Текст книги "Бенвенуто"

Автор книги: Олег Насобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Подбор режиссера – дело очень важное. Кинолента – это прежде всего детище режиссера. К тому же, если сценарий нравится звездным персонам, это дополнительный аргумент для продюсера взяться за дело.

Притом с режиссером и со звездами-артистами можно договориться на разумные гонорары, если им действительно нравится проект.

Переписка с легендарными людьми невообразимо тешила мое самолюбие, однако все четче вставал вопрос: кто, собственно, будет продюсером, а вернее, инвестором?

Мои агенты постепенно подталкивали дело к тому, чтобы я поверил в свои силы, а также в проект и раскошелился на это кино сам.

Ни с режиссером, ни с командой продюсеров, ни даже с дистрибуцией будущего фильма непреодолимых сложностей в общем-то не было. Шаг за шагом, встречаясь с разными людьми, я продвигался по технологической цепочке «индастри». Вид Голливуда изнутри меня восхищал своей стройной организацией и хищным прагматизмом.

Одним словом, со временем агенты преуспели, и я начал подумывать, что, пожалуй, справился бы с продюсированием при условии, что подберется хорошая команда помощников и единомышленников.

Постепенно, прочитав стопку литературы по теме и переговорив с профессионалами, я укрепился в своем мнении. Оставалось только решить, какие именно суммы придется инвестировать в это дело.

Отвечая на мой вопрос, агенты уверяли, что собственных средств имеет смысл инвестировать от силы процентов тридцать от суммы бюджета, остальное – это так называемые «софт мани» и «предпродажи».

«Софт мани» – это различные субсидии, в основном, конечно, государственные. От авуаров на будущие налоги до прямых субсидий. А «предпродажи» – это нечто вроде аванса от кинопрокатных, вернее, дистрибьюторских компаний. Если же продюсеру не удается договориться с кинопрокатной Системой, ему не стоит даже начинать проект.

В определенный момент агенты решили, что я «дозрел», и попросили у меня несуразно большую сумму под предлогом расходов, необходимых для «расчета бюджета» будущего фильма. Я хорошенько поразмыслил и деньги им дал.

Бюджет агенты вскоре сварганили, и он составил 16 миллионов долларов США.

При этом режиссеру предполагался гонорар всего-навсего 500 тысяч долларов, а звездам и актерам второго плана отводилось на всех вместе полтора миллиона. Рассчитывали на 40 съемочных дней.

Получив в свое распоряжение от них несколько бумажных «портянок», состоявших из колонок цифр, я скрупулезно прошелся по бюджету с карандашом. На мой взгляд – опытного бизнесмена и кинодилетанта – этот «бюджет» был каким-то скоморошным.

Он больше походил на декларацию о намерениях будущего грандиозного «попила» инвесторского «бабла», чем на реальный бюджет коммерческого проекта. Хотя, читая смету строку за строкой, я все понимал и действительно не находил в работе продюсера ничего, кроме здравомыслия и деловой хватки.

Профессионалы из «индастри», с которыми я посоветовался и показал расчеты моих агентов, уже метивших в копродюсеры, в общем-то разделяли мои сомнения насчет несуразно раздутого бюджета.

Можно сказать, что к тому времени я уже более-менее оброс кинознакомствами – и в Италии, и в Великобритании, и даже в Германии.

Себестоимость продукта без рекламных издержек в размере 16 миллионов долларов для нашего фильма казалась совершенно неподъемной цифрой с точки зрения окупаемости.

Мои новые знакомые в Лондоне, которые вскоре стали близкими друзьями, просто постукивали пальцем по виску, намекая, что я сумасшедший. «Твой проект не должен обойтись тебе дороже четырех миллионов евро, если ты действительно хочешь его окупить», – сразу и без обиняков заявляли они.

Они, вероятно, правы. Спорить с этим трудно, и я изначально был с ними согласен.

Кинорынок – очень красивый, но крайне жесткий бизнес. Поэтому я, как реалист, с одной стороны считал, что бюджет следует ужать вчетверо, а с другой – не рассматривал свой кинопроект с точки зрения источника денег. Для себя, во всяком случае. Меня лично вполне устроили бы и умеренные убытки, скажем – миллион.

