего дня, в киоски поступает «Вечерний шахматный листок». Вот и все. Да! – вспомнил Вадим. – Чтобы ты окончательно успокоился: наши имена будут храниться в строжайшем секрете. Таково условие договора. Вот теперь все.

– Да за сто марок никто не согласится с тобой играть! – воскликнул Каратаев.

– Это в надежде выиграть тысячу? – покачал головой Вадим. – Еще как согласятся. В Германии много любителей шахмат, тем более что деньги на один игровой номер можно собрать компанией друзей, семьей, школьным классом. И потом, я вовсе не делаю ставку на первый тур. Сначала мы заманим публику, дадим ей хороший шанс, а когда игра сделается чертовски популярной, повысим уровень сложности.

– А газетчики? В чем их выгода?

– Сегодня мы договорились об их фиксированной сумме прибыли. Она не так велика, но ведь главная их выгода будет состоять в увеличении тиражей. После каждого тура «Вестник» станет публиковать наиболее интересные партии с их подробным разбором ведущими шахматистами, портреты победителей и все такое прочее.

– Ну хорошо, хорошо, – смирился уже с неизбежным Каратаев, – но как ты их убедил ввязаться в это предприятие? А вдруг ты аферист? Я понимаю, когда с таким предложением выступает Капабланка или Алехин, но ты-то кто такой? Кто тебя знает? Тоже мне, массовик-затейник выискался.

– А мое обаяние? Оно так-таки ничего не стоит? – скромно поинтересовался Нижегородский. – К тому же есть один простой прием, Саввушка, позволяющий снять подозрения. Прием этот называется залоговая сумма. Я положил на особый арбитражный счет, под контроль баварского Минфина, сорок тысяч марок, которыми в случае обмана мои партнеры не только расплатятся с клиентами, но и компенсируют свои собственные издержки.

Нижегородский решил не говорить компаньону о фотомонтаже, сделанном им предшествующей ночью. На нем он был запечатлен рядом с двадцатилетним Александром Алехиным: они стояли на улице в окружении нескольких журналистов.

– Прошлый год, международный турнир в Стокгольме, – нимало не покраснев, объяснил он в редакции «Шахматного вестника». – Этот русский, как вы знаете, занял первое место. Несмотря на последовавшую неудачу в Вильно, он намерен взять реванш уже в следующем международном турнире здесь, в Германии, нынешним летом. Не знаю, как вы, господа, а я считаю, что этот парень очень опасен. Готов заключить пари с кем угодно – в Шевенингене он одержит победу. Я слежу за ним с Дюссельдорфа. Помните, как он обставил Курта Барделебена? Четыре с половиной на пол-очка! Это же нокаут! Нет, мы просто обязаны приготовить Баварию к сражению и создать в народе группу поддержки отечественных гроссмейстеров.

– Вы что же, собираетесь в одиночку играть с тысячей желающих? – изумился ведущий шахматной рубрики.

– Со мной небольшая, но сплоченная группа единомышленников. У нас особая система распределения ресурсов, – без зазрения совести уже просто парил мозги Нижегородский. – Вы скоро поймете, на что мы способны. Вы были в Петербурге в девятьсот втором? Значит, вы не видели Гарри Пилсберри, когда он вслепую играл на двадцати двух досках. Это была не игра, а спиритический сеанс, в котором шахматистам противостояла тень невидимого медиума…

Каратаев хоть и не слышал всей этой чепухи, но уже прекрасно знал, на что в этом плане способен его соотечественник. Ему ничего не оставалось, как только махнуть рукой.

На первый тур подписалось триста семнадцать участников.

– Не густо, конечно, – подытожил Нижегородский, – но для первого раза вполне. Вот, смотри. – Он положил перед компаньоном листок с расчетами. – Мы собираем тридцать одну тысячу семьсот марок. По полторы тыщи отдаем «Вестнику» и «Тагеблату», остается двадцать восемь тысяч семьсот. Так… не будем выжигами и позволим выиграть пятнадцати участникам. Следовательно, пятнадцать тысяч долой и останется тринадцать семьсот. Тридцати возвращаем их взносы за ничью, стало быть, минусуем еще три тыщи. Итого, в остатке десять тысяч семьсот марок. Ну… семьсот уйдут туда-сюда, итого: по пять штук на брата!

Каратаев только фыркнул. Он, безусловно, понимал, что этим дело не кончится и что Нижегородский только корчит из себя простачка.

– А что, за полтора месяца очень даже неплохо, – Вадим спрятал бумажку с расчетами в карман. – Завтра начинаем.

