355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Куваев » Весенняя охота на гусей » Текст книги (страница 4)
Весенняя охота на гусей
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 02:45

Текст книги "Весенняя охота на гусей"


Автор книги: Олег Куваев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

15

Весь июнь они утюжили неводом глинистое днище Китама. Они выходили утром часов в пять, когда солнце, еще не очнувшись от сонного блужданья по горизонту, начинало медленно карабкаться вверх и остервеневшее за ночь комарье вместе с ним набирало силу. Возвращались они вечером, когда то же солнце, покрасневшее от дневной натуги, мягко ложилось на синюю подушку гор Пырканай.

Были разные тони: удачные, неудачные и вовсе пустые. Они уже научились на глазок определять количество рыбы, еще когда она бурлила в мотне, и Славка Бенд при каждом удачном замете скрипел удовлетворенно:

– Вот и прибавили по паре десяток на рыло. Муханов же говорил:

– Еще одно колесо к моему «Москвичу».

Марка машины у него менялась в зависимости от настроения. Даже Толик, для которого рыбалка была просто приложением к охоте, глядя на лодку, заполненную рыбой, мечтал:

– Ружье куплю, эх! Тыщ пять, не меньше, самое дорогое.

– Ребята! – молился дед, – Замолчите, ребята, рыба счета не любит.

– Нишкни, дед! – властно обрывал его Славка, который с каждой новой сотней килограммов рыбы становился все увереннее и веселее.

Чаще все-таки невод выходил почти пустым, и они ждали, что в следующем-то забросе обязательно будет удача, и так до полного изнеможения. И даже короткое время, которое они отводили на сон, было беспокойным: каждый ворочался на нарах в смутной тревоге: может быть, именно вот сейчас, в эту минуту рядом с избушкой проходит небывалое стадо гольца, настоящий большой куш.

Как и все, Санька почернел, осунулся. И внутри, он чувствовал, стал уже не тем Санькой, студентиком и хлюпиком-продавцом, заворачивай покупочки. «Ладно, пижоны московские, – мечтал он во время перекура, – покажу я вам шик, ладно, законник безногий, я к тебе еще зайду осенью. Тоже мне: „Пг'ошу, не пей по утг'ам…“

Рыба кончилась сразу, как будто и не было. Зарядили бисерные ледяные дождики, и тучи чуть не цеплялись за мачту выброшенного катера. Мокрые и злые, они день за днем таскали невод без всякого результата. Это было чем-то вроде карточной игры, когда игрок уже понял свою невезуху, но все еще берет карту в надежде на сумасшедший счастливый вариант, хотя и твердо знает, что этого варианта сегодня не будет.

Однажды Толик, который не расставался с двустволкой, ухитрился убить тюленя. Они заметывали в «кутлтуке» почти у самого устья. Тюлень вынырнул метрах в десяти от лодки, и Толик, который на диво навострился стрелять за весеннюю охоту, мгновенно всадил ему заряд дроби в усатую человеческую морду. Некоторое время тюлень держался на поверхности в расплывающемся красно-буром пятне, и тот же Толик в два гребка подогнал к нему лодку и мертвой хваткой уцепился за ласт. В лодке тюлень слабо пошевелил хвостом и притих, прикрыв мертвой пленкой женственные глаза. Они выбрались на берег и пожарили на ржавом листе жести вишневую тюленью печень. Санька Канаев посмотрел на вымазанные печенкой лица и подумал: «Звереем помаленьку».

Братка и Глухой отказались от жареной печенки, а ели ее по охотничьему обычаю сырой, шпигуя белыми кусочками мягкого тюленьего сала.

– Полезная вещь, – сказал Братка.

Толик, на которого всякий удачный выстрел действовал как наркотик, вскочил и пошел по берегу к устью. Они долго сидели у костра, и ветер разносил с углей белые хлопья пепла. С моря донеслась автоматной частоты пальба. Они послушали ее.

– Нашему Тольке «Дегтярев» купить надо, – сказал Славка Бенд.

Потом они увидели его. Толик бежал по берегу и махал руками, будто кричал на пожар или иное неслыханное бесчинство среди бела дня.

– Поди, еще нерпу хлестанул, – сказал Братка и поковырял в зубах травинкой.

Оказалось, что в устье реки скопилась целая колония, прямо-таки непомерное количество тюленей.

– Башки повысовывали – воды не видно, – сформулировал Толик.

