Текст книги "Тернистые дороги времени"

Автор книги: Олег Котенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Котенко Олег
Тернистые дороги времени

Олег Котенко

ТЕРНИСТЫЕ ДОРОГИ ВРЕМЕНИ

Глава 1.

Грушницкий снял тяжелые очки, порядком натрудившие переносицу за целый день. Неужели мало отчисляют на исследования, что многочисленные, тем более в наше время, академики не могут изобрести чего-нибудь получше:

очки больше полугода не носятся, а надежные – дорогие. Грушницкому рекомендовали контактные линзы, он даже купил их однажды после долгих уговоров врача, но через полчаса побежал обратно в аптеку: линзы нестерпимо резали глаза.

Скудный электрический свет от настольной лампы желтил листы бумаги ненавистного формата А4. Почему-то Грушницкий терпеть не мог форму обычного печатного листа, она раздражала его, доводя до бешенства. Но что поделаешь, приходится покоряться распространенному и общепризнанному. Тихо потрескивал волосок лампочки, вызывая содрогания зыбкого круга света на столе.

А за окном стояла ночь, пронизанная светом редких фонарей. Какой тоскливый пейзаж!.. Резко зазвонил телефон, но так же резко замолчал, словно испугался собственного дребезжащего голоса в тихом кабинете, уставленном хромированными приборами. Запоздалый автомобиль прожужжал на дороге под окнами Института: вырвался из вязкой тьмы, на миг скользнул в отбрасываемый фонарем свет и скрылся в тоскливой дали. Видимо, выехал на трассу, ведущую из города. Грушницкий прислонился лбом к прохладному оконному стеклу. Говорят, головная боль вызывается накопившимся в коже на лбу статическим электричеством и от нее помогает такая вот процедура. Якобы, оконное стекло заземляет это самое электричество, и головная боль утихает.

Якобы. В который раз Грушницкий убедился в никчемности газет, где пишут всякую белиберду, лишь бы выпустить очередной номер. А люди верят, верят же!

– Владимир Васильевич!

– Что? – откликнулся Грушницкий, не отрываясь от стекла, на котором уже всплыло мутное пятно от его дыхания.

– Там опять...

– Что опять?

– Ну, эти... Вихри.

Вихри. "Как много в этом слове..." Для профессора Грушницкого оно означало лишь непредвиденные и очень досадные неприятности. Иногда он думал, что это словно вполне могло войти в слэнг младших научных сотрудников, которым от вихрей проблем было еще больше.

Длинный коридор закончился нескоро, и потому времени для раздумий хватило с головой. Грушницкий уже жалел о своей затее, рожденной в пылу творческого вдохновения. Странное сочетание: "ученый – творческое вдохновение". По мнению Грушницкого, так могли рассуждать только "штатские":

некогда прослужив в армии многим больше двух положенных лет срочной службы и дойдя до гордого офицерского звания "капитан", Владимир Васильевич стал употреблять это определение в адрес каждого, кто не относился к его окружению. Хотя и не был уверен, что делает правильно. В данном случае "штатские" – это все остальные, кто не работает в Институте. Но вернемся к мыслям, проносящимся в голове усталого профессора.

Действительно, десять лет назал он был молод и горяч, силен духом и крепок волей. Готов был горы свернуть, и не существовало неразрешимых проблем. Так и возник бредовый, если судить на трезвую и, не в обиду будь сказано, здоровую голову, но абсолютно "научновыглядящий", как любил говорить сам Грушницкий в молодости, если судить умом ученого, опять же не в обиду будь сказано, проект под таким же бредовым названием "Дорога времени".

Сколько всего было сделано за десять лет... Перечислять бесполезно, да и не припомнишь всего, что там было. Были ошибки, которые искуплялись долгими бессонными ночами, а потом дигнозами меланхоличного доктора:

переутомление. "Отдыхать надо", – говорил он голосом сибирского целителя, покато кивая головой. Грушницкий улыбнулся, вспомнив комичное выражение лица Геннадия Андреевича Левина, почти всю жизнь проработавшего в Институте врачом. Местным доктором, так сказать. Оно и понятно, занимаются ведь в злосчастном заведении черт знает чем. Такую науку выдумали, даже не выговоришь с первого раза: хрономониторология. А, спрашивается, зачем?

