Текст книги "Очищение"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Почти, – кивнул Романов. – Сам посмотришь… Ты не сразу обратно-то?

– Не сразу, гляну, конечно. – Велимир вдруг глянул остро. Нейтральным тоном спросил: – Оружие сдавать?

– Нет, – коротко ответил Романов.

* * *

Они засиделись в кабинете надолго. Поговорить было о чем – именно один на один. Людей Романова разместили в здании гостиницы, где был «на всякий случай» зарезервирован весь первый этаж.

Велимиру Русакову повезло. Точней, он вовремя сориентировался. Почти три года назад разговоры в Интернете, в том числе контакты по линии созданной Романовым сетевой организации, натолкнули его на мысль о создании базы. Большой и солидной. О ядерной войне он, по собственному признанию, не думал, предполагал только сильные перебои с продуктами после того, как будет «сменен режим».

Посему он, будучи в жизни человеком решительным и оборотистым, начал с получения земли под «семейное поселение» в удобной местности, куда и перебрался вместе с матерью, отцом, женой и двумя маленькими детьми. Уже оттуда он развернул пропаганду, и через год поселений было уже около десятка. Потом пришлось отбить натиск кедросажателей – то есть сначала-то Русаков их как раз хотел принять, но, познакомившись ближе, убедился, что это просто секта, да еще и состоящая из «контуженных», как он определил, которые готовы были жить в полуземлянках, при этом сосредоточившись на «духовных практиках». Русакову нужны были работящие, смелые, желательно семейные люди, а не «кришнаиты а ля рюсс» (Романов посмеялся).

А потом началась война. Совсем не так и не такая, как Русаков ждал…

– И ты готов мне подчиниться? – Романов налил себе ароматно пахнущего несладкого иван-чая. Русаков, сидевший напротив у карты, устроился удобней и негромко сказал:

– До определенного предела.

– Да? – Романов насторожился. – Поясни…

– В общем, у тебя неплохо тут получается. Очень неплохо… а если честно – я поразился, уже когда увидел вашу стройку на холмах. И, конечно, ты меня с известиями об этой… зиме – сильно подбил. Я на такое не рассчитывал.

– Я сам не очень-то доволен. Это Лютовой…

– Резкий дед, кстати. Мне понравился… Так вот. Сильно тут у тебя все. Так сильно, что прямо в уши шепчет: «Богоподобный, бери меня, я власссть…» – Велимир юморил, но глаза были серьезные и тревожные.

– Не шепчет, – тихо ответил Романов. – Не шепчет, веришь, нет? Я недаром наше управление Большим Кругом назвал. Не хочу я такой власти. Я людей спасти хочу. Россию.

– А твои наследники? – спросил Русаков, не сводя глаз с Романова.

– Какие? И при чем тут они? – отмахнулся Романов.

Русаков покачал головой:

– Нет. Не дури. Ты не понял, что ты император? Не кривись, не кривись. Это просто так и есть. Начнем разводить «димахратию» – развалимся в самом начале. Но если ты… если ты сядешь не только на трон, но и всем на шею, – это тоже будет не дело. Ты сядешь с добра, а твой сын уже решит, что он тут самый главный уже потому, что у него отец – император. Потому нам нужен первый среди равных, а не богоподобный.

– Лютовой, опять же, что-то подобное говорил… – пробормотал Романов. – Понимаешь… вокруг люди, с которыми о таком не заговоришь. Не поймут просто. Разве что Жарко… ну, он с детьми работает, ты его видел, – Русаков кивнул, – а остальные… нет. Это – не их. Я даже заводить разговор о таком боюсь… черт-те что подумают… А Лютовой только советует. Мне иногда кажется, что – издевается! – в сердцах сорвался Романов и стукнул кулаком по столу.

– И Русскую армию, и Большой Круг – это ты хорошо придумал. – Русаков почесал нос, глянул хитро: – Помнишь, была у нас тема, потом заморозили… про устройство общества? Так почему ты ее не воплощаешь?