– Это где это, это как? – зашевелился безучастный до этого дед.

– Рыба там, – убежденно догадался Братка.

Они вышли к широкому километровому устью Китама и там на песчаных отмелях в мелких отголосках морской волны сделали два замета. Оба оказались пустыми. Тюленьи головы, как клавиши, высовывались и исчезали в воде, исполняя какой-то известный им одним ритм возмущения.

– А вы, ребята, не унывайте, – сказал дед. – Шесть тонн на ледник сдали на новом месте, на незнакомой реке. Мы сейчас опять контрольные сеточки поставим, будем следить. А пока у меня другое средство есть. Чтобы не скучать. – Дед хохотнул тоненько. – Взрывать кто-нибудь умеет?

– Детонаторы есть? – спросил Славка. – Я умею.

– Все у меня, Слава, есть, – сказал дед. – И рыба сейчас есть, в омутах наверху много осталось.

– Зар-ряд заложить поб-больше, ух! – вздохновенно помечтал Толик. Остальные молчали.

– Закон это дело запрещает, дед, Дмит Егорыч, – заинтересованно сказал Федор. – Как насчет закона?

– Так, Федя, ведь закон с умом применять надо. Глупая река, бесполезная, зря пропадет рыба. Мы да тот чукча с тряпочкой. – Дед даже помигал для убедительности. – Закон почему глушить запрещает? Много рыбы тонет зазря. А мы ниже по течению сеточки поставим – и ни одна рыбка зря не уйдет…

– И выше тогда надо сеть ставить, – сказал Братка. – Которая живая, та вверх побежит.

– Правильно и это, – сказал дед.

– Зар-ряд поб-больше…

– Так как насчет закона, дед? – упрямо спросил Федор, и Глухой, который следил все время за ним преданным взглядом, тут же посмотрел на деда, что скажет на это лучезарный старик…

– Я-то ведь не уговариваю, – сухо ответил дед. – Мне-то сказали: «Вот тебе река сверху донизу, лови рыбку, корми район». Я ловлю. А как – мне не сказали. На новом месте всякое бывает. Везде так.

– И я не возражаю, – непонятно сказал Федор. – Мне только интересно было, как это получается у тебя с законом, дед?

Они сидели на берегу с перепачканными коричневой тюленьей кровью лицами, в драных телогрейках, и ветер соленых прибрежных озер нес запах серы и вопли чаек.

– Есть афоризм, – сказал Санька, – монета запаха не имеет, – сказал, и выплыла перед ним на мгновение мертвая ухмылка Пал Давыдыча. – Ерунда, кто здесь чего заметит? Тут атомную бомбу взорви, никто не узнает.

– Молчи, москвич, – сказал Федор.

Санька хотел съязвить что-либо насчет свободы слова, но наткнулся на Федоров взгляд и смолк.

16

Федор.

Известность Оспатого Федора носила сугубо специальный характер: его знали и почитали в мире северных лагерей заключения. Знал его по тем временам и Славка Бенд. Начало его лагерной «карьеры» было простым: шестнадцатилетним парнем познакомился он с обаятельными взрослыми дядями и почему-то не отказался оказать им услугу: постоять ночью в переулке, пока они будут заниматься своим делом. Но дело, которое затеяли дяди, получилось серьезным, с двумя убийствами, и Федору, несмотря на молодость и незначительную роль, дали серьезный срок. Было это в те времена, когда не особенно дорожили судьбой отдельной личности. Уголовная верхушка первого его лагеря отнеслась с интересом к столь молодому, но уже серьезному, многообещающему пареньку. Дело с убийствами, за которое он попал, здесь знали, истинную же роль Федора разъяснить никто не мог, ибо обаятельные дяди были приговорены к высшей мере наказания.

Через три года группа отпетых уголовников решила устроить побег. Предложили войти в компанию и Федору. Побег кончился неудачей, Федору прибавили срок. Вот тогда-то и созрела у него идея: удрать во что бы то ни стало. Один раз его поймали через месяц, три раза план раскрывали в самый решающий момент. Каждый раз он получал новую добавку. Амнистии проходили мимо него, ибо он уже приобрел славу рецидивиста. Весь лагерный мир с интересом следил за единоборством Федора с начальством, ибо для Федора это была игра в кошки-мышки со смертью. Любой конвойный мог да и обязан был влепить ему пулю в затылок при какой-нибудь очередной попытке. Шел год за годом, Федор давно уже считался настоящим уголовником «в законе», и его относили к заправилам внутренней лагерной жизни, хотя он никогда не участвовал в подлостях, которые творила воровская верхушка над беззащитной «серятиной», но и никогда не преступал пресловутого воровского кодекса чести. Его неоднократно переводили из лагеря в лагерь, и лагерное начальство тоже относилось с определенным уважением к нему, ибо этот большеголовый мрачный заключенный предпочитал честную борьбу, предупредив, что все равно сбежит.

