Текст книги "Реакция"

Автор книги: Олег Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Малахов Олег
Реакция

Олег Малахов

Реакция

Про лужи на улице было не интересно говорить после того, как в соседнем измерении нашлось место для не определившихся в своих желаниях людей. Многие из них и не подозревали, что из слов, которые они употребляли в своих песнях, можно было почерпнуть несколько важных для установки связи со смежной галактикой фраз, которыми обозначаются идеи, вовсе не лишенные смысла. В директории, в которой находились все покинутые во время дождя, никогда не следовали букве закона, как, в целом, и какому-либо словарному приношению программистов. Их никогда не считали серьезными носителями словесной культуры, в их словах всегда пытались или действительно замечали некую формулизованность, хотя те естественно никогда не пытались показаться непонятными в том, что они высказывали. Многообразный словомир мог будоражить простого прохожего, усмехающегося и размахивающего руками, но ни в коем случае он не мог зародиться в убогости непомерно привлекающего измерения восьмого облака, как его неудачно назвал сосед, который носил каску. В некотором неподдающемся объяснению городе уже были предприняты попытки не вступать в контакт с неразумными потребителями слов без назначения; в скором времени все слова, употребляемые не по назначению, приобрели ранг незнакомых и не разрешенных для употребления на протяжении определенных временных отрезков. Поток фраз, который невозможно было перевести на язык, который давно считается понятным населению смежного измерения, укрылся в дополнении к вечной симфонии человечества. Ее не слышали, но о ней знали, и всем было не сложно ее создать заново с умеренным набором знаков, не подвластным измерениям. Лучше бы все умерли, не пересказывая сказок, никогда не слышанных и не чудесных, и лишь несколько искренних, но лишь неподдельных. Этот вариант избежания погружения в невесомость трогает уже своей формой и посторонней реакцией, которая не заставляет возникнуть анализы. В крови не определялись лейкоциты, в крове не определялись телосплетения, телесплетения не определялись в летнем воздухе. Воздух был не просто летним, но и достаточно лётным, и те, кто не поддавались мыльным операм в домашних кинотеатрах, готовились к прыжку в иное измерение, не подчиненное вторжению жалких простуд и ломки суставов.

Некоторое время потенциальные посетители вневременных использованных измерений думали о том, а нужна ли им будет там неограниченная доза адреналина, или лучше избавиться от него до проникновения в компромисс той структуры, которая неупорядочена и недвижима.

Какие-то лишние фразы были неуместны и плоский юмор старшего пилота душевных перевоплощений перестраивали суждения молодых и бесплодных юннатов.

Наружу глядели чьи-то вторые пары глаз, несколько смущавшие тех, кто зачастую не замечал своих собственных глаз в отражениях различного рода.

Пытаясь уже внедриться в спорную систему исхода, некоторые старейшины превращались в юнцов и теряли голову от неудачных попыток вовлечь себя в поток, измеряемый лишь безмерностью смежного измерения. Юные участники тоже чувствовали, что оно рядом, и практически можно, не задумываясь ни о чем, уже принадлежать его неопределенной форме. Они наблюдали за попытками более опытных, и каждый из новичков несомненно желал доказать всем, что он тоже на что-то годен, способен на что-то непостижимое и безупречное.

Чем дольше все смотрели друг на друга и осознавали, что уже более не смотрят друг на друга, а просто вникают не глазами, и ни иными персепторами в ткань мироздания на заднем дворе своего сонма греховности, тем безотчетнее все становились снами друг друга и затем миром друг друга, заново созданным, прожитым, и совсем не заоблачное и не закрытое смежное измерение оставалось приглашением и загадкой.

У всех рождались реакции, и от их рождения никому не становилось больно, лишь утрата прежних ощущений не заменялась приобретением новых, так как ощущения покинули эту сетку преображений и вырождений.

Кто-то сказал длинное слово, и оно оказалось последним словом, сказанным внутри их уходящего мира, а смежное измерение полнилось уже мерным дыханием отсутствующих вздохов всех отсутствующих вне данной дыхательной зависимости.

С межи не уходили еще неопределенные половинки тех, кто уже невообразимо расстался с образами, и еще как будто чувствовал, что их место может быть занято чем-то неземным.