Такой взгляд на вещи, я имею в виду готовность к будущим убыткам, для кино вообще весьма распространенное дело.

В России, оказывается, инвесторов в местную индустрию грез даже называют «кинолохами». Потому что, по статистике, на рубль вложений они получают обратно в среднем всего-навсего четыре копейки, по свидетельству одного известного российского кинодеятеля.

Однако, прекрасно зная об этих общедоступных цифрах и проблемах, некоторые люди все равно финансируют кино. Они поддерживают выпуск интересных лент, не рассчитывая на окупаемость.

Подобные инвесторы руководствуются соображениями престижа, благотворительности, реализуют свою потребность в творчестве или помогают культуре. И таких, как я с приятным удивлением узнал, на самом деле если не большинство, то, во всяком случае, немалая часть среди общего количества киноинвесторов.

Все продюсерские компании, запросившие мой сценарий, в конце концов тоже склонились к мнению, что фильм будет дороговат и не окупится. Однако я не унывал. Для того чтобы поднять это дело, мне всего-навсего требовался единомышленник, готовый тоже вложить в это красивое дело деньги, поскольку собственных средств у нас не хватало.

При этом задача поиска партнера-инвестора, согласного на убытки, отнюдь не казалась мне неразрешимой.

Более того, у меня созрел очень конкретный и весьма реалистичный план.

Нью-Йорк. Университет Коламбиа

Всех его деталей я не хочу сейчас раскрывать, план в общем-то еще действует, и я надеюсь это кино снять.

Просто скажу, что я действительно нашел заинтересованных людей.

Однако в процессе исполнения этого плана обязательно следовало обзавестись поддержкой крупных искусствоведов в отношении автопортрета Бенвенуто Челлини.

Не то чтобы нам на этой стадии нужна была их экспертная оценка, нет. Не совсем так, ибо в этот момент публично спорить с очевидностью, что перед нами лицо Бенвенуто Челлини, никто из искусствоведов, находясь в здравом уме, уже не стал бы.

Но нам требовался авторитет светил из искусствоведческого «аквариума» для привлечения прессы, медийно-важных персон, знаменитостей и прочих элементов зелья, известного как успешный пиар.

Необходимо было сфокусировать внимание публики на красоте портрета и на сути проекта, а не на гаданиях и сомнениях: «Настоящий автопортрет или нет? Подлинник или копия?»

Иначе говоря, хотелось, чтобы публика почувствовала силу и мощь этого необыкновенного человека. Чтобы люди интересовались Челлини, его натурой, духом, характером. Этим, пожалуй, самым изысканным и «элитарным» художником в нашей истории.

Словом, искусствовед нам был необходим.

Поэтому в конце 2009 года я снова стал искать возможность встретиться с ведущими специалистами мира в области истории искусства. Разумеется, если бы сэр Джон-Поуп Хеннесси был жив, задача представления портрета партнерам по проекту решилась бы элементарно – парой мейлов и телефонным звонком.

Но «Великий Поуп», как его с любовью называли ученики, ушел от нас, покинув этот бренный мир еще в конце 90-х. И теперь волей-неволей приходилось искать кого-нибудь «с глазами» ему на замену.

Не имея ни виз, ни знакомых в Великобритании, мы с женой решили поискать нужного человека в США. Вскоре случай для контакта с таким искусствоведом из академической среды подвернулся сам собой, и вот как это произошло.

Однажды мы с друзьями в заочной дискуссии на просторах Сети заговорили об образовании в США, вернее, о продолжении образования – аспирантуре и докторантуре.

Как оказалось, один из моих «френдов», а вернее, одна из «френдесс» оказалась весьма компетентным человеком в этом вопросе.

И так, обсуждая тему, она натолкнула меня на мысль о встрече с доктором Фриманом, профессором Колумбийского университета.

Цель встречи – мое возможное поступление в докторантуру, и при этой оказии у меня, во всяком случае, будет возможность прощупать обстановку насчет представления автопортрета Челлини. Во время беседы я смог бы понять реакцию профессора и оценить наши шансы на прорыв блокады.

Идея мне нравилась все больше и больше.

С 2005 года, когда провалились переговоры с итальянцами, прошло уже более пяти лет, и я оптимистично надеялся, что история с «наложением руки» итальянскими «товарищами», а именно блокирование признания картины, уже начала устаревать.

