Текст книги "Русские письма"
Автор книги: Олег Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
"Моя нищая пенсия – это нарушение прав человека. В Чечне убивают сразу – это легкая смерть. А умирать постепенно от голода – это садистская смерть, устроенная нам сегодня. Эта постепенная смерть миллионов пенсионеров должна также подлежать судебному разбирательству как нарушение прав человека с издевательским оттенком. Почему об этом молчат наши правозащитники? Почему молчат об этом наши телевидение и газеты? Мой трудовой стаж 31 год. Ежемесячная пенсия за три последних месяца составила 38573 рубля, надбавка 19700 рублей.
Итого: 58273 рубля!
Получила за январь 58273 рубля, из них:
– квартира (моя доля) – 10 тыс.
– электроэнергия (моя доля) – 5 тыс.
– телефон (аб.плата и переговоры) – 5 тыс
–самые необходимые элементарные лекарства от хронических болезней 15-20 тыс.
Итого: 23 тыс, 273 рубля!
Этих денег не хватает на двадцать дней, если покупать ежедневно только по одной бутылке молока (625 руб.) и одному батону хлеба (720 руб.). Но так сегодня. А что будет завтра – не знает никто. У нас во Владимире за последние два месяца сливочное масло подорожало в 2 раза, сахарный песок – в три раза и все остальные продукты питания в этих же пределах. Но об одежде, сливочном масле, овощах, мясе и рыбе – и думать не приходится. Что это, если не геноцид? Я бабушка, у меня двое внуков. Когда я смогу и смогу ли вообще угостить моих внуков конфеткой, стаканом молока, кашей? В средствах массовой информации постоянно утверждают, что денег нет только у того, кто не умеет и не хочет работать, но я честно отработала – почему тогда обрекают на такую пенсию умирать? И по какому праву внушают моим детям и внукам эту абракадабру? И кто это внушает такое обо мне – Гайдар, Чубайс? Мы, нынешние пенсионеры, платили налоги, а их поколение на эти налоги: бесплатно отдыхало в пионерских лагерях, бесплатно училось в школе и в институте, бесплатно лечилось, бесплатно получало квартиры, бесплатно растило также вот уже своих детей, включая бесплатный детский сад. Почему ж они других теперь людей в России такой жизни, всего этого лишили? Почему же для наших детей, внуков должно было все стать по мнению этих господ платным? Почему нам, старикам, начисляют они теперь даже не пряча глаза от стыда такую пенсию, на которую мы будем только умирать?"
"В июне 1992 года наш тогда еще уважаемый Президент предвосхитил нас, что вступает в силу новый закон о Российской "справедливой в полном объеме" пенсии. Но результат новоиспеченного творения просто ошеломил. Благодаря коэффициентам, которые были придуманы якобы для осовременивания начисленных еще в советское время пенсий, в одночасье пенсионный потолок был превращен в пособие для бомжей. Меня гнетет сознание того, что это моя страна унизила меня, растоптала, ограбила, перечеркнула мою жизнь."