Им было жаль, а чувство жалости уже испарилось в остатке шага через межу, хотя как такового шага не было. Была иллюзия неосознанного движения, а потом было то, что описать невозможно.

Апрель, 2001

То, что он сказал утром.

Обычно она всегда сокращала путь к остановке трамвая, который вез ее к месту работы, проходя через парк, а не делая круг, и петляя тротуарами. Сейчас ей что-то подсказывало, что ее путь уже не состоялся, и ее проход парком нарушит ее раздумье над тем, что он сказал сегодня утром.

Он вроде бы спал, как всегда, лишь изредка погружая лицо в ее теплую и уютную грудь, правда он что-то шептал ближе к утру, безапелляционно пытаясь каким-то образом акцентировать внимание на этом шепоте. Они проснулись практически одновременно, она протянула руку к его губам, и он поцеловал ей пальцы, но то, что он сказал в последующие 16 секунд, заставило ее содрогнуться. Она восприняла произошедшее как некий строгий выговор, как будто была подведена черта, и был провозглашен исход действенности, ей было не по себе, и она забыла приготовить кофе, лишь выпила полстакана грейпфрутового сока, хотя стакан был полностью наполнен, она тут же ощутила тяжесть сказанного им и ею услышанного, и стакан мог упасть и разбиться, если бы она просто вспомнила об этом, однако бремя его слов мгновенно завладело ее сознанием, и способствовало консолидации ее чуткости и стойкости. Она застряла в моменте осознания, наступившем практически одновременно с последним звуком последнего слова его фразы. До того, как он сказал то, что повергло ее в ужас, она вдохновенно попыталась начать рассказ своего сна, а сейчас, проходя мимо памятника Анны Франк, она вспомнила, что он до встречи с ней даже не знал, что нижнее белье стирают туалетным мылом, а не порошком.

Двое мужчин в ее жизни не успели, наверное, сказать ей эти слова о ее пальцах, которые произнес ее утренний партнер. Один мальчик в колледже, в тот день, день, когда они готовились к зачету по Всемирной истории, когда она держала в руках книгу, а он пристроился рядом и читал вместе с ней, в одно мгновение, прикоснувшись к ее левой руке, произнес слова: "Эти пальцы", и взял ее руку своей рукой, отвлекшись от чтения полностью и погрузившись в изучение ее руки, и она, несколько недоумевая, как будто под гипнозом, ненадолго подчинилась его взглядам, а потом вздрогнула и, высвободив свою руку, обхватила книгу крепче обеими руками и продолжила чтение, ничего не произнеся.

Когда-то очень давно ей говорили, что у нее красивые волосы. Она была блондинкой, и мужчинам, наверное вскоре разонравились блондинки, и она все реже и реже слышала комплименты своим волосам. Только сегодня за многие годы она вновь вспомнила те времена, когда она осознавала ценность своих волос.

Сегодня утром она услышала не комплимент, а нечто, что она не могла объяснить, и это начинало тревожить ее еще больше.

Мох в не выстраданном платье губит побеги молодой зарождающейся старости. Не было веера – и воздух проникал из горловины мерного дыхания змеи. В строю находились неопытные дети солдатов.

Многогранность умственного испарения – лишь небольшая крупица счастья, попадающая в полость сердечной мышцы в виде бриллиантовой гильзы после группового наблюдения за грозой. С таким набором видений она приступила к заученному за несколько лет рабочему процессу, который хоть и изменялся день ото дня, но в целом оставался заученным и успокаивающим своей явственностью. Ее мысли были надуманы, явились оболочкой, а слова его, утром произнесенные, все с более очевидной настойчивостью овладевали ее изнанкой. Она остывшими глазами находила зеркала и тонула во взглядах на свои пальцы.

Ее не тревожила их длина, и ногти, которые кое-где были надломлены. И температура была изменчивой, однако ни обледенелость пальцев, ни жар, неожиданно впивавшийся в ладонь и капельками пота проникавший в центр фаланг, беспокоили ее чувственные наблюдения. У нее возникла веская причина считать себя мертвой, не желающей воскреснуть, и ощутить присутствие крыльев, выросших на теле. Она вспомнила студентку с шариковой ручкой в руке, небольшую мозоль на среднем пальце (ей как-то странно думалось о том, что именно этот палец был обременен изящным бугорком, образованном ближе к основанию ногтя, и о том, что именно этот палец носит такое имя.) На улице ее не удивил прохожий, который с интересом и волнением рассматривал свои пальцы, растопыривая их, сжимая в кулак.