– С дворянами? – невольно усмехнулся Романов. – Да ну… я тогда-то посмеялся…

– Слова потеряли свой первоначальный смысл, – наставительно сказал Русаков. – А ты про это забываешь. Смотри. Пусть будет Большой Круг. Все твои люди, которые тебе нужны в повседневном управлении, просто необходимы. Больше, меньше, те, что сейчас, потом еще кто-то добавится… – Он прочертил обеими ладонями по воздуху окружность. С хлопком их сомкнул, потряс. Романов следил за ним внимательно. – Дальше – Русская армия. Это не армия, как ты привык понимать…

– Витязи с дружинами? – Романов прищурился. – Так там писалось?

– Именно. Тоже подчиняющиеся только тебе, может, кто-то одновременно будет входить в Большой Круг, но – не принципиально. Это элита.

– Самим себе присвоим звание элиты? – сердито спросил Романов.

Русаков пожал плечами:

– Во-первых – что такого? Мы же для дела. А во-вторых – у тебя остается инструмент. За трусость, за подлость, за всякое такое «витязя» лишают его звания и тут же ликвидируют. Беспощадно. Дети у них воспитываются отдельно от родителей…

– Своих отдашь? – как в упор выстрелил Романов.

Русаков посмотрел упрямо и зло:

– Отдам. Потому что если все, как твои умники говорят, – гроб у нас еще впереди. Не хочу, чтобы меня туда в обнимку с моими нежно любимыми детьми заколотили… Если дети «витязя» растут не на казенном, то они «витязями» не станут. Ну и смену себе из сирот готовить будем. И еще из добровольцев, у кого родители согласятся.

– Да, Жарко это понравится… – Романов встал, подошел к карте. – А остальные? Быдло? Рабы? Крепостные?

– Не понимаешь или испытываешь? – усмехнулся Русаков. – Остальные – свободные люди. Рабочие, бойцы по необходимости… свободный, на самом деле свободный народ. А уже в следующем поколении – и осознанно свободный, с воспитанным и культивируемым с детства чувством долга. Основа общества. Не правители по доверенности, как твой Круг. Не вожди, как «витязи». А именно Основа. С теми же, в сущности, правами, что и у нас. Хочешь быть, как мы, – будь. Никаких запретов. Только старайся.

– Неужели получится… – Романов два раза стукнулся лбом о карту. – Черт, как я рад, что ты появился…

– Не хвастайся – я твоему появлению рад больше, – Русаков вздохнул. – Вон один из моих ученых лбов мне развернул неделю назад какие-то чертежи, я даже понял кое-что, а опытный образец… – Русаков издал губами неприличный звук, – собрать-то и негде. Не в моих же сельхозмастерских… Да и не из чего. Мужик чуть не плакал, да и я тоже…

– Что за чертежи? – заинтересовался Романов. Русаков спокойно ответил:

– Энергия искусственного вихря. Вечный двигатель.

– Иди ты!

– Солнцем клянусь, – странно сказал Русаков. – Не факт, что будет работать, вообще ничего не факт, но чертежи именно на эту тему. Он их раньше и показывать боялся – убили бы сразу.

– Да, могли… – Романов провел пальцем по карте. – Значит, «витязи»… такое дело… Слушай, а что, если нам взять да и запустить между Владиком и твоим поместьем автобус? Рейсовый? Пару раз в неделю и с хорошей охраной? И черт с ним, с горючим, – пусть люди ездят! А?!

Глава 6
Внимание – цунами!

«Красота спасет мир», мудрецы утверждали,

Только мир умирает, хоть тресни.

Б. Лавров. Посвящение Владимиру Высоцкому

Муромцев приехал рано утром.

Романов ощутил – даже не услышал – сквозь чуткий сон гул моторов на аллее, еще на подъезде, – и быстро сел. За окном дул промозглый ветер, и хотелось думать, что это всего лишь осень… пусть и слишком холодная для середины обычного сентября. Упруго, с резким стреляющим звуком, хлопал недалеко от окна на высоком флагштоке недавно утвержденный наконец-то официально флаг – черно-желто-белое имперское полотнище. А споры о гербе еще шли…

Женька Белосельский сунулся в дверь без стука, держа в руке, словно щит от гнева Романова, картонку, на которой было крупно написано: «МУРОМЦЕВ ВЕРНУЛСЯ».