Конечно, человек ведь царь природы, а под "природой" с недавнего времени понимается не только обычная земная среда обитания, а вместе с ней и космическое пространство, и... Ну, это еще ничего, цветочки, как говорится.

Космос он и есть космос, а существует, по мнению уважаемого товарища Ценценова, закадычного друга профессора Грушницкого, для того, чтобы его исследовать. Так ведь дальше пошли, на время замахнулись. А кто замахнулся?

Грушницкий и замахнулся, чтоб ему жить сто лет. Построил кучу приборов, агрегатов, установок и прочих непременных аттрибутов технического прогресса.

И вот десять лет уж мучается, а только вихри и видели.

Наконец, коридор закончился и резко перешел в огромный зал с белоснежными, как в кабинете стоматолога, стенами. Кроме того, зал был заполнен ярким белым светом, который тысячекратно отражаясь от стен, до боли резал глаза. Посреди зала надрывным ревом исходила та самая установка "ДВ-ГВВ", сверкающая кучей никелированных трубочек и стеклянных экранов.

Спешно надет белый халат с крошечной подпалинкой на правом кармане горящая сигарета в карман завалилась, чисто профессорская растерянность...

пожалуй, только художники могут посоревноваться в этом деле с профессорами.

Как водится в таких случаях, от халата тут же что-то оторвалось и покатилось под стол у стены. Скорее всего, это была пуговица; на почти остром накрахмаленном халате торчало уже несколько пучков белых ниток. Там, где должны быть пуговицы. Все некогда.

Грушницкий подбежал к огромному экрану, сотворенному по специальному заказу из толстенного пуленепробиваемого стекла. Он был прозрачным, только слегка серебрилось защитное покрытие с той стороны: чтобы свет не слепил глаза. Внутри творилось нечто невообразимое, опять же для глаз "штатского".

Стальная камера, размером с три "Волги", выстланная изнутри свинцом и тонким слоем, сантиметра в три-четыре, вольфрама. Сама сталь также располагалась в два слоя, а между ними – шуба из огнеупорной глины. Вот так выглядит установка Грушницкого, если не учитывать паутины проводов, труб и трубочек, оплетающих камеру со все сторон, и стройных рядов индикаторов, расположенных чуть поодаль. Сейчас камера содрогалась от мощных ударов изнутри. Через прозрачный экран был виден багрово-красный жгут, скрученный из множества пылающих нитей. Жгут неистово бился в камере, словно буйнопомешанный, запертый в палате не привязанным. Даже толстый бетонный пол, уходящий фундаментными корнями глубоко в землю, мелко дрожал под ударами вихря.

"Один, – Грушницкий в задумчивости потер подбородок, – не так уж и опасно. Во всяком случае, могло быть и хуже". Щелкнув парой тумблеров электронике Грушницкий не доверял – он ухватился обеими руками за массивный рубильник. "Младшие научные" тут же выстроились по закрепленным за ними местам, ухватившись за разноцветные рукоятки.

– Готовы? – крикнул Грушницкий, оглядываясь по сторонам. Ответом было дружное напряженное молчание. Укоряюще покачав головой, Грушницкий дернул рубильник вниз, подержал так несколько секунд и вернул в прежнее положение.

В камере установки за эти секунды произошла целая вереница событий:

сперва стеклянные экраны заволокло синим туманом, потом клубящийся мрак озарился несколькими вспышками. И только тогда утих рев, оставив в ушах тихий давящий звон, и унялась дрожь в бетоне. В камере, как обычно, засиял зеленоватый шар. Отмахнувшись от просьб и прочих возгласов, Грушницкий ушел к себе в кабинет, оставив установку на попечение коллег, неосторожность которых зачастую и становилась причиной появления вихрей. На самом деле причины их возникновения не знал никто, но Грушницкий имел обыкновение списывать это на безалаберность сотрудников. Он вообще обладал скверным характером, который, к тому же, имел крайне неприятное свойство десятекратно увеличивать свою "скверность" в экстремальных ситуациях. Обычно после событий, похожих на сегодняшнее, Грушницкий часами сидел в кабинете и осыпал любого, кто посмел нарушить его уединение, отборной бранью.

* * *

Владимир Васильевич запер дверь на ключ, сел за стол и только сейчас заметил, что забыл выключить лампу; желтый неестественный свет дрожал чаще, а оранжевый волосок, исходящий острыми лучами, трещал громче и обиженнее.