Встреча с профессором была назначена у него в кабинете на 26 марта 2010 года в 15:00 по нью-йоркскому времени.

В процессе подготовки этой встречи мы переписывались с офисом профессора, и я рассказывал о себе. Поэтому доктор имел возможность ознакомиться с моей биографией, образованием и даже со статьями в прессе, повествующими о нашем бизнесе и о нас.

Как выяснилось во время переговоров, он и, вероятно, его ассистент Кира Бигмэйл действительно дали себе труд прочитать мое досье, и насколько мы можем судить, уделили ему достаточное внимание.

Профессор Фриман весьма радушно встретил нас с дочерью в назначенный час. Он опоздал всего на пять минут, но, принимая во внимание, что мы приехали пораньше на четверть часа, у меня было время осмотреться в помещении и еще раз собраться с мыслями.

Мистер Фриман предполагал принять нас в своем кабинете, но поскольку мы ожидали его в зале переговоров, то профессор пришел для беседы прямо туда.

Академия итальянского искусства в Америке (Italian Academy for Advanced Studies in America) Колумбийского университета – это роскошное шестиэтажное здание, где по возможности воссоздана «итальянская» атмосфера: даже печенье и вода, которыми потчуют посетителей, в этом здании итальянские. Очевидно, что правительство Соединенных Штатов Америки не жалеет средств для поддержания искусствоведческих изысканий. По крайней мере, мне так показалось.

В зале для переговоров висело несколько картин, две из них довольно большого размера, и хотя все они, без сомнения, писались в XVIII веке и были не очень хорошего качества, но выглядели «старыми» и «держали» атмосферу зала.

Профессор оказался довольно высоким, отлично сложенным человеком, приветливым, внимательным и, как мне показалось, очень умным.

Прежде чем приехать к нему, разумеется, я прочитал несколько работ доктора Фримана и потому более или менее ясно представлял себе его специализацию. Дэвид Фриман исследовал психологическое воздействие произведений искусства на зрителя. У него в штате трудились как искусствоведы, так и психологи и даже нейропсихологи.

Излишне говорить, что профессор блестяще говорит на нескольких языках, а искусство итальянского Ренессанса – один из его коньков.

Вообще-то мистер Фриман оказался большой шишкой и в иерархии Соединенных Штатов. В этом мы потом имели возможность убедиться лично. Как следовало из нашего разговора и последующей переписки, он имеет прямую связь с офисом президента США и, очевидно, входит в круг элиты своей страны.

В первые минуты нашей встречи от волнения я с трудом выталкивал из себя английские слова, но мистер Фриман был отличным собеседником, и вскоре разговор полился легко.

Я вполне сносно пишу на английском, но говорить мне иногда бывает сложновато, особенно если собеседник обладает незнакомым акцентом. Как остроумно заметил однажды Бернард Шоу, «самая большая разница между англичанами и американцами – это наш общий язык». Специально для преодоления языковых сложностей, на случай если таковые возникнут, я взял с собой дочь.

Александре исполнилось 13, она была не по годам развита и к тому времени уже серьезно помогала нам с женой в бизнесе, консультируя нас в области коммуникации с подростковой аудиторией.

Дочь с раннего детства посещала английскую школу и прекрасно себя чувствовала в любой англоязычной среде. При этом сохранился и ее русский: специально ради детей мы всей семьей прожили один год в Москве, чтобы дать возможность сыну и старшей дочери походить в русскую школу тоже.

Хотя, надо признаться, во время нашей встречи с профессором и объяснять-то почти ничего не пришлось. После недолгого вступления я просто показал ему десяток фотографий, сопровождая их короткими комментариями.

Профессор на какой-то момент просто лишился дара речи.

Я не знаю, слышал ли он уже от итальянцев про это дело, вероятно – да. Но, увидев фотографии фрески, рисунка, барельефа, а также нашего портрета и сопоставив их, он сразу все понял.

Одно дело – найти лицо Челлини. Это само по себе ценно. Но совсем другое (что многократно ценнее) – понять и наглядно подтвердить скрытое послание Бенвенуто потомкам. Изобразив себя в определенном ракурсе и характерной шапочке, подобно святому Макарию с фрески Кампо Санто, Челлини рассказал нам о себе, о своем мироощущении, придав своему портрету потрясающую философскую и моральную глубину.