В среду, пятого февраля, «Мюнихер тагеблат» вышла с первой таблицей шахматного марафона. Для этой цели было отведено чуть более половины последней полосы, которая предназначалась для спортивных новостей. Излишне говорить, что практически вся эта часть газетной страницы оказалась заполнена стандартным дебютным началом «е2-е4», слева от которого стоял личный номер конкретного участника. Вечерний «Шахматный листок» содержал таблицу с ответными ходами – «е7-е8». Игра началась.

Нижегородский задал программе шестой – средний – уровень сложности. К исходу четвертой недели около восьмидесяти человек проиграли или выбыли по иным причинам, нескольким удалось добиться ничьей и пятеро одержали победу. Вадим зорко следил за состоянием дел на досках. Программа высвечивала на мониторе текущие позиции, проставляя рядом с каждой диаграммой шанс белых на победу. Когда у многих такой шанс недопустимо повышался, Вадим поднимал уровень сложности, затем снова давал слабину, стремясь выйти на запланированное число победителей и «ничейников».

Однажды он увидел в комнате секретаря Пауля шахматы. Они стояли на подоконнике за занавеской, а рядом лежала стопка «Шахматных листков». «Интересно, под каким номером он играет?» – подумал Нижегородский. В тот же день он услышал, как Пауль обсуждал с садовником свой ответный ход и догадался, что вся их немногочисленная прислуга в курсе дела.

Однако ни Пауль, ни Нелли, ни Гебхард не могли даже предположить, что в доме, где все они служат, как раз и находится мозговой центр шахматной акции. Ни о чем не догадывался и утренний курьер, передавая садовнику небольшой конверт. Он молча просовывал его сквозь прутья решетки и тут же уходил. Принимая конверт из рук Гебхарда, Вадим несколько раз назвал его содержимое биржевой сводкой, что выглядело вполне естественно. Свою собственную распечатку он вручал курьеру уже лично, выгуливая в час пополудни Густава.

К концу пятой недели в игре оставалось менее ста номеров. Опустел и подоконник в комнате секретаря.

– Все должно быть по-честному, – сказал тогда Нижегородский Каратаеву. – Побеждает сильнейший.

Число выигравших к этому времени возросло до шести, и одновременно с этим рос ажиотаж. Победители были действительно неплохими шахматистами, деньги им выплачивались незамедлительно, что производило на публику благоприятное впечатление. О «шахматном марафоне» заговорила и сторонняя пресса. Весть о нем скоро вышла за пределы Мюнхена и даже преодолела границы Баварии. «Шахматный вестник» и «Мюнихер тагеблат» ликовали. К ним было обращено все внимание, а их тиражи молниеносно раскупались. Публика принялась делать ставки на последних участников игры, число которых начало стремительно уменьшаться. К тридцать седьмому ходу Нижегородский поднял уровень сложности до десяти и к сороковому выбросил сразу полтора десятка человек. Лучшим предлагалась ничья. Почти никто не соглашался. Когда оставалось лишь три победных вакансии, Вадим увеличил сложность до одиннадцати. Игровая таблица в газете сжалась до нескольких строк в одном столбце, и через три дня все было кончено. Последние трое победителей не успели довести дело до мата, поскольку соответствующие черные короли, дабы сэкономить время, сдались.

Начались обсуждения. Все победные партии белых были опубликованы, и «Шахматный вестник» объявил конкурс на лучшую из них, назначив победителю солидный денежный приз. Раздались голоса с требованием проведения нового марафона, причем, согласно опросу читателей, желание принять в нем участие выказало уже около двух тысяч человек. «Вестник» и «Мюнихер тагеблат» вели переговоры с газетами других городов на продажу им за большие деньги прав на публикацию таблиц и других материалов «Баварского летнего шахматного марафона». И дело здесь было не столько в лицензионном праве, сколько в понимании невозможности даже очень богатому издательству собрать свою команду шахматистов для технического обеспечения столь масштабного проекта. Пошли слухи о таинственном шахматном гении, скрывающемся ото всех по причине крайнего врожденного уродства или чего-то там еще, вплоть до его умения контактировать с потусторонними силами. Поговаривали и о некоем шахматном автомате и даже поместили в одной из газет его предполагаемый вид.

– Ну и заварил ты кашу, – бурчал Каратаев, просматривая газеты. – Умные люди в конце концов поймут, что здесь что-то не то.