Он был не заспанный, придерживал рукой на ремне «АКМ-74». Женька за последнее время стал буквально виртуозом в обращении с «ТТ», а «калаш» носил с того момента, когда в самом конце августа Романова попытались убить прямо у входа в Думу. Две женщины, вроде бы просто ожидавшие чего-то, когда Романов вылезал из «гусара» – вернулся после поездки на стройку, – выхватили «наганы» из сумочек и открыли огонь. Одна попала себе в ногу («наган» зацепился за край сумки спицей курка) и была тут же убита водителем, вторая успела сделать два выстрела – и ее застрелил Женька.

Кто они были и зачем хотели убить Романова – установить не удалось, хотя Шумилов, который возглавил КГБ, окончательно перебравшись из Русаковки во Владик, долго пытался хоть что-то узнать и, кажется, и сейчас еще этого не бросил. После этого кое-кто предложил ограничить доступ на площадь перед Думой – «во избежание». Но Романов сказал, что этого не будет делать никогда. И не стал объяснять почему. А никто не стал переспрашивать.

Но с тех пор Женька, если был рядом, чаще всего носил автомат. Люди Шумилова тоже паслись рядом постоянно и открыто. Однако Романов был почти уверен, что есть и еще одна охрана от Норне-Геста – тайная. И третья – то ли от Жарко его питомцы, то ли прямиком от Женьки с его малолетними «спецслужбистами»; пару раз Романов засекал, что рядом часто крутятся с какими-то делами часто меняющиеся мальчишки.

– Встал, встал уже. – Романов растер руками лицо. На миг вспыхнула досада на Муромцева – не мог приехать сорока минутами позже; эти сорок недоспанных минут казались настоящим счастьем, которое у него жестоко отобрали. Но тут же он заставил себя перестать дурить. Муромцев должен был проехать берегом Амура, насколько будет возможности, собрать людей, если получится – установить связи с властью, какая ни есть, на местах и провести разведку…

В большинстве кабинетов на этаже было тихо. Но ниже этажами работа не прекращалась ни днем ни ночью. Сейчас, быстро шагая по коридорам и лестницам, Романов понял то, чего не замечал раньше, – на «его» этаже работа как-то сама собой прекращалась, когда он ложился спать.

Видимо, чтобы не мешать ему.

На площадке между вторым и первым этажами стоящие на лесах люди крепили по указаниям молодого и обозленного их неловкими, по его мнению, действиями парня большую картину. На Романова парень только оглянулся и, кажется, не заметил. А Романов его вспомнил. Конкурс. Конкурс только недавно закончился, общегородской – на восемь больших картин для лестничных площадок Думы. К удивлению Романова, который вообще на этот конкурс согласился только по настоянию Лютового, на конкурс подали чуть ли не полсотни самых разных работ. Этот парень был одним из победителей, хотя его фамилию Романов не вспомнил бы даже под расстрелом.

Он задержался. И чуть не упал с лестницы.

Он узнал серый берег под серым небом. Узнал туши китов. Узнал неожиданно белую, почти сияющую лестницу, словно бы спускавшуюся откуда-то из-за туч.

И себя. Идущего по этой лестнице сверху вниз, на серый берег. Очень обычного себя. Художник не польстил, не преувеличил, не приукрасил.

Но…

– У-ухх… – выдохнул рядом Женька. И еще что-то мыкнул восхищенно.

Парень оглянулся, рявкнул:

– Не готово еще! Не повесили! Специально затемно пришел, чтоб не мешали! Ночью пришел! Все равно шляются! И вы… товарищ Романов – шли бы тоже! – И заорал на рабочих, воспринимавших его ругань крайне флегматично: – Левый край выше! Да что ж за уроды такие, что за косорукость…

– Ух, – повторил Женька. Романов отвесил ему подзатыльник. Но Женька только посмотрел с восхищением… А на художника Романов ничуть не обиделся. Он видел, что тот волнуется и что тот совсем молодой. Потому и кричит…

Снаружи неохотно, еле-еле начало светать. Перед Думой шли какие-то дела, не имевшие отношения ни к Романову непосредственно, ни к возвращению Муромцева – группы людей разговаривали, кто-то куда-то торопился, кто-то кому-то что-то доказывал… Подъехало такси городской службы. В городе осталось не очень много людей, три четверти населения выселилось во временный город-лагерь и по окрестным деревушкам и поселкам. Но все-таки люди были, во Владивостоке оставалось управление, и на этих машинах по заказам доставляли разные срочные грузы. Что из него выгрузили, Романов смотреть не стал, потому что навстречу от колонны машин, стоявших вдоль аллеи, уже шел Муромцев.