"Война для меня закончилась в городе Будапеште (1080 зен. арт.полк). Кончилась война и нас выселили за пределы города, окружили заборами, поставили часовых. Кормить начали одной чечевицей. Ну, это еще бы ладно, но дальше вот было что. В 1946-ом отправили в город Харьков на Холодную гору это был своего рода пересыльный пункт. Обманным путем сгрудили в одну кучу наши самодельные сундучки, затем стали по одному вызывать из строя, класть перед офицерами на стол этот сундучок. И те как шакалы пошли шерстить под одну гребенку. Полетел на землю нехитрый солдатский скарб: портянки, обмотки, гиманастерки, сапоги, рубашки. Выросла целая гора тряпья. А нам и невдомек, что это, оказывается, Родина-Мать вот так вот встречает своих защитников-победителей! Свершив постыдный срам, униженных и осрамленных, погрузили в вагоны и ничего не объясняя этапировали на Дальний Восток. Расселили на Сахалин, Курилы, Камчатку. Там пришлось всем служить еще пять лет, уже после войны. Лесоповал, стройка, и так каждый день. За семь-восемь лет службы для нас не было ни одного отпуска и даже ни одной увольнительной. Срок службы там для офицеров зачитывал год как за три. Для зеков на тех же работах тоже был льготный зачет. А вот для солдат и сержантов так называемой "срочной службы" – а многие с войны уже по седьмому и восьмому годку тянули без отдыха солдатскую лямку – зачитывали на лесоповалах год за год. Никакой вины не предъявляли, ни с какими приказами не знакомили, а держали на положении зеков по семь-восемь лет, да еще прошедших войну. С этим смирились тогда... Но вот дожил до пенсии – и тот же расклад. Самая ущемленная и униженная категория пенсионеров – трудяги. За спиной сорок лет труда, как ветерану войны, плюсуют одну минимальную пенсию, и все равно, оказывается, зачитывают по-прежнему как людям второго, третьего сорта именно солдатам. А кому о нас хлопотать? Комитеты ветеранов всегда возглавляют только бывшие генералы. И эти наши радетели за всю свою деятельность за улучшение пенсионного дела бывших солдат нисколько не порадели. Cнова нужнее не мы, а бывшие чины, начальники. Солдат – он всегда на переднем крае был, он войной надорван, изранен и его здоровье теперь хуже всего. А пенсия рядового и сержанта в 3-5 раз меньше пенсии офицеров и генералов. Пенсию им, в отличие от нас, выплачивают в сбербанках, подальше от посторонних глаз. Значит власти знают, что делают, взвесили все, как взвешивали и тогда."
"То, что происходит сейчас у нас в России – убивает во мне всякую надежду на будущее. Дело не в том, как я питаюсь, нет. Опустошение души человека и общества в целом – страшные явления наших дней. Немножко о себе и своей семье: я и жена пенсионеры, живем вместе с сыном, невесткой и внуком в доме "хрущевского типа". Работал формовщиком литейного цеха, потом заточником на алмазных кругах и абразивах. Пошел на пенсию в 1987 году по вредности с 55 лет. Назначили мне пенсию хорошую – 132 рубля. Я даже гордился оценкой моего труда, а теперь эта моя гордость превратилась в нищенскую пенсию с тремя нулями. Живем, не голодаем. Выручает кусочек земли за городом. Только вот частенько болеть стали – литейка напоминает о себе. Вот и все, что я хотел рассказать о себе. Страшнее всего – неизвестность. Почему бы не сказать народу: что, когда и как, в какие сроки будет делаться в стране и каков будет предположительно результат. Пройдет много лет, возможно, несколько столетий, капитализм уйдет в историю как ушел в историю и феодализм. На смену ему придет совершенно новый, действительно народный общественный строй на всей Земле. Я в это верю."
"Тысячи детей живут в колодцах, трубах, крысиных подвалах, на кладбищах и свалках не от хорошей жизни, а на питание они достают себе воровским способом. Я живу во Владивостоке. У нас теперь судят и садят по большей части несовершеннолетних. По полгода сидят в СИЗО, где их бьют, а со слов родителей издеваются и вешают, чтобы скрыть улики. Почему уголовный кодекс дает право 14 летних оступившихся подростков содержать с уголовниками и насильниками в общих камерах? Они ведь там беззащитны и получается, что мы заживо убиваем голодных больных и глупых детей в тюрьмах, во всяком случае доводим их до этого или способствуем несовершенностью закона. В условиях социальных проблем их лишают нормальной жизни дома, в интернате, зато в объятия принимает тюрьма за воровство жвачек, шоколадов, пирожных, сигарет. Нет нам всем прощения за это. Это тоже репрессии, только детские, против святая святых – детей. Миллионы загубленных детских душ, которые можно было без особого труда спасти..."