Шел семнадцатый год его жизни за колючей проволокой, с маниакальным упорством Федор готовил очередной побег, и вдруг его энергия растворилась в пустоте: он получил амнистию. Какая умная голова ему ворожила, он не знал, ибо ни одного родственника в живых на воле уже не было. Амнистия Федора ошеломила, ибо он потерял почву под ногами. Исчез смысл жизни.

В бессонную последнюю ночь он действительно впервые подумал, что на четвертом десятке жизни ничего о ней не знает. Он насмотрелся такого, что хватит на десять жизней, и не знает о жизни ничего. Он приобрел специальное знание людей и в то же время боялся людей с воли, этих безукоризненных белоснежных почитателей законов, для спокойствия которых Федор семнадцать лет сидел за колючкой. Он был угрюм и за угрюмостью скрывал болезненное самолюбие. Больше всего он боялся, что в первом же учреждении, куда придет устраиваться на работу, ему швырнут в лицо документы и скажут презрительное «зек».

Перед освобождением начальник колонии вызвал его и спросил:

– Опять ко мне попадешь?

– Нет, – сказал Федор. – Хочу посмотреть другое.

– Верю, – сказал начальник. – Тебе верю.

С Севера Федор решил не уезжать, а просто пока где-либо в тишине присмотреться, понять свое место в этом новом мире. Так Федор очутился в промысловой избушке Глухого.

До того как появился Оспатый Федор, Глухой жил один. Он родился на Колыме в семье промысловика, потомка древних казаков, был мал ростом, сухощав и имел изрядную примесь якутской и чукотской крови. Работа промысловика по сути своей является творчеством. Глухой был плохим промысловиком, как, допустим, бывает незадачливым радиотехник или водопроводный слесарь. Возможно, повлияло то, что еще в детстве он не смог справиться с озверевшей упряжкой и на полном ходу врезался в дерево, после чего оглох полностью на одно ухо. Глухой относился к людям как к людям, а к жизни своей как к естественной жизни человека. Он так и не успел жениться – вещь для полярного охотника немыслимая – и был бессловесно рад, когда в его крохотной избушке поселился Федор. Он поверил в Федора и сразу беспрекословно подчинился ему.

Позднее в избушке появился Братка. Федор по-своему отплатил безответному Глухому, добившись договора на сбор плавникового леса для крупной экспедиции в ста километрах к югу от них. Лес в экспедицию возили за несколько сот километров из портового поселка, а здесь, по здешним масштабам, рядом, гнили на берегу штабеля плавниковых бревен. Федор как-то сразу уразумел это и сказал проезжему трактористу. Начальник экспедиции оценил идею, подписал договор и пригнал в помощь на целое лето трактор ДТ-54. За рычагами ДТ-54 сидел Братка, чукотский человек. Он приехал сюда с одним из первых советских пароходов в незабвенные времена винчестеров, шаманов и прочей экзотики и ухитрился за все это время ни разу не выехать на «материк». За это время он перепробовал все и вся – был промысловиком, торговым служащим, каюром, жил с чукчами-пастухами и, по местному выражению, окончательно «отильхял», или затундровел, то есть не был способен ни к какой другой жизни, кроме нерегламентированного северного безделья и нерегламентированной же северной работы.

Когда работа по штабелевке плавника закончилась, Братка остался в избушке. Больше сюда уже вместиться никто не мог, так как все возможное пространство было занято нарами и железной печкой.

В этой тесноте они жили втроем, наглядно опровергая все теории о полярных психозах, белом безмолвии и прочие драматические бредни. Холодная воля Оспатого Федора убивала все конфликты в самом зародыше, и маленькая избушка на морском берегу засияла гостеприимным светом на путях бродячих северных трактористов, которые проходили здесь все чаще, и даже вертолетчики не упускали случая завернуть сюда за свежей рыбой или битым весенним гусем.