– Рад тебя видеть, – искренне сказал Романов, пожимая предплечье бывшего сослуживца, а ныне – одного из самых надежных «витязей», командиров-поисковиков. – Сколько человек привез?

Муромцев выглядел усталым. Очень. Под глазами лежали черные круги. Ответив таким же пожатием – этот жест все больше и больше входил в моду, – он покачал головой:

– Я никого не вывез. Так… сотни две. Разместили в бывшей пятой школе. Тебе доложат потом…

– То есть как сотни две? – Романов чуть отстранился. – Я рассчитывал, что не меньше пятнадцати тысяч… или больше… Не поехали, что ли? Там достаточно крепкая власть? Ты установил контакты? – Романов понимал, что слишком быстро сыплет вопросами, но ему надо, необходимо было знать все, сейчас и сразу.

– Да нет, – Муромцев опять помотал головой. – Там… там просто некого вывозить. Китайцы еще с месяц назад почти всех перерезали по этому берегу Амура до самого Благовещенска. Местные китайцы. «Наши»… – Муромцев тихо выругался.

Романов буквально обомлел. Ощутил, как холодный комок сам собой возник в желудке и начал расти.

– Черт! – вырвалось у него. Он постарался заставить себя успокоиться. – Они на этом берегу?! Наступают?!

– Да не волнуйся ты так, командир… – Муромцев вздохнул, в третий раз качнул головой, и Романов понял неожиданно, что это не жест отрицания – Муромцев выгоняет какие-то мысли. – Никого там больше нет. Китайцев тоже.

– Что это значит-то все? – допытывался Романов… хотя вовсе не желал слышать ответ.

– Амур кипит, – пояснил коротко Муромцев.

– Что ты имеешь в виду? – Голос сел. Муромцев посмотрел спокойными, наполнившимися прозрачным ужасом воспоминания глазами – у Романова волосы шевельнулись на голове под этим взглядом:

– Я точно выразился. Амур кипит. От дельты и дальше вверх. Весь. Как минимум до Хабаровска – дальше мы не прошли… и на левобережье не сунешься тоже. Вся долина реки в пару. Живых там нет ни с нашей, ни с их стороны километров на десять вглубь. И трясет сильно. Очень сильно. И постоянно. На ногах стоять невозможно. Это здесь не ощущается почему-то. Не знаю почему. А там рельеф поменялся. Даже местные не узнают. Я спрашивал, кого подобрали – как будто другая страна вокруг, говорят.

– Отдохните, – сказал Романов. – Вы все сделали, что могли, все правильно сделали… Распусти людей и сам ступай отдыхать. Игорь, слышишь, что я говорю?

– А? – Муромцев вздрогнул, словно просыпаясь. – Коль… как такое возможно?

– Может быть, это и к лучшему, – жестко сказал Романов. – Амур сейчас со всеми тектоническими фокусами – как барьер от Китая… А как возможно? Поезжай к нашим умным головам, спроси у них. Только потом. Когда отдохнешь. Твои ребятишки уже обнылись – где папа?

Муромцев устало улыбнулся, отсалютовал.

– Да… я и правда пойду, отдохну часов шесть, если позволишь…

Мимо них потерянно прошел от машин конвоя пожилой мужчина с диким взглядом, не выпускавший из рук красного флага на обломке древка. Потыкался от одной кучки людей к другой, снова прошел мимо… Остатки пиджака развевались на ходу, как живописные нищенские лохмотья.

– А это кто? – насторожился Романов.

– А, это… – Муромцев махнул рукой. – Это ты просто сейчас не поверишь. Первый секретарь крайкома КПРФ. Когда китайцы шум подняли, он решил, что это, типа, как интернациональная помощь пошла. Долой буржуев, мировая революция, русский с китайцем братья навек… Ну и вывел им навстречу ребятишек из какой-то уцелевшей после бомбежки хабаровской школы. С цветами и прочее. Его не тронули. А их в подвал школьный отвели, заперли и через окно воду из водонапорной башни туда пустили. Тут он и тронулся. Тихо и плавно – ту-тууу… Я и не знал, что он с нами. Он там все бегал, лозунги кричал, я думал, там и остался… гляди-ка, тихий стал… Ладно. Поедем мы.

Он отсалютовал. Романов кивнул и долго смотрел вслед Муромцеву, потом обернулся на Женьку. Тот стоял все это время рядом и теперь, увидев, что Романов на него смотрит, мучительно задергал губами.

– Я не знаю, Жень, – покачал головой Романов. – Ты про Амур и про землетрясения? – Женька закивал. – Я не знаю, как такое может быть. Правда.

* * *

На совещание в полдень Лютовой пришел позже всех. Романов исподволь следил за старым профессором, пытаясь уловить в тоне, в поведении, во взгляде хотя бы нотку злорадства. Над идеей Лютового с «переселением» почти все смеялись, а некоторых она откровенно бесила – вплоть до того, что они на каждом подобном совещании атаковали профессора: что, время и средства девать некуда?! Да и сам Романов часто задумывался о целесообразности расселения… и вот теперь – здравствуйте.

Но Лютовой, казалось, совершенно не помнил о шуточках и нападках. Он был обычный – огромный, седой, аккуратный, непробиваемо-ироничный в своем немногословии. Хегай Ли Дэ начал делать последний доклад о теплицах. Романов сидел, слушал и думал, что кореец выглядит плохо – стал словно бы меньше ростом, кожа на лице висела слоистыми серыми мешками. Но ни в словах его, ни в живости поведения это никак не сказывалось.

Вдоль стола пришла Романову записка от старшего врача – так официально была названа должность главного врача нового государства – Иртеньева. Он сидел на противоположном конце стола – Романов даже не заметил, когда этот высокий, изящный, с нахальными усиками моложавый флотский офицер ее набросал. Развернув записку, Романов пробежал по строчкам и с трудом удержал эмоции, буквально заставив себя сидеть спокойно.

«У Хегая была лучевка. Легкая, схватил в своем колхозе, когда скотину в укрытия перегоняли. Но у него предрасположенность от природы. Сейчас у него лейкемия. Он не знает, но подозревает. Потом поговорим».

Романов кашлянул и, когда Иртеньев обернулся, кивнул легонько. Руки вздрагивали, он свернул записку и убрал в карман куртки. Неужели умрет? Романов не мог понять, разделить свои чувства – жалость, обычная жалость к корейцу и ужас от того, что человек, на котором держится все сельское хозяйство, может умереть. Он невольно посмотрел на Хегая, который как раз заканчивал говорить, поймал его взгляд. Желтоватые глаза Хегая были спокойными и чуть ироничными. Кореец чуть прищурился, чуть шевельнул уголком тонких губ и отвел взгляд, продолжая что-то объяснять.

Все он знает, понял Романов отчетливо. Все…

В коротком перерыве принесли чай – настоящий, от которого Романов уже успел поотвыкнуть. В сущности, совещание не прекращалось – просто сейчас возникло несколько деловых разговоров одновременно. А после перерыва собирались говорить о первом варианте «Русской Правды» для официального утверждения и печати. Взяв стакан, Романов двинулся к Хегаю, который сидел у стола и спокойно перебирал бумаги. Иртеньев сделал большие глаза, помедлил, но подошел тоже.

– Знаю-знаю-знаю, – ворчливо ответил кореец, хотя никто ничего не сказал еще. – Все-таки вы, русские, очень несдержанный народ. Все на ладони. Даже смешно смотреть, как вы скрытничаете.

– Ну, это не смертельно… – бодро начал Иртеньев.

Хегай поднял на врача удивленные глаза, чуть откинулся назад на спинку стула. Как-то по-детски хихикнул. Вздохнул.

– К сожалению, вот в этом случае как раз лучше было бы быть русским, – сказал он. – К сожалению, у людей моей расы – очень низкая сопротивляемость к этой дряни. Очень низкая. Увы.

– Ну, вариантов не так уж мало… – опять начал Иртеньев.

Хегай покачал поднятым пальцем:

– Мне пятьдесят два года. Я их прожил. И это были не такие уж плохие годы. Да. А ваши «варианты» на вес золота для ребятишек с этим диагнозом. Им еще нет пятидесяти двух. Некоторым нет даже пяти. Мне бы хотелось, чтобы они дожили до моих лет. И не хотелось бы, чтобы я жил их жизнями. Давайте не будем об этом, – и его голос стал вдруг повелительным. Таким, что стало ясно: спорить бессмысленно. А Хегай улыбнулся, сузив глаза, и добавил: – Кроме того, я все-таки не собираюсь умирать ни сегодня, ни даже завтра. Думаю, год я еще протяну точно.

– Не больше, – откровенно и грубо сказал Иртеньев.

Романов зло взглянул на него, но Хегай опять улыбнулся:

– У меня есть некоторый запас женьшеня. Русские его считают шарлатанством или, наоборот, наделяют чудодейственными свойствами. Ни то ни другое не верно. Это просто очень и очень хорошее укрепляющее средство, если его правильно готовить. Я, кстати, оставлю кое-какие записки на эту тему. Так что год – это точно, если не случится ничего экстраординарного. То есть я успею доделать все самое важное.

– Дядя Ли, – тихо сказал Романов. Кореец посмотрел на него веселым и печальным взглядом. – Дядя Ли… вы…

– Ерунда, – ответил кореец. – Это все ерунда… – И оживленно добавил, оглядываясь: – Так, а чай?!

Но попить чаю ему не удалось. В дверь быстро и сильно стукнули: вошел отсутствовавший на совещании Юрзин – в повседневной форме, рукав которой был – непредставимо для каперанга – забрызган грязью, хорошо видимой на черной ткани. Каперанг тяжело дышал, словно бежал от самой базы.

– Я прошу внимания! – Он говорил спокойно, но почти кричал при этом, это странно сочеталось, и в помещении сразу наступила тишина. – Полчаса назад в порту по моему разрешению отшвартовался… Впрочем, – он шагнул в сторону, давая войти кому-то еще из коридора, и сказал негромко: – I ask here, for you wait. Enter[8]8
  Прошу сюда, вас ждут. Входите (плох. англ.).


[Закрыть].

Внутрь вошел, ясно чеканя шаг, подтянутый молодой моряк в чужой, хотя и похожей на русскую, флотской, явно парадной форме. Рукой в белой кожаной перчатке с темными вытачками он придерживал у бедра длинный палаш в блестящих латунных ножнах. Обвел всех взглядом, видимо, ища главного, не нашел и подошел к столу. Красиво, но по-чужому отдал честь, прищелкнув каблуками, пролаял:

– Laat ik me even voorstellen… commandant Harer Majesteits fregat «Evertsen» Koninklijke Marine kapitein ter zee Severeyn… Laat mij melden…[9]9
  Разрешите представиться… командир фрегата ее величества «Эвертсен» Королевских военно-морских сил, капитан второго ранга Северейн… Разрешите доложить… (голланд.)


[Закрыть]

– Подождите, вы знаете русский? – Романов еще ничего не понимал. – Или хотя бы английский?

Иностранец посмотрел дико. Потом, очевидно, до него дошло, что он говорит на родном языке. Он нахмурился, приоткрыл рот и отрывисто сказал:

– Да. Я знаю русский хорошо. Я командир фрегата ее величества «Эвертсен» Королевских военно-морских сил Нидерландов, м… у вас… капитан второго ранга – Северейн. Я очень спешил в ваш порт. Я хочу предупредить, что со стороны Гавайских островов распространяется круговая волна-цунами. Ее засек мой вертолет.

– Высота? – встревоженно спросил Лютовой. Не просто спросил – он встал, буквально отшвырнув стул. Капитан Северейн посмотрел на него, потом – вокруг. И спокойно сказал:

– Около пятисот метров, господа.

Стало тихо. Романов поправил:

– Пятидесяти?

– Я хорошо знаю русский. – Северейн поглядел на него и вдруг криво усмехнулся: – Пятисот метров, господа. Я не ошибся.

Наступила полная тишина.

– Японским островам и Сахалину – конец, – сказал Лютовой. Романов увидел, что рот профессора искривлен страшно и тяжело, судорожно. – Конец всему, что на побережье Тихого океана и не прикрыто островами.

– Японские острова и ваши Курилы уже извергаются, – сказал Северейн. Он на самом деле хорошо, очень гладко, говорил по-русски, и Романов подумал: ясно, почему его фрегат был отправлен сюда… и что он тут делал – тоже ясно… вот только это все уже неважно. Вообще неважно… – Там сплошные цепи действующих вулканов… очень красиво ночью. Мы шли вдоль берегов, очень красиво. Но в воде слишком много трупов. У меня многие сошли с ума. – он говорил спокойно, ровным благожелательным тоном. – Господа, я бы хотел иметь возможность снять и разместить на берегу свою команду, а также похоронить мертвых… тех, кто не выдержал совсем… Я сам останусь на корабле. Может быть, это все, что уцелело от моей Голландии.

«Какое счастье, – холодея, думал Романов, – что мы послушались Вадима Олеговича и сосредоточили людей и хранилища на сопках и дальше в глубине континента. Какое счастье. Иначе…»

О том, что иначе ждало бы их с таким трудом спасенный и, в сущности, совсем крохотный мир, думать уже не хотелось…

* * *

Чудовищная волна-цунами так и не пришла к берегам Приморья – во всяком случае, в том виде, в каком ее застали голландцы. В Уссурийском и Амурском заливах, правда, сначала далеко отхлынула вода, а потом был жуткий шторм, но этим дело и кончилось. Она раскололась и раздробилась о многослойный барьер из Курильских и Японских островов, Сахалина, Корейского полуострова… В большинстве мест, впрочем, волна перемахнула эти преграды, смывая и раздавливая их, как обычный шторм слизывает песчаные замки на берегу, но дальше шла уже резко ослабленной. Зато чудовищные, непредставимые массы воды ринулись кошмарными водопадами в пышущие пламенем из недр адские топки десятков проснувшихся вулканов, и те стали взрываться, как невероятные по мощи бомбы, раскачивая этими невыразимой мощи взрывами плиты земной коры. Земля содрогалась почти непрерывно, и эти волны дрожи бежали по ее поверхности, сталкиваясь с такими же волнами, идущими из других уголков земного шара. Врываясь в узости заливов, волна обретала бешеную силу. Серые с белыми султанами валы катились в глубь суши на тридцать, сорок, пятьдесят километров, втягивали в себя реки, чтобы тут же вернуть их – кошмарными ураганными разливами смертоносной для почвы соленой воды.

Остатки человечества дорого заплатили за болезненно-старческую тягу к теплым островам и побережьям.

Намного меньшие, но тоже жуткой силы волны распространялись от тонущей, превратившейся в один сплошной вулкан Исландии. А по всему телу континентов – тут и там в грохоте пробуждающихся вулканов – вставали новые и проваливались старые горные цепи, бежали титанические огненные трещины, высыхали и выходили из берегов озера…

Во Владивостоке ничего об этом толком не знали. Но дрожь поселилась в земле и здесь – земля тряслась не постоянно, но каждый день было по пять-шесть толчков. Не очень сильных. Но настораживало то, что все это никак не успокаивается…

Флотилию из пяти небольших японских судов, «под завязку» набитых в основном детьми, выбросило на берег недалеко от Владивостока через два дня после цунами. Очевидно, это была не централизованная операция спасения, а чья-то частная инициатива – практически все команды были смыты или погибли на своих постах, в наглухо задраенных трюмах и каютах тоже были жертвы, толком объяснить никто ничего не мог. Дети были разных возрастов, из каких-то школ, просто схваченные спасателями – именно так, схваченные – на улице, вообще не способные о себе что-либо рассказать; четыре тысячи триста двадцать детей и пятьдесят два взрослых. От них удалось узнать, что все произошло неожиданно и страшно быстро. Что судов с детьми было намного больше, в их числе была императорская яхта (сам император не пожелал покинуть столицу – последний раз его видели, когда он подстригал в осеннем саду кусты). И что единственная просьба взрослых – помочь детям, не дать им умереть и по возможности сохранить им язык и свободу, хотя они, взрослые, понимают, что это слишком наглая просьба. С ними же, взрослыми, русские могут делать все, что угодно. На кораблях есть оружие, но если русский командир пообещает исполнить эти нижайшие просьбы, то оно будет сдано, а все взрослые члены команд беспрекословно отдадут себя на волю русских.

Трупы начало выбрасывать еще через два дня. Столько, что можно было сойти с ума. А ведь их нужно было собирать и сжигать. Собирать и сжигать просто ради недопущения эпидемии. Выбрасывало и живых: то лодку, то роскошный катер, то большую доску, к которой были привязаны молодая женщина и ребенок… Всего этих спасенных набралось еще около двухсот.

Вопрос о японцах поднимался на новом совещании. Романову казалось, что он уже много-много лет только и делает, что куда-то ездит, на что-то смотрит, с кем-то совещается, о чем-то распоряжается… Временами он просто сатанел от этого ощущения вечности.

На этом совещании он изложил концепцию будущего общества – в таком виде, как предлагали Лютовой и Велимир Русаков. Если честно, он опасался возражений, поэтому потребовал – что делал крайне редко, – чтобы на совещании присутствовали хотя бы вначале, на его докладе, все члены Большого Круга. И немного был удивлен, когда изложенное им не вызвало возражений. Вообще никаких. Даже несколько раз оброненное им – в первый раз случайно, а потом дважды уже как пробный камень – слово «дворяне» особо никого не взволновало и уж тем более не возмутило.

«Мечтают получить дворянские титулы? – спрашивал он себя, уже закончив говорить и слушая других. – Может быть, дело в этом? Уверены, что уже обеспечили себе места «наверху», и теперь… может быть, это и есть та опасность, о которой предупреждал Лютовой?» Он нашел взглядом профессора, но… тот был совершенно спокоен. Слушал, что говорит Велимир, приехавший вчера из Русаковки.

– Нужна поездка по краю. Хотя бы до Николаевска-на-Амуре на севере и до Зеи на западе. Наведем порядок, установим нормальную власть и будем плясать от этой печки. Амур, я думаю, к тому времени так или иначе успокоится…

Авиаразведку уже никто не предлагал. Дело в том, что самолеты пытались поднять несколько раз еще летом, кадры были. Но после двух странных катастроф к вопросу наконец-то подошли осторожно, как надо было подойти с самого начала. И выяснили, что на высотах более полукилометра дуют ураганные, никаким законам природы не подчиняющиеся и ранее тут никогда не наблюдавшиеся ветры, которые с земли практически незаметны.

Это, в общем-то, был тревожный симптом…

– Как только погода установится и схлынет наиболее тяжелая волна катаклизмов, мы попытаемся наладить связь с Зауральем, – продолжал Русаков. – Прямую – путем посылки большой экспедиции, возможно, по железной дороге, смотря по состоянию. Там – несколько сотен «витязей». Даже учитывая гибель, растерянность, пусть и чью-то измену – думаю, несколько десятков уцелели обязательно и будут кристаллизовать вокруг себя группы. Существует также множество самых различных организаций, хотя и не связанных с РА, но настроенных на борьбу за Россию, за возрождение ее. Не верю, что они все сдадутся или сгинут бесследно.

– У нас практически нет агентуры, – перебил его Шумилов. – Мы ничего не знаем о происходящем далее чем в ста километрах от города…

– И ты предлагаешь на этом основании ничего не делать? – Русаков недовольно прищурился. Шумилов – невысокий, но жилистый, с очень светлыми серыми глазами, в прошлой жизни – офицер ФСБ с десятилетним стажем, ушедший со службы после долгой и безуспешной борьбы с начальством, – покачал головой:

– Как раз ничего подобного, Велимир. Как раз поддерживаю твою идею вооруженных экспедиций.

– Что до агентуры – то это дело наживное, – подал голос Жарко.