"Вы бы видели, как в Томской области везли стельных коров на забой в мясокомбинат, которые телились прямо в вагоне и новорожденных телят выбрасывали из вагона – а поезд шел дальше... Многие из нас, участников войны, сейчас потеряли стержень в жизни. К нам опять пришла беда. Старые солдаты достали свои гармошки латанные-перелатанные – сохранили их еще с военных лет – и играют перед народом, а в ногах лежит картуз "кто сколько может"... "
"В одиночку мы ничего не может сделать. Нас никто не слушает. В институтах, так называемых "научных", мед. учреждениях, в том числе: институте вакцин и сывороток, институте мозга, институте высшей нервной деятельности, на животных и в первую очередь на собаках, обезьянах, кошках проводят так называемые эксперименты, а попросту говоря – пытают. На них практикуются не столько так называемые "врачи" – будущие ученые, у которых и души нет, но и начинающие студенты. Совершенно здоровым животным делают "операции" на органах: студенты и "врачи" отрезают половину кишечника, желудка, выкалывают глаза, ампутируют лапы, делают электрическую стимуляцию мозга, а после этого безрассудства уходят из этой камеры пыток, оставляя собак, кошек с полуотрезанными органами, с открытыми ранами в лужах крови, на выживание. Животные после наркоза начинают приходить в себя и вот с этого момента испытывают настоящие пытки. Эти несчастные покалеченные животные стонут, визжат от изнуряющей боли, а медперсонал на все происходящее смотрит сквозь пальцы. Ничего эти садисты – выродки не желают знать. Выживут – так выживут, не выживут – пусть подохнут. Санитарки говорят: "Это обычное дело: собак складывают в шахту неработающего лифта – пока не умрут. " И все это происходит в наше время, даже в таком институте как институт усовершенствования врачей, а институт мозга – очень страшный институт. Животные в такой стране, как Россия, не защищены ни на йоту. В Госдуме все не могут поделить власть. Деятельность вивариев никак не контролируется."
"Не знаю, ответите Вы мне или нет, ведь Вы высоко стоите, а кто я? Просто смертный, которых тысячи находятся за колючей проволокой. Я нахожусь в "местах лишения свободы", на особом режиме", в местах этих нахожусь уже не в первых раз. Как попал в это болото первый раз в 14 лет, так до сих и не могу с него выбраться. Я никого не виню в этом, что толку сейчас искать виноватых, ведь жизнь пропала и ничего назад не вернешь. Мне сейчас 34 года, в марте будет 35 лет, остался совсем один, ни родных, ни друзей. Что такое семейная жизнь, семья – вообще не знаю. Да и многого чего не знаю. Все эти годы провел за колючей проволокой и выходить мне отсюда через семь лет. Вот и получается, что жил, что не жил. То, что я матерый бандит, я бы никогда этого не сказал, не был я ни в каких бандах, просто уж такой несчастливый человек и это вечное клеймо "ранее судимый" – не давало никакого житья. Такие сроки, за такое, ну вот как хулиганство – это все равно что тот же террор. Сколько людей простых пересажали за одно выбитое стекло или за "оказание сопротивления милиции"? Может, тоже когда-нибудь поставят памятник – жертвам "хрущевского террора", "жертвам брежневского"... Ведь сейчас я сижу только за то, что ранее был судим. Дали 1О лет, признали особо-опасным рецидивистом – а за что? За то, что сами ж пацаном отправили в этом мир. И осуждают таких как я внаглую. Ведь раз сидел уже – чего и доказывать. Что поделаешь, нужен был хороший адвокат, а адвокату нужны хорошие деньги – а где мне их было взять? В общем, все это позади, а впереди снова годы и годы заключения и их надо сидеть, надо выжить, ведь здесь, в колонии – это не жизнь."