На эскалаторах внутри грязного города она тревожно касалась резиновых поручней, когда контуры ее руки от плеча до кончиков ногтей ей не казались проблемным ребусом. Он не держал ее за руку два последних дня. Причем до этого дня с запахом гари на седьмом этаже офиса он брал в свою руку ее левую руку чаще, чем правую, – у нее промелькнуло в очищающемся от скверны незнания сознании. Она начинала винить себя, переставая реагировать на рабочую обстановку, механически еще продолжая печатать какое-то письмо. Затем был забыт перерыв, на какое-то время был забыт голод, но потом чувство голода отразилось в необузданной страсти вычленения сути его слов, раскроивших ее утро и отяготивших мозг. Не осталось и намека на возможность забыться в изучении документов. Она не могла применить свои пальцы в работе. Она пыталась вспомнить те чувственные порывы, которые он испытывал к ней. Она терялась в воспоминаниях, которые никоим образом не сочетались с его фразой. На нее не смотрели в этот день сотрудники. Она и не думала, что можно обойтись без их всегда заинтересованных глаз. Фиолетовый плащ ее соседа теперь не впечатывался в ее сознание, как это было последние несколько дней, как только он приобрел его. Руки. Только. Ни входов, ни выходов вокруг, рядом, никого. Или он сказал что-то на не родном ее языке, а что-то совершенно чужое, на языке, который он начал изучать недавно, и как будто он просто хотел испробовать своё умение выражать на нем какие-то мысли. Видимо, он хотел сказать что-то нежное, только на другом языке. Или ей все послышалось.

Вот она рефлекторно ощущает, что рабочий день заканчивается. Ее небо не бережет ее. Ее волосы не восхищают, и лишь это, наверное, необдуманное высказывание человека, в котором нельзя разочаровываться, коробит неразъясненностью. А думала ли она когда-нибудь, что он может сказать нечто непоправимое? Она слышала разные фразы, слова негодования и обиды, нервные и неоправданно жестокие высказывания. Он мог не щадить ее. Однако он сказал то, что не оставило следа, что было не замечено и тем самым изувечило ее сознание. Теперь она точно уверилась в том, что именно ее равнодушие и бесчувственность к его словам, которые не обидели и даже не прозвучали, погрузили ее в непреодолимую печаль. Стоило ли помнить его лицо, его голос, температуру ладоней? Она решила, что завтра она умрет.

26 апреля, 2001

(?)

Ничто не позволяло ей думать о том, что она беременна. Ей казалось, что, не увидев ее с большим животом, никто не поверит ей. А она хотела, чтобы родился мальчик. Она не позволяла себе есть много жирного, она не пила водку, а лишь немного коньяку. Ей нравился коньяк. И ее не волновало то, что спиртное вовсе пить ей нельзя. Всех беременных женщин она приглашала к себе домой и разговаривала с ними на разные темы. Она любила поговорить о кино и новой музыке, и лишь девушки, которые еще не имели животов, слушали ее и не могли оторваться от слушания ее размышлений по поводу новых кинолент и новой музыки, и всего нового, о чем она говорила. А она говорила не на понимаемом ими языке. Им казалось, что им не может казаться ничего странного в ее поведении, но ее неудержимые песни о бесполых людях несколько размягчали их сердца. Она не помнила, как ее хотели назвать в детстве, но ее огоньки в глазах очень явно предопределяли ее пикантные взгляды в сторону коммивояжеров на станциях и в аэропортах. Лишь обозначение ее голоса, смесь онкологии в ее лихорадочной харизме льнули к ее покрывалу, когда она пыталась представить себе, что рядом с ней отец ее не родившегося ребенка. А что такое ребенок ей уже невозможно было объяснить, так как она забыла, что тоже когда-то им была. Она была послушным ребенком. Слово "послушный" сопровождало ее в гробу ее родителей и в запахе цветов ее заново измененной прически. Кто-то уже не смог ее испытывать на прочность, а ведь ее ребенок уже родился с дефектной речью и ущербным волосяным покровом на лобке. Кому-то уже доложили, ведь в этой стране дети должны быть с ужасно волосистыми лобками. Или уже изменили законы и уже можно не говорить по пустякам, или уже отменили союз "или", или, неужели вместо "или" решили употреблять неопределенный артикль "есть", а не тот определенный "из-за", который уже не отражал всей сложности матриархата в отеческом сознании. Она уже родила, когда родилась, будучи еще девочкой с мужскими половыми органами, и ни за что никто не догадается, какой длины были ее руки, которые не помещались в материнском чреве еще до зачатия. Отец, который зачинал ее в пьяном состоянии, не смог вспомнить имени своей партнерши во время оргазма. Она не обиделась, потому что думала, что занимается сексом с иностранцем. А вот и прекрасная пора беременности. Врачи единодушны. У вас будет ребенок. А кто это. Это не кто, а что, и не некто, а кто-то с потом под мышками. Пусть у вас родится красавец-ребенок. Я просто хочу красавца, и у нее по этому поводу есть предложение пять месяцев не ходить в рестораны, и, может быть, этот красавец-ребенок успеет наесться ее плотью и будет не от мира сего. Идеальная пара, и идеальное трио. Такой должна быть наша семья.

И никакие временные водостоки не источали зловония канализаций. У нее начиналось все с умеренных схваток, и удары в живот ребенок совершал слабые, необходимые для того, чтобы осознание факта его скорого появления у стенок ее вагины поглотило присутствующих рядом с территорией его мочеиспускания. У него оказалось слишком много причин почувствовать себя ненужным на планете, которая превращала его девичий голос и плавный вздох неудовлетворенности его индивидуума в половину его спектакля, отыгранного всецело в павильоне его предков. Тогда, когда все кончали жизнь самоубийством, ребенок выводил пятна на простыне своей мамы. Ему не нужен был спинной мозг, чтобы ощутить спираль корабля, который уже уносил его в проекцию гончих псов. В этом смешном мире он уже не плакал от слез, а смеялся от них. Им завладело желание упомянуть о своем отце, когда тот встал на корточки и, не желая беспокоить своего начальника пустыми просьбами, начал лизать паркет, а его не поняли и расстреляли беспомощными солдатами в день рождения его единственного сына, которого все приняли за дочь.

Немного лишнего выпила их мать, она не приняла участия в омовении их отца, там уже и так было много матерей, которые забыли однажды сделать то же самое со своими детьми, и у них проснулся инстинкт самоомерзения, но у детей по этому поводу есть считалочка. Ее никто не слышал и, придумав ее, все разошлись по домам, и лишь во сне они вспоминают о ней, потому что она сама их навещает и обращается с просьбой не будить ее произнесением их выспавшихся родителей. Спасибо за вашу нацию, и спасибо за историю, которую вам не сложно все время повторять. То есть, сначала вы копошились в плацентах своих отцовски любимых матерей, и в скором времени занимали место среди забавных принадлежностей каждой любвеобильной семьи. У вас появлялись любовницы, которые иногда становились любовниками, и итогом всегда являлись вы, такие необходимые и вовсе не новорожденные, а вовсе никогда не рожденные обладатели волос на лобках и умеющие сказать достаточно слов, чтобы признаться в любви и появиться вновь в полуумершем теле неопытности. В плоть вливаются литые стоны и упругие двигатели.

По утру мы не найдем положенной порции манной каши и откажемся от своих привилегий иметь продолжателей родов.

В намеке на раны под кожей груди прячется живой ребенок наших умерших душ.

А живая мать все еще расспрашивала своих соседок с уже слегка заметными животиками, что им понравилось из недавно просмотренных кинофильмов и прослушанных песен. Все согласились с ее мнением, а мнение маленького ребенка уплывало со многими другими мнениями не родившихся вовремя детей в призму в руках сборщицы сперматозоидов.

1.04.01

* * *

Не нужен был этот взгляд. О его ненужности заговорили руки, обвившие шею. О нем уже написали в газетах, и его носитель еще смотрел, но уже понимал ненужность этого взгляда. Он был не нужен, как ребенку были не нужны его сны, которые становились кошмарами. И ей этот взгляд был не нужен. Ей было не сложно понимать происходящее, не смотря в глаза, взгляд которых был не нужен. Не нужен, как весь этот мир в перевернутом виде, который становится невидимым, когда ненужные взгляды пытаются его найти. На последнем угасшем фонаре остались частицы этого взгляда, они проигнорировали усталость фонарного света, и непринужденно осели на нем. Все, что могло оправдать этот изначально бессмысленный взгляд, уже давно превратилось в тягостное воспоминание, беспокоившее тех, кто обвивал шею руками, но не смог удержать этот взгляд, и тот высвободился из глазных яблок, и распространился в пространстве. Вскоре влияние этого взгляда будут изучать, и те, кто на мгновение задумается о его ненужности, наверное будут писать научные работы. Потом не появится еще один такой же взгляд, совершенно ненужный, который не должен был появляться, а всем будет казаться, что их становится все больше и больше, но этот взгляд, единичный порок глаз, возник всего лишь однажды, и теперь никогда не будет повторен, потому что именно он был не нужен и беспомощен в борьбе со своей обреченностью на ненужность. Со временем все забудут, кто породил этот взгляд, но он останется, каким бы ненужным он ни был. Из-за чего он произошел, уже забыли, и множеством предположений и догадок повествовалось о его возникновении. И ночью он будет сниться самым чувствительным людям, которые его не будут понимать, но смысл которого им будет не нужен. А всем остальным он будет приходить в одеждах любимых людей. Но никто не сможет уверенно говорить о том, что он вообще когда-либо жил в этом мире. Таким ненужным был этот взгляд...

10-11 апреля 2001 года, Киев

x x x

Ее обманули. Долго не подозревая о том, что можно разучиться верить во что-либо, она испытала облегчение от того, как ветер растрепал ее волосы. Будучи совершенно недосягаемой для глаз прохожих, она старалась слушать очень внимательно стон радуги, а где-то в распоротом ливнем пространстве притаились глупые глаза ее детского лица, которое она утратила, когда ее обманули. А ведь все было таким многообещающим, и эти брызги летнего моря за окном, совсем не назойливое чтение стихов на только что выдуманном языке, и пластилиновый мир лиц с запахом ночи, вплывающий в свежесть утра... На балконе рождался свет солнца. Наверное, после того, как ее обманули, ей стало легче говорить правду, не испытывая боли или сожаления. Она могла сказать очень легко о том, что она сделает счастливым любимого человека, которого еще не любит, но который уже знает правду о ней. А он, как оказалось, знал ее всегда. И ему хотелось во многое не верить. Лишь догадываться. И обман был не закономерен. Она созналась в том, что она может обмануть, но остаться искренней в своем обмане. Поэтому у него было разорвано сердце, когда она разучилась обманывать, а она вздохнула с терпкой радостью на губах. Теперь она знала цену своей лжи...

26.04 – 3.05.2001, Киев

x x x

Некому было любить эти губы. Их запах редко менялся, так как к ним не прикасались чужеродные молекулы. В немом хороводе звуков всех заброшенных переулков эти губы умели мечтать о буквальной любви, телесной и взаимоощутимой. Тем не менее, их никто не замечал, и иногда им было сложно принимать пищу или пропускать в ротовую полость всевозможные напитки. Но были люди, которые посвящали жизнь этим губам, и никто не мог знать, сколько эти губы смогут еще просуществовать без любви. У нее были эти губы. Она не выдавала беспокойства по поводу отсутствия губ у всех остальных, кого она видела рядом. Эти губы были такие же чужие для нее, как и многие другие губы, которые никто не мог прикусить, облизать и заставить сворачиваться гармошкой. Но она засыпала и думала о том, что у нее вовсе нет губ, они просто видятся ей в зеркале. И не было губ более несуществующих, нежели эти губы, которые ей не принадлежали. Ей действительно часто верилось в то, что эти губы она лишь на время заимствовала у него, носителя белых костюмов, и пьющего лимонные настойки, от чего губы его становились горькими и липкими. Она громко чихала и выплевывала желчь, не используя губы, когда это было возможно, и он ей позволял свои губы забирать себе. У нее не получалось делиться своими губами, а ей хотелось этого. Но был лишь однажды момент, когда их дети, добравшись к прелюдии их поцелуя, ощутили их губы на своих ладошках и на своих щеках, и облизывая ладошки, их каждый ребенок переставал ощущать свои половые органы, и осознавал удивительным образом ненужность своих губ, которые и по сей день некому было любить.

03.05.01, Киев