Какой-то проезжий шутник-геолог окрестил это общество «республикой», и название прилипло намертво. Вблизи «республики» находилось знаменитое место для охоты на пролетного гуся, и сюда регулярно наезжало высокое начальство из района и области. Может быть, поэтому власти и смотрели сквозь пальцы на эту не предусмотренную никакими положениями братию.

Был однажды и районный прокурор. Уставшие охотники мыли ноги в ледяной воде ручья, потом долго чаевничали перед тем, как перейти к вареной гусятине и «Старке». Федор по долгу гостеприимного хозяина принимал участие в беседе, выпил и «Старки». Прокурор все присматривался к нему, потом спросил:

– Что же ты, Кокорин, себе второе заключение устраиваешь? Каждый человек на счету, самолетами ИЗ Москвы людей везем, а вы здесь как улитки, только для собственной раковины живете.

– Я здесь нервную систему лечу, – сказал Федор.

– Я, Кокорин, все понимаю. Когда ты эту свою нервную систему вылечишь, приходи ко мне. Будешь работать. Никто на тебя покоситься не посмеет, ибо ты свое отбыл.

– Были в колонии, которые пробовали покоситься, – усмехнулся Федор.

Идти к прокурору, конечно, Федор не мог. Не позволяла застарелая лагерная гордость. Но когда прошел слух, что невдалеке от них организуется рыбачья бригада, Федор после долгого раздумья сказал:

– Надо попробовать.

– Я согласен, – сказал тогда Глухой.

17

Вслед за ледяными дождичками в июле пошел снег. Снег сыпал с темного неба громадными мокрыми хлопьями безостановочно день и ночь. Среди всеобщей белизны чернильной лентой выделялся Китам.

Все в это время сидели в избушке. Дед, который начал прихварывать, засел в своем домике и даже не выходил по вечерам.

– Для тех, кто первый раз в тундре, самое время гибнуть, – сказал Братка. – Уйдут от дома в одних курточках на «молниях», а тут снег. Бывает, по метру в это время наваливает.

Все молчали, отдавая дань Браткину опыту, и только Славка Бенд в тишине нервно барабанил пальцами по подоконнику.

– Сидим, – сказал он. – Время идет. Рыба идет. Ловить надо. Сдавать.

– Мы все, Славка, сюда не за цветочками приехали, – сказал Муханов. – Чего попусту слова тратишь?

– В такое время, – убежденно продолжал Братка, – лучше всего выпить спирту, хорошо поесть и лечь спать. И наутро будет хорошая погода. Это я вам точнее радио говорю.

Все оживились, ибо идея понравилась. Братку и решили послать в поселок, как человека, знакомого с обстановкой, что при «сухом законе» небесполезно. Решили, что он получит из причитающихся денег рублей сто, купит спирту, папирос, разные там консервы побаловаться.

– Доверенность надо написать, – сказал Санька. – Не дадут одному без доверенности.

– Это в Москве у вас на каждом шагу доверенности, а меня здесь любой знает, – ответил обиженно Братка.

– Я с тобой, – вдруг сказал Федор. – Интересно мне кое-что.

– Не доверя-яешь все-таки, Оспатый? – усмехнулся Славка.

…Они вернулись через три часа. Федор кинул пустой рюкзак на пол и селена койку. Братка в сенях отряхивал снег.

– Не выгорело? – упавшим голосом спросил Муханов.

– Хуже, – ответил Федор. – Денег нет.

– То есть как нет? – недоверчиво спросил Муханов.

– А так, все наши тонны деду пошли.

– Как деду? Почему деду? – заговорил Славка.

– По документам. Амортизация лично ему принадлежащих сетей по договору. И по тому же договору гарантированная зарплата – по 300 рублей в месяц – с марта, как бригадиру-инструктору перечислена на дедов счет в районной сберкассе.

– Так, – ошалело сказал Славка. – Так.

– Все именно так. Штемпеля, печати. Большой закон-ник наш дед.

– Первый раз. За десять лет. Поверил, – сказал в тишине Славка от своего окна. – Ну, дед, держись!

– Сядь, – сказал Федор. Славка сел.

– У него, гада, там где-то взрывчатка есть, – сквозь зубы сказал Муханов. – Заложу сейчас под койку, от избы ничего не останется. Идем, Федор?

– Мелкий вор, гнида, все по закону сделал, – с горьким презрением сказал Федор, – много видал я таких и об этого ни рук, ни глаз пачкать не хочу.