"Пишет вам человек совсем неизвестный из глубинки Сибири. Почти половина жизни прожита, а судьба не удалась – одни страдания. Молодой во все верил, всему внимая к чему стремился, но бывают моменты, когда вышибает жизнь земная из колеи. Может, я виноват во всем, а может судьба такая. Мы должны платить за наших дедов, отцов: мы озверели в буреломе событий. Я работал: монтажником, плотником, а теперь "истопником". Шикарная специальность топить печки зимой в школе, хотя почетная, чтобы дети не замерзли. В детстве я маленько увлекся стихами, писал для себя. Безумно был влюблен во все прекрасное, вечное... Зачем писать о мерзостях тюрьмы. Десять лет, то есть уже более нахожусь на свободе, и мне дико слышать по телевизору: заложники, рэкет, стрельба. Я возмущаюсь чем – они именем закона детей судили за килограмм конфет по три года. За три рубля давали восемь лет. Желали исправить битьем, пинками, тычками, а теперь крадут сами сотни миллионов и им – освобождение. Мне с детства изломали, исковеркали жизнь. Никому нужны мы не были! Бумажный отчет о воспитательной работе. Хоть бы один нашелся увлечь в другую сторону душу! Нужны сейчас эти души! Они отплатят безмозглым дядям той же монетой! Пьянство в деревнях стало нормой дня. Какая нищета! Вот и говорят: Болей душой за себя, а я не могу жить иначе. Я помню, в 59-ом году жили в деревне, в Серове недалеко, в бараках в маленькой комнатенке – семь человек и были по-своему счастливы. Люди были добрей, отзывчивей. А сейчас душит зависть. Почему он? Почему не я живу лучше? Вот и упирается в это. Но я согласен, человек наш талантлив, а его обкорнали. Он должен жить – и купаться в лучах славы. А его бессовестно обирали свыше и кидали подачки. Русский тем счастлив, если его Родина в величии. Плохо или еще хуже живется, но родину мы любим каждый по-своему всем сердцем."
"Пишет вам человек нелегкой судьбы из мест лишения свободы, решил обратиться к вам за маленькой помощью... Дело в том, что в первый раз попал по молодости, ну а в данное время сижу, то есть отбываю срок наказания в возрасте. Семья разрушена, родственники умерли, и помощи ждать не от кого, да и работы нет в колонии, чтоб можно было заработать и отовариться в магазине. Да и колония стала в настоящее время убыточной. Даже по приходу в колонию администрация не в состоянии одеть, обуть вновь прибывших. "
"В сорок первом добровольцем ушла на фронт, на все четыре года страшной войны спасать жизни раненных бойцов. И вот пришла перед самой смертью казнь. В мое отсутствие разграбили, изувечили мой маленький дом. Я не могу восстановить даже такую бедность, в которой еще можно жить, зайти на ночлег. Я не могу жить и погибаю от страданий и беспомощности. Вы увидите великих, богатых, скажите – помогите защитнице Родины. И никто не откликнется, а как будут встречать Праздник Победы!"
"У меня 1,5 почки из-за рака удалили, но лекарств нет. Экспертиза показала, что рак у меня от действия радиации, значит, от взрыва на заводе "Маяк". Радиация косит нас – вот откуда смертность. Дети, если у нас рождаются, тоже больны. Ради бога! Бейте в набат!"
"Уже года два как я пришел к выводу, что в ближайшие годы нас ожидает добровольный Гулаг всей страны, когда мы сами устремимся в Сибирь и на Север на лесоповал... "
"Я трижды голосовал за Ельцина – теперь об этом с горечью говорю..."
Пишет пенсионерка З.Ю. Синютина из Москвы и участница ВОВ Зинаида Захаровна Кучеренко из Белгородской области поселка Красногвардейское, инвалид II группы Леонид Константинович Родин из Орла, школьный истопник Виталий Кириллович Волошин из Тюменской области Нижнедавдинского р-она деревни Большая Заморозовка, фермерская семья Рыжовых из Хакасии Бейского района деревни Дехановки, рабочий-строитель Гарик Глебович Арутюнян из Абакана, ветеран ВОВ Александр Филиппович Самойленко из Волгограда, журналист из города Орехово-Зуево Евгений Голоднов, Людмила Ильинична Коленсникова из Владивостока, колхозная пенсионерка Ромашова Анна Яковлева из Нижневартовска, Петелин Борис Николаевич из Липецка – бывший заключенный политических лагерей, старший инженер инструментального завода Козицкий Виталий Дмитриевич из Хабаровска, неработающий пенсионер Виктор Антонович Артемьев из Ленинградской области Всеволжского района поселка Невская Дубровка, из Ярославской области деревни Гора Сипягина – биолог и фермер Анатолий Сергеевич Агальцов, глава коллективного крестьянского хозяйства из Волгоградской области Владимир Егорович Сугатов, пенсионерка Л.А. Бултнова из Владимира, любители животных семьи Дороховых и Соколовых из Москвы, инвалид от радиации II группы, живущий в Екатеринбурге, фермер из Воронежской области Николай Александрович Подрезов, предприниматель из Пятигорска В.А.Третьяков, коренной липовчанин и гражданин России Иван Секирин, ветеран войны из Томска Георгий Петрович Костарев, пишет живущий в Твери, по профессии экономист, Анатолий Петрович Солонин, пишет инженер-аэродромщик Дмитрий Сергеевич Моисеев из подмосковного Жуковского и некто Ю.Г.Варенков из Йошкар-Олы, а также заключенный спрятанной за Уралом колонии общего режима Владимир Николаевич Пустовалов и заключенный колонии строго режима Кузьминов Сергей, отбывающий наказание в Коми Республике в поселке Чинья-Ворык... Россия пишет.
Существо вопросов
Даты на почтовых штемпелях – ни одной исторической... Все написано до 1995 года. Бумага пожухла. Мог родиться и уж подрасти за эти годы ребенок. Человек. Но читая их теперь, думаешь, смогли авторы их выстоять или нет, выжили еще и эти пять лет? Почему пишут все больше старики? Пишут, кто сейчас болеют, недоедают, чувствуя приближение конца, кто обречен в первую очередь и вот в этих письмах еще судорожно хватаются за жизнь, как если б молят, чтоб их спасли. Молодежь, конечно, далека от ощущения конца и до них еще пред краем жизни стоят слоями два, три поколения, так что они многим довольны и, как водится, думают про себя, что та же участь их в скором времени не коснется. Обреченные на позорное истребление от голода, болезней, безработицы, безденежья, старики ищут в последнюю минуту осмысленности, надрывно возвращают себе в последнюю минуту отнятое достоинство.
В каждом обращении человека есть своя болевая точка. Политики, социологи, экономисты врачуют болезни, понятие о которых имеют только сами больные, самое ясное да пронзительное – через боль. И вот лечат человека, а ему еще больней. Обещают вправить вывих, а он орет – руку сломали. А стонущих от боли окружают презрением: "деградировавший человеческий материал", "население низкого качества" – словом, недочеловеки, нелюдь, не достойные потраченных на них лекарств.
Россия ж в образе и подобии живых людей давно все знает о своей болезни. За каждым стоном, проклятием – осознанный вопрос. Так что обратная сторона русских писем – это беспощадный диагноз общественного состояния России, поставленный ее ж собственным народом.