Нижегородский успокаивал:

– Понять, что что-то не то, – значит, ничего не понять. О моем участии в этом деле знает восемь человек. Все они предупреждены, что в случае малейшей утечки информации лишатся перспективной кормушки, так что будут молчать, как рыбы в дождливую погоду. О тебе же не знает вообще никто.

– И все же давай отложим второй тур на следующий год. Пойми, что своими затеями ты мнешь историческую ткань, – не унимался Каратаев. – А ведь мы договаривались о принципе минимального вмешательства… И не уговаривай меня. Нет!.. Так и передай газетчикам.

Савва был неумолим. На этой почве они поссорились и два дня не разговаривали. Убедившись, что компаньон не отступит, Нижегородский вынужден был смириться. Он с прискорбием сообщил газетчикам о переносе сроков проведения второго марафона в связи с болезнью и отъездом на лечение кого-то из своей таинственной команды.

Однажды ранним утром – это было уже в конце марта – Вадим пошел будить компаньона. Установились теплые солнечные дни, и он решил предложить Каратаеву поездку в Альпы. Жить в Мюнхене третий месяц и не воспользоваться близостью прекрасных снежных гор было непростительно глупо.

Но будить никого не пришлось. Дверь в спальню Саввы была приоткрыта, а он сам сидел в полумраке, слегка озаренный светом своего голографического компьютера.

– Ты чего в такую рань хочешь там высмотреть? – спросил Нижегородский.

– Да вот, сличаю тексты реального имперского бюджета на тринадцатый год с тем, что есть у меня. На днях я обнаружил отклонение по итогам сбора косвенных налогов за прошлый год. Например, по сахару вместо ста шестидесяти одного миллиона сто шестьдесят ровно, а по спирту вместо ста восьмидесяти семи только сто восемьдесят пять с половиной. Таможенные пошлины тоже…

– Да брось ты заниматься ерундой, – прервал его Вадим. – Прочти-ка лучше о погоде на два ближайших дня в послезавтрашних газетах, да давай махнем в горы.

– Я не катаюсь на лыжах, ты же знаешь. Поезжай один, если делать нечего. У меня на сегодня запланировано посещение Новой пинакотеки, потом Баварской национальной библиотеки, потом…

– Слушай, Каратаев, – перебил его Нижегородский, – ты что, диссертацию задумал писать?

– А что, если и так? Только бери выше, – Савва потянулся, раскинув руки, – это будет труд, – произнес он слово «труд» так, словно оно состояло из одних прописных букв. – Это будет ТРУД, Нижегородский… Впрочем, об этом пока рано.

– Ну, рано так рано. Так что там с погодой-то?

– В ближайшие дни здесь все окончательно раскиснет. Вот завтрашний номер «Мюнхенского обозревателя», – он кивнул в сторону висящего в воздухе монитора. – Тоже неплохая газетка. Много внимания уделяет спорту и всякой всячине, как из светской жизни, так и из народной. Между прочим, ты знаешь, что лет через десять эта газета станет называться «Народный обозреватель»?[25]25
  «Фёлькишер беобахтер».


[Закрыть]

– Что-то знакомое.

– Ее купят нацисты, и со временем она сделается скучной, как английское воскресенье. А завтра, между прочим, в ней напишут, что буквально в пяти минутах от нас произошло убийство. Это будет нынешней ночью.

– Какое убийство? – насторожился Нижегородский.

– Двое залезут в дом, хозяева которого уехали куда-то на несколько дней, но неожиданно для себя бандиты наткнутся на служанку и ее маленького сына.

– И что? Их убьют?

Савва кивнул.

– И еще полицейского, уже в перестрелке на улице. Одного бандита тоже пристрелят, второго же возьмут живым, – добавил он.

В это время в гостиной зазвонил телефон.

– Иди, это тебя, – решительно сказал Нижегородский.

– Почему меня?

– Тебя, тебя. Второй раз уже звонит одна дама. Наверное, из твоей библиотеки.

Как только Каратаев, накинув халат, вышел в коридор, Нижегородский подсел к столику и быстро отыскал на пожелтевшем газетном листе, высвеченном голограммой, заметку: «Убийство на Габельсбергерштрассе». Заметка была совсем короткой, но он успел прочесть лишь половину, когда услышал в коридоре шаги. При появлении Каратаева Вадим сделал вид, что просматривает лежавшие на столике биржевые ведомости.

– Слушай, Нижегородский, – раздраженно заговорил Савва, – это как раз тебя. Какая-то тетка, не то из собачьего клуба, не то откуда-то там еще. Ну иди, чего расселся?