Профессору даже не потребовались никакие экспертизы. Он, правда, внимательно посмотрел на результаты химического анализа пигментов и основы портрета Челлини, очевидно чтобы убедиться в датировке, потом встал из-за стола и прошелся вдоль окна. Затем повернулся ко мне и поздравил с открытием.

Справившись наконец с волнением, профессор сел к столу, и мы продолжили беседовать.

Доктор Фриман, желая дать мне ценный совет, отложил в сторону пару из десятка моих фотографий, сказав, что они здесь лишние. По его словам, они просто не были нужны для доказательств. Но в остальном моя логика, с его точки зрения, была безупречна, а доказательства очевидны.

Открытие представлено наглядно, и специалисту будет все предельно ясно без всяких слов.

Я, почувствовав такой долгожданный успех, чрезвычайно воодушевился и, немного кокетничая, спросил доктора, принимая во внимание его научную специализацию:

– Как вы думаете, профессор, что должен был чувствовать Бенвенуто, в конце жизни взирая на фрески в Кампо Санто?

Профессор улыбнулся моему вопросу как шутке – нам обоим было совершенно ясно: Челлини был абсолютно убежден, что древние фрески – это предсказание его собственной судьбы в картинках. (См. главу «Загадка красного капюшона…».)

^{Автопортрет Бенвенуто Челлини и фрагмент фрески из Кампо Санто}

Собравшись с мыслями, господин Фриман сказал:

– Здесь я вижу несколько открытий. Они все важны, но одно из них, если все будет корректно доказано, – открытие фундаментальное. Дело в том, – продолжил он, – что историкам искусства известно крайне мало примеров, когда художник эпохи Ренессанса и даже маньеризма вдохновлялся работами средневековых мастеров. Однако здесь это наглядно видно: Челлини изобразил себя в образе со средневековой фрески! И этот случай, возможно, меняет взгляд на вещи.

И потом после паузы он добавил:

– Я не могу решать все один, мне обязательно нужно переговорить с профессором Молем. Вы знакомы с ним?

Я удивился, думая про себя: «Как же я могу быть с ним знакомым? Ведь мы только вчера приехали в США».

– Нет… Не знаком, к сожалению…

– Профессор Моль – ведущий специалист по Челлини. У него много статей о творчестве Бенвенуто… Мы работаем вместе. И хотя профессор – мой подчиненный, это его тема, и я не могу перепрыгнуть через его голову. Я прямо сейчас, немедленно свяжусь с ним. Он только-только уехал, Моль пока работает в университете Пенсильвании, но вскоре переедет сюда. Странно, что вы не читали его книг.

Далее мы говорили обо всем: о том, как начнем работать вместе, как по совокупности открытий я могу в принципе получить степень доктора, о том, что начнем как можно быстрее.

После такого теплого приема и полного взаимопонимания я растаял, растрогавшись почти до слез. И вот, растаяв, я показал профессору фотографии нескольких других работ из своей коллекции.

О, мне было что показать! Живя во Франции, где доступ к экспертам крайне затруднен, люди вынуждены продавать плохо атрибутированные и неизученные шедевры. Они продают их на малоизвестных торговых площадках, особенно в провинции, и даже через Интернет. Так что нам и кроме Челлини удалось найти кое-что интересное.

Но никогда в жизни я не стал бы показывать другие произведения искусства из нашего собрания, если бы доктор Фриман не очаровал меня и я не почувствовал к нему полного доверия.

Кроме того, я посчитал, и считаю так поныне, что профессор – великий специалист и видит суть каждой вещи. Упустить возможность проконсультироваться с таким выдающимся ученым мне не хотелось.

Посмотрев другие фотографии на моем айпэде, он настороженно спросил меня, показывал ли я кому-нибудь свою коллекцию? Имелось в виду «кому-нибудь из специалистов», конечно. Причем из специалистов высокого эшелона. Я честно сказал, что не показывал.

Французы выдают нам разрешения на вывоз картин из страны даже без осмотра. Их не интересует наша коллекция. С итальянцами у меня отношения не складываются, я вижу, что они норовят отобрать все силой и даром.

Профессор понимающе кивнул и прямо посоветовал мне к итальянцам не обращаться ни в коем случае.

Далее мы обсуждали, как профессору Фриману и профессору Молю лучше увидеть картину живьем: доктор собирался приехать на Юг Франции, если необходимо.

Я сказал, что всё проще: привезу портрет в США, если потребуется.

Профессор недоуменно посмотрел на меня и выразил сомнение, что можно перевозить такую работу через границы. Мне пришлось вкратце рассказать историю с экспортным сертификатом французского Министерства культуры.

Разумеется, в эту нелепую сагу (о которой я рассказал в главе «Слепая стража») нормальному человеку поверить трудно, и я заметил, что профессор впервые с сомнением посмотрел на меня.

В конце концов мы договорились с доктором Фриманом так: я еду в свой отель на Таймс-сквер и через пару часов жду звонка. Профессор свяжется со своими коллегами, и мы наметим план дальнейших действий по изучению и представлению портрета публике.

На этом доктор еще раз, стоя, торжественно поздравил меня и попрощался со мной и дочерью с искренней теплотой.

Сразу после встречи мы отправились обратно в свой отель «Мариотт». Я будто летал на крыльях. Состояние эйфории и счастья переполняло меня, и это чувство передалось Александре.

Сначала мы прогулялись по окрестным улицам, а потом, начиная с условленного времени, сидя в своем номере, мы с нетерпением ждали звонка, который должен был изменить нашу жизнь к лучшему.

Но ждали мы тщетно. Профессор не позвонил нам ни в этот вечер, ни на следующий день. Очевидно, вместо нашего номера телефона он набрал другой.

Я не думаю, что это был номер одной из спецслужб вроде ФБР, ЦРУ или АНБ. Скорее всего, он позвонил кому-то из госдепа. Большой шишке. Вероятно, Очень Большой Шишке.

Профессор, должно быть, рассказал своему собеседнику, что приходил некий русский, в мире искусства он не известен. Этот самый русский, живущий во Франции, развязал свою котомку и показал такие сокровища, от которых сперло дух. Надо бы проверить этого парня, прежде чем начинать с ним какие-то дела… Вдруг тут что-то нечисто?

Собеседник поблагодарил доктора за внимательность и звонок, а также попросил его немного подождать и пока мне не звонить.

И вот в то самое время, когда я с нетерпением ждал в своем гостиничном номере, где-то в одном из хорошо защищенных офисов Интеллидженс сервис 11 букв с одним пробелом «Oleg Nasobin» – и кириллицей: «Олег Насобин» – словно камни булькнули в пучину Матрицы разведывательных служб Юнайтед Стейтс оф Америка.

Через несколько мгновений они выудили на свет божий все мое досье, включая отпечатки пальцев и фотографию роговой оболочки глаза.

Говоря по-нашему, я «попал».

Я совсем не осуждаю профессора Фримана. Вероятно, на его месте я поступил бы так же. Близость к высшему руководству США накладывает некоторые обязательства…

Прошло совсем немного времени, и американские спецслужбы убедились, что не имеют никакой негативной информации в отношении меня.

Но, с другой стороны, им было совершенно не понятно, откуда у нашей семьи такая коллекция произведений искусства. Вероятно, разведка смогла установить и факт наших переговоров с итальянским послом в 2005 году. Тогда они поняли, что дело здесь действительно серьезное.

После этого вполне логично, что американцы запросили дополнительную информацию обо мне у французов, раз мы с семьей уже 13 лет живем у них в Каннах. Французские спецслужбы получили запрос и немедленно занялись моим делом.

И вот тут вдруг выяснилось, что Олег Насобин уже и так под наблюдением, еще с 1998 года. Оказалось, что на нас с женой накоплены тонны писанины, но все без толку. Что наши имена хорошо известны и в администрации, и представителям прессы.

Все наше французское «досье», которым располагали ДСТ (контрразведка) и РЖ (внутренняя разведка), состоит из сотен доносов, которые постоянно проверялись полицией, органами, администрацией и ни разу не подтвердились, но все равно продолжали поступать.

И вот теперь, оторопело вытаращив глаза на грозный и срочный запрос из США, французский генерал думал только одну мысль: «Все-таки просмотрели, что ли? Кто же этот русский есть на самом деле?»