Грушницкий сидел, уперев сжатый кулак в щеку, а другая рука привычно выводила до боли знакомые уравнения. Сто раз пересмотренные, тысячу раз перерешенные и сто тысяч раз разочаровавшие. Сейчас Грушницкий не пытался разбираться в хитросплетениях заумных математических формул, образованных угловатыми знаками. Он просто смотрел на белый лист формата А4, исчерченный кривыми рядами длинных цепочек действий. Вот и еще одна черта характера Грушницкого открылась: он, когда на него находило "творческое вдохновение немного чокнутого ученого", писал свои уравнения вкривь и вкось, так что потом сам не мог разобрать наваянного и вымещал наполненное сарказмом раздражение на невинной бумаге. Уборщицы потом собирались писать на него жалобы за то, что им чуть ли не каждый день приходится выносить из его кабинета груды скомканной бумаги. Жалобами грозили и поставщики: Грушницкий в припадке своей злобной "сатиричности"

изничтожал месячные запасы бумаги. Уборщицы ворчали, подметая полы, но тут же замолкали при виде круглых серых глаз ученого и вечно взъерошенных волос, прореженных высокой лысиной. Они тихо отходили в сторону, растерянно пробормотав: "Добрый вечер, Владимир Васильевич", а потом подолгу смотрели вслед, наблюдая прыгающую походку Грушницкого.

В принципе, лицо у Владимира Васильевича было незлое и вполне могло сойти за дружелюбное, если бы не нахмуренный лоб и свирепый взгляд.

А, впрочем, взгляд его становился по-настоящему свирепым только когда взбалмошного ученого "доставали по-черному", как он сам любил говаривать в моменты крайнего возбуждения: "Вы меня уже по-черному достали, у меня от вас уже голова кругом".

Ручка противно скрипнула и оставила за собой бесцветный вдавленный след; закончились чернила. Грушницкий открыл верхний ящик стола и среди множественных обломков линеек и карандашей отыскал новый стержень.

Сквозь щель между неплотно закрытыми рамами ворвался порыв мокрого ветра. Август – месяц, вроде бы, летний, а на самом деле именно в августе зарождается осень: воздух наливается светлым золотом осеннего солнца, а небо наполняется глубокой бирюзой. Листы белой бумаги шевельнулись на столе, один взлетел с деревянной крышки, некогда покрытой лаком, а теперь вытертая руками до такого же лакового блеска, взлетел и ввернулся в воздух, остановившись под самым потолком. Отяжелевшие веки ученого сошлись вместе, многодневная усталость надеждно склеила их, и взъерошенная голова упала на сложенные на столе руки.

Глава 2.

– Владимир Васильевич!

В дверь постучали сильнее, с заметно намечающимся раздражением.

– Грушницкий, черт тебя побери! Ты чего там?..

Грушницкий с трудом разлепил резиновые веки, встал со стула, преодолев минутное головокружение, и направился к сотрясающейся под излишне настойчивыми ударами. Тихо щелкнул замок, дверь отворилась, и на пороге появилась приземистая фигура физика Щеголева.

– Здравствуй, Андрей, – сонно пробормотал Грушницкий. – Заходи.

– Куда заходи? – Щеголев подпрыгнул на месте и смешно дернул картофелеподобным носом. – Там установка накрылась!

– Чего? – взгляд Грушницкого моментально приобрел известную свирепость, а лоб сошелся над переносицей крутыми склонами морщин.

– Да вот так, – рассказывал Щеголев, едва поспевая за Грушницким в коридоре. – К тебе ночью два раза приходили, оба раза ты не открыл. Спал что ли?

– Спал, – бросил Грушницкий через плечо. – А что мне отдыхать, по-вашему, не надо? Скоро совсем сморите человека. Только и делай, что работай день и ночь. И так забыл, когда последний раз дома ночевал.

Грушницкий резко остановился, так что Щеголев влетел в него всем своим массивным корпусом.

– От меня, между прочим, – раздельно произнес Грушницкий, указывая пальцем в лоб Щеголева, для чего ему пришлось немного наклониться, – из-за этого жена ушла.

И рванул дальше, "с места в карьер".

– Ну, Володя, тебя же никто не заставлял, – оправдывающимся тоном бубнил Щеголев.

– А я никого и не виню. Просто хочу, чтобы хоть немного сами справлялись, а то как телята точно.

В воздухе запахло горелым металлом. Это, надо сказать, совершенно уникальный запах, такого нигде больше не встретишь. Разве что на металлургическом заводе, да и то... Не то это будет, не то. Там металл горит в огненном море расплавленной массы, а здесь в необъяснимых нормальным языком физико-химических реакциях. Зал был наполнен редким дымком, кольцами собирающимся в воздухе. Посреди зала, где еще вчера бушевал багровый вихрь, неуклюже громоздилась развалина из кусков сплавленных металлических плит и трубок. Хваленые экраны были разбиты и оплавлены. Несколько рабочих отковыривали расплавленное стекло от бетонного пола.

Видно, что установку разворотило взрывом и довольно сильным взрывом:

на белоснежной стене темнело оплывшее пятно маслянистой жидкости, которая уже успела затвердеть в сухом воздухе.

Грушницкий оглядел груду металлических обломков, покрученных в жесткие спирали чудовищной мощью, скрывавшейся за толстыми стеклянными экранами. Десятилетний труд пропал, даже не удосужившись сломаться по-человечески: так, чтобы не отскребать его от пола. По крайней мере, чертежи остались и формулы замысловатые, выведенные поздно ночью в желтом свете настольной лампы.

Физик Щеголев сокрушенно покачал головой и отошел в сторону, отдавать распоряжения невесть откуда взявшимся практикантам.

– Вы хоть выключили его? – спросил вслед ему Грушницкий.

– Мы?.. – растерянно переспросил Щеголев голосом первоклассника, у которого на любую шалость одна отговорка: это так и было. – Не успели.

– И что теперь?

Физик неопределенно передернул плечами и повернулся к Грушницкому широкой крахмальной спиной.

* * *

Грушницкий зябко поежился во сне, поудобнее укладываясь на жесткой кушетке под стеной, которую сам принес из дому, дабы иметь возможность лечь передохнуть после утомительного дня или ночи. Кушетка жалобно скрипнула под немалым весом ученого, но покорно замолкла, с трудом удерживая свои составные части. А был ли у нее выбор.

Грушницкому снился сон. Даже несколько снов, поочередно сменяющих друг друга. Сны словно выстроились в очередь и подходили один за другим:

сначала снилась громадная сверкающая установка, сопящая тонкими трубочками и звенящая многочисленными проводами и индикаторами; потом ее место занимал багрово-желтый вихрь, чудом выбравшийся из металлической камеры наружу и теперь крушащий все вокруг; на его место приходила оплавленная дымящаяся развалина, исходящая душным смрадом кипящих растворов.

По спине Грушницкого пробежало полчище колючих мурашек. Оно подняло бунт где-то в блеске высокого лба, галопом промчалось по голове и шее и победно закончило свое шествие чуть пониже спины. Ученый вздрогнул еще раз, скручивая озябшие руки в невообразимый узел, но продолжал спать.

Наконец, на крытой старым шифером – как только еще держится – крыше что-то грохнуло и профессор подскочил на кушетке, разлепляя пальцами веки. Он по-собачьи помотал головой, наводя полнейший беспорядок на и без того взлохмаченной голове, встал с кушетки и уселся за стол.

За окном уже серело и тоскливая панорама, налитая тяжелым свинцовым светом, стала еще печальнее. Грушницкий не первый год обитает в этом кабинете и уже привык к виду, открывающемуся из окна. Обычно, он его и не задевает, но сегодня почему-то послужил отправной точкой для разбега чудовищной депрессии.

Весь мир моментально окрасился в такие же серые тона, кругом разлилась полнейшая безысходность и Грушницкий плотно устроился в хилом кресле смаковать собственные несчастья. Крушение установки сразу выросло в трагедию мирового значения, а в характере каждого из сотрудников проступили нотки тонкого издевательства, насмешки над проектом его, профессора Грушницкого. "И как это я раньше не замечал этого, – удивлялся он, – они ведь десять лет уже смеются надо мной, а сижу уши развесив. Может, это они взорвали аппарат..."

Лицо Грушницкого стало точой копией физиономии хитрого шпиона из какого-нибудь дешевейшего детектива, которыми полны бульвары. Все, приговор коллегам вынесен: все они предатели, заговорщики и последние сволочи.

Нос Грушницкого дернулся и побелел. Что ж так холодно-то!.. Неужели зима пришла на три месяца раньше положенного? Лучше бы зарплату так давали...

Профессор осторожно щелкнул замком и вышел в коридор. Как и следовало ожидать, он был пуст и безмолвен. Даже дежурного не было видно, а это уже непорядок. Грушницкий зашагал по коридору, дергая за ручки двери кабинетов. Все они были заперты, только дверь туалета в конце коридора оказалась распахнутой настежь. Можно подумать, тут есть чем гордится:

осточертевшие кафельные плитки, положенные на цементный раствор, щербатая раковина и три запертых снаружи кабинки. Правда, все чисто, хоть и некрасиво.

В старой лаборатории Грушницкий обнаружил ворох чертежей, среди которых отыскался и его дневник пятилетней давности.

Первая запись, датированная 22 июля 1982 года:

"Интереснейшее открытие, осталось только вывести его в люди. Время...

Что люди понимают под этим словом? Большинство тут же смотрит на часы и пытается объяснить что-то несвязными фразами, а потом махнет рукой, сказав: "А зачем оно надо?". Так что, не знаю, ждет ли меня понимание.

Время... Определю его так: непрерывный поток, цепочка хронологически расположенных событий, каждое из которых служит фундаментом для возникновение следующего. То есть, каждое настоящее мгновение создает последующее и тут же исчезает, и так всегда..."

Грушницкий улыбнулся, читая собственные выводы. Тогда они казались ему сенсационными, а теперь это – проза. Даже Институт построил, между прочим, на собственные деньги: Нобелевская премия, сбережения и, конечно же, спонсоры. То, что сейчас называют спонсорами. Он перевернул еще несколько страниц.

"16 ноября 1982 года. Построена пробная установка и через несколько дней запущена. Она работает! Наверное, даже Попов так не радовался, когда убедился в работоспособности изобретенного радио. Множество выводов, среди которых самый значительный – прошлого не существует."

"7 февраля 1983 года. Установка усовершенствована. Пожалуй, назову ее ДВ-ГВВ – "Дорога времени – Грушницкий Владимир Васильевич". Немного пафосно и картинно, но ничего. Сойдет. Жаль, теперь писатели-фантасты лишились множества сюжетов с путешествиями в прошлое. Ничего, на то они и писатели, чтобы выдумывать. Вот и пусть выдумывают, наука ждать не будет."

"26 февраля 1983 года. Сегодня УВИДЕЛ НАСТОЯЩЕЕ! Это было восхитительно! В установке удалось смоделировать момент перехода "будущее – прошлое", что, по сути, и является настоящим. Никогда не думал, что ЭТО можно будет наблюдать визуально: возник сияющий шар салатного цвета.

Почему-то мне страшно... Что же мы делаем?.."

"4 апреля 1983 года. Сегодня встретились с первой серьезной проблемой. Думали, все, конец. Доигрались. Пространство в камере установки внезапно свернулось в темно-красный жгут, который так бился там, что вполне мог разрушить всю... Хотел сказать установку, но, думаю, одной камерой дело не закончилось бы. Чудом утихомирили."

Грушницкий быстро пролистал остаток блокнота и бросил его обратно на стол. Чертежи возмущенно зашуршали. Что ж так холодно?.. Кажется, холод еще усилился, пробирает до самых костей. Профессор спешно спустился в зал, где раньше располагалась установка, но в конце коридора наткнулся на запертую дверь. Толстую, железную, как в бункере. Она поблескивала холодным отшлифованным металлом. Повертев в пальцах магнитную карточкуключ, Грушницкий вложил ее в щель замка и коченеющими пальцами набрал код. Над пластиковыми клавишами молча вспыхнул красный глаз. Странно, код, вроде, правильный. Грушницкий повторил все с начала, но опять загорелась красная лампочка и дверь не пожелала открыться. Какого черта! Она вообще никогда не закрывалась, кому это в голову взбрело?

Профессор взглянул на часы. Половина седьмого, рабочий день начинается в восемь. Еще полтора часа. Но дежурные должны быть тут круглосуточно, где же хоть один? Грушницкий тронул колесообразный замок и недружелюбно потыкал пальцем в гладкие клавиши. Бесполезно.

Кодовый замок издал короткий писк, и на табло вспыхнула зеленая надпись: "Код сменен. Ситуация 001". 001 – внутри Института это означает "Чрезвычайное происшествие, крайне опасно". Что же, черт побери, здесь творится? Грушницкий и раньше не одобрял всякого рода электронику, а сейчас вопылал к ней лютой ненавистью.

Из-за бункерной двери донеслись приглушенные хрипы и повизгивания.

Грушницкий прислушался, хрипы становились громче и слышались отчетливее.

Неожиданный удар сотряс коридор, с потолка посыпалась штукатурка. Металлическая дверь выгнулась литым горбом.

Грушницкий побежал, а сзади ревело что-то огромное и мощное, со звериной яростью сотрясающее покореженную дверь. Наконец, она вылетела из проема в стене, упала на пол грудой искалеченного железа, издав напоследок высокий звон. Грушницкий огляделся и помертвел: сзади бушевал вихрь, причем таких размеров, каких еще никогда не видели в Институте. Он не разрушал, он просто уничтожал все на своем пути, оставляя черную пустоту.

Глава 3.

Скрывшись в западном крыле Института, Грушницкий переводил дыхание, слушая, как бушует в здании вихрь. Странно, но багровый жгут не задевал внешних стен и не наносил им повреждений. "Может быть, – думал профессор, – разрушенная на ходу камера создала в здании пространство, сходное с тем, что было внутри нее". Надо пробраться в лабораторию, там все чертежи, схемы, все оборудование...

Красный смерч промчался перед самым носом, неожиданно вылетев из-за угла. Сердце упало в пятки и долго лежало там, не осмеливаясь пошевельнуться.

Дверь захлопнулась за спиной, ноги сами понесли к столу с чертежами. Оборудование была расставлено у стен. Установка, конечно, будет не стационарная, как в зале, но что-то лучше, чем ничего. Вдали грохотал вихрь, вычищая пространство, ограниченное четырьмя наружными стенами Института. Грушницкий со страхом подумал о том, что будет, если вихрь выйдет наружу. Мир просто перестанет существовать.

Тяжелые паннели с прозрачными – эти кварцевые – экранами вскоре были скреплены тяжелыми болтами и установлены посреди лаборатории. Тут же, вокруг камеры, Грушницкий выстраивал сложные пирамиды индикаторов, шкал и других приборов, назначение которых становится понятным только после прочтения научного труда профессора "Время и его единица". Да и то, может быть, человеку знакомому с звездными вершинами математики и физики.

"Каким-то образом Институт сам стал камерой. Время течет здесь не так, как в любой другой точке пространства. Следовательно, единственный для меня выход – самому замкнуться в камере и ждать, пока вихрь не разрушится сам по себе. Или... пока я не умру от голода и жажды, если такое вообще может здесь случиться."

Слава богу, ветряные генераторы все еще действовали. Остаться сейчас без электричества равносильно смерти. Грушницкий щелкнул несколькими переключателями, индикаторы засияли бледно-зеленым светом, на темных табло запрыгали цифры. Одна из стенок камеры медленно двинулась вдоль глубоких каналов, прорезанных в массивном основании. Профессор успел заскочить внутрь, пока дверь оставалась открытой.

Казалось, сам воздух сгустился в тесной камере. Воздух! Грушницкий снова почувствовал предательский холодок в груди: он не подумал о воздухе.

Вскоре кислород закончится и он просто задохнется. Он поглядел наружу сквозь мутный экран. Там рушились стены, время просто исчезало, уходило в небытие, которое люди ошибочно называют прошлым.

Багровый вихрь сожрал последний кусочек того, где много лет трудились люди, старательно выковывая свою самую большую ошибку. Они десять лет лелеяли ее, как малое дитя, носились с ней, вынашивали. И вот – отец всего проекта заперт в душной камере, а снаружи бушует смерть. Зато умирать не страшно. Знаешь, что ничего не будет...

* * *

Сознание вернулось в разбитое усталостью тело. Грушницкий с огромным трудом поднял голову и открыл глаза. Его тут же стошнило на металлический пол, стало немного легче.

Снаружи плавал сизый туман, а в глазах рябило от разноцветных кругов. Грушницкий пригляделся к рваным клочьям тумана; на мгновение они разошлись и за ними проступили контуры лаборатории. Неужели это правда?! Вялая рука профессора сама по себе открыла дверь, и в камеру ворвался необычно свежий, пахнущий озоном воздух. Все было на месте.

Грушницкий взглянул на часы. Без двадцати девять, скоро начнется рабочий день.