– Викторыч, выручай! – взмолился Вадим. – Скажи ей, что я уехал еще вчера и буду не скоро. Понимаешь, эта фрау положила глаз на нашего Густава и хочет случить его со своей собачонкой. Я уже объяснял ей, что Густав слишком молод для такой ответственной миссии. Скажи, что я уехал в горы (ведь это почти правда) и, скорее всего, уже сломал там ногу.

Катараев в сердцах махнул рукой и снова удалился. Ему пришлось что-то долго объяснять по телефону, и Вадим на этот раз дочитал заметку до конца.

Примерно в час ночи, с пятницы на субботу 29 марта, два известных мюнхенских уголовника, одного из которых звали Крыса, а второго Маркиз, оба гомосексуалисты, войдут с черного хода в дом по такому-то адресу и убьют там в одной из квартир подвернувшихся им под руку молодую женщину и семилетнего ребенка. Когда они выберутся на улицу с тяжелым мешком, их заметит полицейский. Возникнет перестрелка. Крыса будет убит на месте, а полицейский, на подмогу которому подоспеют еще несколько стражей порядка, умрет под утро от полученной раны. Маркиз попытается уйти, но будет схвачен.

Обычная заметка из уголовной хроники столичного города.

Ближе к вечеру так и не уехавший в Альпы Нижегородский отправился по указанному в «Обозревателе» адресу и произвел рекогносцировку на месте будущих событий. Он отыскал тот самый дом, вошел во двор и тщательно осмотрелся. Затем обследовал близлежащие переулки и вернулся домой.

Ночью Вадим, стараясь не хлопать дверьми, тихо вышел на улицу. Минут через десять он снова подошел к дому на Габельсбергерштрассе, 13, хрустя ледком подмерзших лужиц, прошел через темную подворотню во двор и остановился возле черного хода. Было без четверти час. Огрызок луны, отметившей третьего дня новолуние, то появлялся между темных ночных облаков, то надолго бесследно исчезал. Однако свет двух окон в третьем этаже не позволял двору окончательно утонуть в темноте ночи.

Вадим снова огляделся, сличая свои дневные наблюдения с ночной действительностью, затем достал из внутреннего кармана пальто лист белой бумаги, развернул его и стал прикреплять к двери четырьмя канцелярскими кнопками. Убедившись, что с этой задачей он справился, Нижегородский отошел в глубь двора и притаился за пристройкой над спуском в подвал или котельную. Правой рукой он сжал в кармане пальто маленький хромированный «браунинг».

Негромкие шаги в подворотне раздались ровно в час. В это время серебряный серпик выглянул из-за облака и на стене дома обрисовались тени двух сутулых фигур.

«Слава богу, – подумал Вадим, – это наверняка те два громилы, а не припозднившийся жилец. Который же из них Крыса? Судя по газете, именно он старший».

Фигуры постояли некоторое время у стены: вероятно, их насторожил свет двух окон наверху. Затем они направились к единственной двери, на которой контрастно выделялся белый прямоугольник. Когда первый из них уже взялся за ручку двери, Нижегородский внутренне чертыхнулся: неужели не обратят внимания? Но в это самое время второй придержал дверь и указал на лист бумаги первому. Обе фигуры замерли. «Читают», – догадался Вадим и на всякий случай сдвинул флажок предохранителя своего «браунинга».

Смысл текста, который еще днем крупными печатными буквами Нижегородский вывел на почтовом листе, был бы мало понятен постороннему, но до этих двух олухов должен дойти наверняка.

«Крыса, – было выведено особенно крупно, чтобы сразу привлечь внимание, – когда хлопнете хату, не забудь про Маркиза. Сделаешь, как договаривались, жду тебя за нашим столиком в „Цур дойче айхе“. Твой Пупсик».

«Цур дойче айхе»[26]26
  «У немецкого дуба».


[Закрыть] был одним из известных мюнхенских ресторанов. Купив как-то по незнанию «Дер айгене», Нижегородский прочитал в этом журнале для гомосексуалистов, что в «Немецком дубе» собираются местные голубые. «Сработает или не сработает? – терялся он в догадках. – Или все же придется пугнуть? Не хотелось бы затевать пальбу, ведь неподалеку бродит тот полицейский. Не ровен час самого тут пристрелят. Эх, надо было купить морской парабеллум вместо этой пукалки».

Тем временем чтение записки, судя по всему, закончилось, и началось ее обсуждение. Обсуждение, постепенно переходящее в напряженную дискуссию. Один из громил – логично предположить, что это был Маркиз, – сорвал листок с двери и тыкал им в нос второму.