Все принятые за годы реформ решения так или иначе входили в противоречие с образом жизни реального человека, так что сами люди с их уже укоренившейся психологией оборачивали преобразования во всех областях в хаос, но это и доказывает, что надо было следовать путем постепенных психологических перемен как в экономике, так и в общественной жизни. Подобное катастрофическое преобразование самой реальности, все равно что среды обитания, обрекало человека только на выживание, как и животное, когда кто не приспосабливаться к новым условиям существования, тот не выживает ( "а на нижние этажи они и не смотрят, хотя, как ни странно, все, без исключения, заявляют о стремлении создать нормальную жизнь для нижних этажей") – способны же выжить оказались в большинстве только люди аморальные, стремящиеся к обогащению любой ценой и на любых условиях: взяточники, уголовники, казнокрады и тому подобные.
Обреченные на выживание, на приспособление к жизни в насаждаемых условиях, люди живут соответственно к а к м о г у т, а не так, как должно жить по совести и даже по закону ("А пока каждый живет как может. Даже у бюджетного чиновника жить получше существует одна возможность – брать взятки. Раньше мы почти не слышали об этом. Сейчас же это происходит сплошь и рядом, вверху, и внизу. В этот процесс сегодня втянуты даже простые труженики "). Когда на производстве, где все оклады, ставки, тарифы десятилетиями устанавливались централизованным порядком, а сбыт даже невысококачественной продукции – гарантирован тем же Госпланом, было в одночасье отменено государственное управление и отпущено все на свободу, не подготовленные ни морально, ни технически к подобным резким переменам рабочие, инженеры, директора оказывались именно ни к чему не способны, так что промышленные предприятия обрекались тем самым только на крах ("Теперь же узаконили крутую самостоятельность. В этом ошибка наших государственных мужей. Надо было вводить эту самостоятельность медленно – по мере привыкания к ней, по степени готовности работать по новым требованиям"). То же с обрушившейся в одночасье политической свободой – люди оцепенели, не зная, кому, а главное – во что верить ("десятки партий и движений, и десятки идей, в которых и сами организаторы порой не разбираются"). Когда была одна партия и одна идеология, человек в конце концов что-то мог понять и делал свой выбор. Но в анархии новых идей и партий уже мало что поняли, голосуя неосмысленно, естественно просто за лучшие обещания, а обещания лучшей жизни вырождались в демагогию, оборачивались обманом, ведь за исполнение своих обещаний ни политики, ни партии, придя к власти, ответственности не несут, руководствуясь в своих действиях уже только политической конъюнктурой ("Cейчас не знаешь кому верить, за кем идти. А может быть, это специально партии и движения плодят, чтобы окончательно запутать всех и вся?"). Замороченные и обманутые люди не хотят участвовать в выборах своих политических законодателей – они просто неспособны уяснить уже, в чем же суть предлагаемых выборов, чем одни партии отличаются от других, а безразличное отношение людей к политической жизни освобождает политиков от ответственности окончательно. Главное разочарование – одни стремительно обогащаются, другие же стремительно нищают, и так становится понятным, что о д н и о б о г а щ а ю т с я з а с ч е т д р у г и х ("Нет места на земле, где бы жили, без исключения, одни богатые. Богатые появляются лишь там, где основная масса беднеет и нищает. Противоестественно думать, чтоб богатые, у которых все мысли и действия направлены на то, чтоб богатеть, оглядывались бы в сторону беднейших и смеривали свои аппетиты, никого бы хотя б не разоряли").
Люди, в общей массе своей не стремящиеся к обогащению и живущие воспитанными за десятилетия представлениями о необходимом достатке и социальной справедливости, лишаются возможности прожить сносно только на зарплату и всех социальных гарантий, понимая теперь свое существование как угнетаемое – обнищание же, чувство угнетенности все необратимей порождает в людях равнодушие и к труду, и к оставленным за ними самым общим да демагогическим "демократическим правам", к тому же праву на свободное волеизъявление.
Выборы в России обеспечивают победу тем, за кого бы большинство населения так или иначе не проголосовало. В России голосует и решает исходы выборов маргинальное меньшинство – а на выборах в местную власть достаточно уже и 25% от всех голосов избирателей, чтоб выборы были признаны состоявшимися, тогда как неявка на избирательные участки оставшихся 75% есть такое же волеизъявление гражданское, обнаруживающее истинное отношение граждан к предложенным им на выбор кандидатам, а в еще больше мере – к самой нынешней безликой избирательной системе. При том выборы в органы власти районов, областей, городов отданы на откуп местным администрациям формирование избирательных комиссий, недопущение наблюдателей открывает широкий простор как для предвыборных махинаций ( "Даже так: выборы в рабочий день. Отпускали с полдня с условием: обязательно проголосовать – проверим! Надо было набрать квоту. Удивительная квота, когда менее 10% населения определяют власть для всех"), так и для фальсификаций уже результатов выборов ("Администрацию не беспокоит, за кого проголосуют – опыт фальсификаций уникальный: в Липецке больше года длится процесс о фальсификации выборов губернатора в начале 93 года – и вряд ли конец ").
Все так оболгано за эти годы, что голосовать уже долго не пойдет именно решающее большинство – это 25-4О летние, для которых выборы теряют смысл, так как эта часть общества, и должная быть социально-активной, уже ни во что и никому не верит – и настроение потому почти безнадежное. Разочарованное ж большинство толкает власть в объятия жириновщины, баркашовщины, зюгановщины (" а также еще типа Мавроди – мошенника вроде... ").
Приватизация в России произошла не в интересах рабочих: они не понимали даже ее сути. И не в интересах производства: управляющий завода назначался чиновниками от Госкомимущества и оказывался им временный, пришлый человек, который даже зарплатой не зависел, как рабочий, от состояния производства, отчего и выгодней становилось просто сдавать помещения из-под остановленного, разрушенного производства в аренду, а рабочие безропотно голосуют за все решения новой заводской администрации, боясь увольнений за свои питейные грешки. Рабочих не увольняют, но и не платят заработной платы – не увольняют, чтоб не платить пособий по увольнению. Взыскание долгов по суду – начало бюрократической волокиты, которую рабочий человек, не имея средств на помощь юриста, редко когда осиливает до конца ("суды занимаются волокитой по отношению к нам – рабочим, то им не та бумажка, то подпись не та"). Состоянием приватизированного завода и судьбой рабочих не интересуются краевые власти – губернатор, краевая Дума освобождены от ответственности и брать ее на себя добровольно уже не хотят. Профсоюзное движение, как еще одна законная форма защиты рабочими своих трудовых прав, лишилось смысла, если завод не приносит прибыли и его администрация вовсе не заинтересована в рабочих. Профсоюз уже в самом абсурдном виде превращается на заводе в пособника администрации ("На заводе остался один член профсоюза, она же председатель профсоюза, она же начальник производства"). Если завод стоит, то рабочие лишаются не только средств к существованию, но и медицинской страховки, так как оплачивать ее должно неработающие предприятие. Совершенно обреченными оказываются те, кто проработал на заводе по 20-25 лет – если все, кто еще здоровы и в силах, увольняются и устраиваются на новых местах, то для рабочих предпенсионного возраста, которых и большинство, увольнение равносильно потере трудового стажа, он прекращается, когда человек увольняется с завода и не находит в течение ближайших месяцев нового места работы, а пожилых-то нигде и не принимают на работу ("Пытался найти работу. Годы пенсионные – а надо только молодых. "Ты что, спонсоров ищешь, когда дуба дашь" – вот такое можно услышать из уст отдела кадров, да еще от женщины"). В конце концов рабочий человек как таковой оказался выброшен из жизни ("У нас в городе весь транспорт с 1 марта переходит на коммерческий уклон. А я как смогу купит билет в автобусе, трамвае, троллейбусе? Где я возьму такие деньги?! ").
Если на рабочих или инженеров еще можно будет выучить, возрождая промышленность, то разруха долгая в сельском хозяйстве пускает на убыль даже не урожаи да надои, а само русское крестьянство – деревенский человек отвыкает от крестьянского труда, научить же кормиться от земли, научить р а б о т е на земле почти нельзя, ведь земля это не станок, а живая почва, равно как земледелие – не производство, а могущая быть утраченной к у л ь т у р а пользования землей, ведущей себя по особенному в разных краях и условиях.
Крестьяне живут на земле – это еще одно их отличие от рабочих, которые живут в городах, где свободны люди переселяться, переезжать, а также в поисках работы, поэтому безработица в крестьянских хозяйствах, их разорение влекут за собой последствия одинаково катастрофические – исход из деревень, беспробудное пьянство (вырождение уже физическое). Русская деревня заколочена наглухо в гробовое молчание – о миллионах людей не вспоминают в СМИ, даже в пору страды или посевной.
Крестьяне беспомощны перед заказчиком – будь то коммерческий заказчик или государственный, которые могут не исполнить договор или не заплатить, но при том их не объявят за это банкротами и денег с них за ущерб или долги не взыщешь. Зато если совхоз, разоренный своими заказчиками, не расплатится по банковскому кредиту, то его объявляют банкротом и распродают все имущество. Кабальные формы кредитования сельских хозяйств таковы, что ускоряют их банкротство. Сдается в залог под кредиты не земля, так как земельный кодекс у нас исключает собственность на землю, а техника, скот – сельхозимущество, с распродажей которого крестьянам уж ничего не остается делать на земле, как и земля остается никому не нужной.
Банкротства коллективных хозяйств подобны поджогу кораблей, но бежать с этих кораблей потерпевшим бедствие колхозникам уже некуда и не с чем, хоть крестьяне могли б получить в собственность или в аренду с правом залога земельный надел и выйти своим паем из того же колхоза целыми да невредимыми, но крестьянам не выгодно выходить даже из таких, обреченных на гибель колхозов, так как их существование в одиночку с теми ж кабальными банковскими кредитами будет еще бедственней. В сельском хозяйстве царит тот же хаос, что и в промышленности. Экономическая самостоятельность при советских способах хозяйствования придушенна налоговыми поборами, неплатежами, инфляцией. Директорский корпус научился не работать, а паразитировать на разрухе. Наемными рабочие, колхозники брошены государством – которое их когда-то нанимало да содержало – на произвол цен, заказчиков, директоров.
Правительство объявило курс на создание фермерских хозяйств, дало начальную свободу и льготы – право на аренду земли, льготное кредитование, но, когда движение стало массовым, тоже бросило его на произвол судьбы. Фермерское движение, набирающее силу, должно было естественно потеснить в России чахнувшие коллективные хозяйства – перенять у них землю, технику, после чего вставал бы уж со всей неизбежностью вопрос о частной собственности на землю. Чиновники согласны были в начале реформ в сельском хозяйстве поощрять частника. Но отдать ему в собственность землю, подчиниться его интересам были уже не согласны. В их интересах поддерживать на плаву требующие громадных дотаций неэффективные коллективные хозяйства, потому что чиновник сам точно так же паразитирует на дармовых бюджетных средствах и желает к тому же не служить чьим-то интересам, а управлять, исходя только из своих, бюрократических.
Фермер получил землю худшую из худших, притом большую ее часть в аренду, за арендную плату, назначаемую не из расчета, плодородная она или нет. У него нет всей необходимой техники. Проценты по банковским кредитам так велики, что их нету смысла брать – если берешь кредит, к примеру, на покупку трактора, то выплачивать после по процентам надо вдвое больше, чем стоил этот трактор. Фермерские хозяйства, поставленные в неравные условия с колхозами, даже несмотря на то, что фермер заинтеросованней колхозника в конечных результатах своего труда, побеждаются в России и доказательство этого поражения – уже массовый исход из фермерского движения когда-то увлеченных реформаторскими посулами трудолюбивейших знающих людей.