Муханов вышел. Санька кинулся вслед за ним.

Перед дедовой избой лежал девственно чистый снег, Муханов пропахал его сапогами и дернул дверь так, что чуть не отскочила ручка.

Крохотное оконце в дедовой избе едва пропускало свет. Он лежал на койке, и белая его голова выделялась на фоне темной подушки.

– Дед, – сказал Муханов, – мы в правлении были. Ты что же, а, дед?

– Плохо мне, ребята, – прошелестел дед. – Совсем плохо.

– Ты про деньги скажи. Про рыбу.

– Вот здесь, – дед поцарапал слабой ручкой где-то около живота, – вот здесь совсем плохо.

– Прикидываешься, старая выжига, – сказал Муханов.

– Врача бы, врача, а, ребята?

– Лежи, дед, – беспощадно сказал Муханов. – А сети твои мы заберем.

– Неправильный ты, Коля, неправильный, – прошелестел дед. – Дерутся ведь сети, портятся, а они денег стоят. Больших денег. Я, может быть, всю жизнь собирал эти сети. И вот: новая река, сам хозяин. Последний раз хотел половить на новой реке, и все. Дом у меня хороший… Врача бы…

– Ладно, – сказал Муханов. – Очнешься, поговорим. А сети твои – прощай…

Два дня дед лежал в своей избушке, и только Муханов упомянул о нем:

– Прикидывается, сволочь, на жалость.

На третий день дед выполз на порог и спросил:

– Ребята, вы звери, что ли? Помираю.

– Толька, иди в поселок, вызывай вертолет, – сказал Федор.

Толик кинулся в избушку и выскочил оттуда с двустволкой.

– Оставь ружье, – рявкнул Федор, и Толик, прислонив дробовик к завалинке, как пришпоренный, рванул по кочкам.

Вертолет прилетел. Врач пощупал дедов живот и быстро приказал нести носилки. На носилках дед смотрел в серое небо и тихо постанывал. Он исчез в железном грохочущем брюхе Ми-4. Исчез навсегда.

Два известия пришли на почту Нового Усть-Китама. Письмо от деда. «Положили меня, ребята, в больницу. Будет операция. Давно у меня уже язва желудка. Думал, долго с ней проживу, а врач хочет резать. Поругались мы все немного, но приеду и уладим миром. Все надо миром улаживать. Пуще всего берегите снасть. А я постараюсь скорее…»

Далее следовала длинная инструкция, как хранить и сушить сети, адресованная Глухому. Вторым была справка из больницы. «В результате нарушения больничного режима больной Мятлев Дмитрий Егорович 62 лет скончался от воспаления послеоперационного шва в брюшной полости». Была еще приписка: «Дед-то ваш будто золото закопал, все рвался. Обманул врачей, начал выписываться досрочно. Я его коешный сосед».

Настала пустота.

18

Когда наступила пустота, каждый зажил как бы сам по себе. Лимонный Славка сидел у оконца и глядел па врезанный в оконце пейзаж, и только Толик неугомонно набивал свои адские патроны и лихо поглядывал на всех светлыми глазами: когда же решится – «как все». Стрелять сейчас было некого, только утки с выводками ютились в березовой осоке, но убить такую утку можно только один раз, не зная, какие они взъерошенные, иссохшие от материнских забот, – второй раз стрелять не захочешь.

Толик Птичий Убийца отводил душу на хищных желтоклювых мартынах, извечных врагах речного рыбака и тундрового охотника. Мартынов он бил пачками.

Муханов облюбовал цейсовский Браткин бинокль и сидел на крыше избушки, разглядывая горизонты. Нечего было разглядывать, тем более в бинокль: свинцовая лента Китама, изгибающаяся к морю, да блеклая тундра с осколками озер. Но Муханов разглядывал.

Санька забрел однажды в дедову избушку. Здесь все оставалось по-прежнему, но стоял уже нежилой дух.

На столе лежала раскрытая книга. Санька с интересом подошел. Увесистый том в дореволюционном кожаном переплете. Санька посмотрел титульный лист. «Ежедневные размышления истинного христианина». Сочинение графа П.К.Бобринского. Книга была раскрыта на «Суете».

«…Суета иссушает наш ум, и душа от нее загнивает. Суетные помыслы наши обращены на сыскание почестей, плотских утех и, паче того, богатства. Истинный христианин должен…»

Санька так и не успел узнать, что должен делать истинный христианин, чтобы изжить грех суетности. Скрипнула дверь, и вошел Федор.

– Не трогай ничего, москвич, – просто сказал он. – Пусть пока все как есть остается. – Голос у него был спокойный, и вообще после того, как раскрылся дедов обман, Федор стал как-то проще, вроде бы даже повеселел. Саньку осенило.

– Федор, ведь ты знал?

– Догадывался, – досадливо сказал Федор. – Я таких мазуриков насквозь знаю. И тебя я, москвич, вижу. Удрал ведь ты, а?

– Как сказать, – ощетинился Санька. – Передо мной монетки колобком катились. Я за ними бежал, бежал и вот прибежал сюда. С тобой за одним познакомился. – Сказал и вышел, чтобы уйти от прищуренных безжалостных глаз.

Санька подошел к реке. На средине маячил в дедовой оморочке Братка: проверял сети. На берегу копошился еще кто-то, очевидно, Глухой. Санька пошел к нему.

Глухой ползал по разостланной сети и выбирал из нее запутавшиеся щепочки, прутики.

– Сеть-та заносит, – сказал он. – Дожди вверху были, хлам несет. Сети-то хорошие, их сушить надо. Я сушу. – И опять согнулся. Санька стал помогать ему.

Вечером Оспатый Федор взял щетку и подмел пол. Аккуратно сбросил сор в печку и стал чистить ламповое стекло. Он повесил лампу на гвоздик на стене, желтый свет ее упал на стол, и все стали потихоньку собираться к столу, да так и расселись в молчании.

– Продукты скоро кончатся. Денег нет. Что будем предпринимать, граждане? – спросил Федор.

– Что делать? – сказал Муханов. – Рыбу ловить надо. Я уже два раза обжегся, и здесь я досижу до конца. Не уйду отсюда без рубля. – Голос у Муханова был жесткий, и сам он как будто постарел. Бинокль на ремешке все еще болтался у него на шее.

– К прокурору надо идти, ребята. Один выход – к прокурору, – сказал Братка.

Тут-то и раздался всхлипывающий смех Глухого. Никто не видал, чтобы Глухой смеялся, а сейчас он прямо корчился от этого смеха, прикрыв рот ладонью, жидкобородый, искореженный Севером гном.

– Ты чего, чего? – испуганно вскинулся Братка.

– К прокурору-у, – давился Глухой. – Славка Бенд к прокурору, Федор к прокурору или он к нему… – Черный скорченный палец Глухого уперся в Муханова. И все посмотрели на Муханова, припертого указывающим перстом.

– Ладно, ты, чучело, – сказал Муханов.

Все смолкли, пораженные вспышкой веселья Глухого, и молча же осознали непостижимую дедову гениальность: знал, что обманет, и так подобрал, что никто из обманутых и пикнуть не пожелает, не захочет шуметь.

В это время скрипнула дверь.

– Мозна? – и появился Пыныч, ангел-хранитель, громоотвод в кухлянке, узкоглазый вестник мирских новостей.

Пынычу дали кружку с чаем, и все загремели кружками. Только Славка Бенд остался сидеть у своего оконца, изучал в сумраке непостижимый пейзаж.

– Рыбки поймали мало? – спросил Пыныч. Никто ему не ответил, все-то ты знаешь, старый черт.

– Я немножко поймал, одну тонну. Сеточка маленькая – пятнадцать метров.

– Где поймал, где? – спросил Славка.

– На реке, – простодушно ответил Пыныч. – Сейчас рыба выше.

– Вот, – сказал Славка. – Вот.

– Немножко проволоки надо, – сказал Пыныч. – У катера есть. Пойду возьму.

– Я думаю так, – сказал Федор. – Продуктов нам в долг дадут под осенний ход. А сейчас я с двумя ребятами сплаваю вверх по реке. Посмотрим, что там есть. Может быть, Пыныч скажет.

– Это я пойду вверх по реке, – сказал Славка. – Мне из всех вас деньги нужнее. И взрывчатку возьму.

– Взрывчатку я давно в реку выкинул, – усмехнулся Федор. – Глупых нет под статью попадать.

– Дурак, – безнадежно сказал Славка. – Трус, дурак.

У хитрого Пыныча узнать ничего не удалось. Решили, что завтра вверх по реке пойдут Славка и Санька с Мухановым. Больше троих моторка не могла вместить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю