Текст книги "Институты знания и технологии власти в современной модели экономического управления (СИ)"

Автор книги: Олег Кустов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кустов Олег
Институты знания и технологии власти в современной модели экономического управления

Соловьев О.Б. Институты знания и технологии власти в современной модели экономического управления // Вопросы философии. – 2009. – ? 8. – С. 17-27.

Институты знания и технологии власти в современной модели экономического управления

В модели экономического управления, объемлющей традиционные формы государственного регулирования экономики с возможными постиндустриальными инновациями в управлении и финансовой системе, суммируются два вектора – вектор собственно экономического развития общества и вектор реализации властных технологий. Первое в отечественной философии описывалось прежде в терминах социально-исторической теории К. Маркса, позднее на основании экономических моделей Дж. М. Кейнса, Ф. фон Хайека, М. Фридмана. Вместе с тем именно субъект власти и смысла решает, что нужно знать, какие инновации нужны обществу, на кого они «работают»: делают ли они богатых ещё богаче, а бедных беднее. Как отмечает Б. А. Лиетар: «Реальная проблема – не в том, произойдут или нет изменения в денежных системах (они уже идут), а в том, понимаем ли мы, что подразумевается под такими изменениями» [1]. Иными словами, необходимо разработать такую модель экономического управления, при которой инновации не вступают в противоречие с реализацией властных технологий, но обеспечивают свободное развитие, а не один только потребительский бум, стимулируемый кредитами и ведущий к обнищанию масс в случае девальвации национальной валюты или дефолта по долгам государственных корпораций. Для достижения этого понимания воспользуемся исторической моделью М. Фуко, оперирующей понятиями суверенитета, дисциплины и контроля.

Общества дисциплины: экономическая теория К. Маркса

Согласно исторической модели М. Фуко, общества дисциплины приходят на смену обществ суверенитета в XVIII-XIX вв. Их расцвет приходится на эпоху, непосредственно предшествующую мировым войнам. В отличие от обществ суверенитета, дисциплинарные общества ориентированы не столько на сбор налогов с населения страны, сколько на организацию фабричного производства и сопутствующих ему гигантских пространств изоляции, отношения между людьми в которых строго регламентированы, не подвержены пересмотру и не являются предметом обсуждения. Власть организует эти пространства таким образом, чтобы человек проводил в них большую часть своей жизни: с детства семья и школа ограничивают круг его общения и, в известной степени, подчиняют своему уставу, который, как и устав воинской службы, выверяет поведение в соответствии с казарменным распорядком, исключающим тлетворное влияние улиц и площадей. Тюрьма и больница – пространства изоляции, что называется, par excellence. Вместе с тем "идеальным" изоляционным проектом выступает заводское и фабричное производство, которое концентрирует и распределяет пространство и упорядочивает время с целью такого расположения производительных сил в пространственно-временном континууме, чтобы полученный результат превышал сумму изначальных сил.

Теория прибавочной стоимости К. Маркса описывает экономический базис этих обществ, индустриальную стадию капитализма. На смену простому товарному производству обществ суверенитета (Т>Д>Т) приходит расширенное, основанное на наёмном труде капиталистическое производство дисциплинарных обществ (Т>Д>[СП+РС]>Т">Д"). Появляется спекулятивный капитал (Д>Д"); начинается ускоренное развитие науки и техники. В описанной К. Марксом капиталистической общественно-экономической формации инновации возникают, как правило, за пределами традиционных производств. Так, заслуга изобретения механического ткацкого станка принадлежит Эдмунду Картрайту, священнослужителю по роду занятий. В британскую текстильную промышленность фабрики были внедрены Ричардом Аркрайтом, производителем париков, а не самими ремесленниками или торговцами, которые поставляли им сырьё и обеспечивали заказы.

Развитие производства преимущественно за счёт средств производства это, по словам В. И. Ленина, «настоящее „производство для производства“, – расширение производства без соответствующего расширения потребления» [2]. Последнее заключает в себе противоречие, которое соответствует самой природе капитализма в обществах, которые мы вслед за М. Фуко называем дисциплинарными. На известной ступени общественного развития противоречия между растущим обобществлением производства, усиленным концентрацией и централизацией капитала, и частнокапиталистической формой присвоения, между малочисленным классом собственников и большинством трудящихся, лишённых средств производства, становятся антагонистическими, что приводит к социальному взрыву. Как самодовлеющая цель, технологическое развитие производительных сил общества происходит без соответствующего расширения потребления, «утилизации технических завоеваний массой населения». Ограниченное вследствие нищенского состояния потребление народных масс, вне всякого сомнения, противоречит безграничному, ныне в прямом смысле этого слова, стремлению к расширению капиталистического производства.

Именно это противоречие было констатировано К. Марксом во многих положениях «Капитала», в частности: «Последней причиной всех действительных кризисов остаётся всегда бедность и ограниченность потребления масс, противодействующая стремлению капиталистического производства развивать производительные силы таким образом, как если бы границей их развития была лишь абсолютная потребительная способность общества» [3]. Закономерным выводом становится мысль К. Маркса о монополии капитала как приговоре общественной системе капиталистического хозяйствования:

«Вместе с уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения (процесса обобществления производства), возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растёт и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают того пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьёт час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» [4].

От дисциплины к контролю: экономическая теория Д. М. Кейнса

Какие инновации позволили современному капитализму избежать тех непреодолимых противоречий на путях социального развития, что в начале прошлого века привели к великой депрессии в США и утверждению фашизма в Европе и большевизма в России? Опираясь на социально-историческую концепцию К. Маркса и более поздние теоретические результаты, в частности, на работы М. Хайдеггера, мы можем заключить, что фундаментальная причина социального движения состоит в совершенствовании техники. По К. Марксу, техническое развитие приводит к смене общественно-экономических формаций. М. Хайдеггер, примиряясь с "тайной планетарной сверхмощи неосмысленной сущности техники", полагал, что нацизм и большевизм возникают как результат встречи планетарной техники с современным человеком [5], при этом технику никогда не удастся взять под контроль просто волевым человеческим усилием: "Техника, чьё существо есть само бытие, никогда не даст человеку преодолеть себя. Это означало бы, что человек стал господином бытия" [6].

Соответствие между типом общества и типом машины было вполне очевидным и для Ж. Делёза, хотя он и не считал, что машины определяют тот или иной тип общества, но был согласен с тем, что машины выражают собой социальные формы, которые их производят и используют [7]. Общества суверенитета использовали рычаги, тяги, часы; более поздние дисциплинарные общества оснастили себя машинами и использовали энергию, подвергаясь «пассивной опасности» энтропии и «активной опасности» саботажа. К началу прошлого века в промышленных технологиях к видимому миру рычагов, шатунов, осей и коленчатых валов добавился невидимый мир атомов, электромагнитных волн, электронных потоков, бактерий и вирусов. Общества контроля изобрели кибернетические машины и компьютеры, пассивная опасность которых – зависание, а активная – пиратство и внедрение вирусов.

Трансформация общественных отношений, как на уровне хозяйственной практики, так и прослеживаемая в экономической теории, позволила использовать капитализм для большинства членов общества. Каким образом капиталистическая общественная система осуществила технологическую эволюцию, приведшую к тому, что Ж. Делёз назвал «мутацией капитализма», – от капитализма концентрации ради производства и собственности к капитализму сверхпроизводства? Если общества надзирания и принуждения времён «Капитала» К. Маркса завоёвывали рынки путём создания дисциплинарных пространств, понижения стоимости товаров и специализации производства, современный капитализм захватывает контроль, фиксирует обменные ставки и видоизменяет продукцию. Наряду с развитием техники основанием «мутации капитализма» послужило то обстоятельство, что общество это система с рефлексией, изменяющая саму себя, реализующая механизмы не только собственно научно-технического развития, но и механизмы осознанных социальных преобразований. Осознание капитализмом своей социальной функции произошло в результате рациональной оценки экономической эффективности комплексного изменения системы хозяйствования и социальных институтов. К. Маркс, а затем и В. И. Ленин оказали «услугу» современникам и потомкам, разъяснив, в чём должно заключаться главное направление экономического и государственного развития капитализма. Обществу предстояло создать массового потребителя, способного обладать высоким покупательным спросом. Этот потребитель будет заинтересован в развитии, а не уничтожении капитализма, причём в развитии таком, какое проявляется в неизменном повышении уровня жизни большинства членов общества, а не только верхушки имущественной пирамиды. Другого выхода быть не может – экономическая теория К. Маркса и Ф. Энгельса недвусмысленно эксплицирует, чем завершается стихийное, неконтролируемое политическими и экономическими социальными институтами развитие капитализма. В. И. Ленин, в свою очередь, практически доказал, каким социальным взрывом чревато массовое обнищание населения в периоды кризисных явлений или затяжной войны.

Дисциплинарное общество осознало свою социальную функцию, когда Ф. Д. Рузвельт взялся за осуществление нового курса, с которым сочеталась принципиально новая экономическая теория спроса и государственного экономического регулирования – «Общая теория занятости, процента и денег». Её автор британский экономист Дж. М. Кейнс считал, что экономика не столько наука о мышлении в терминах моделей, сколько искусство выбора моделей, соответствующих постоянно изменяющемуся миру. Проанализировав причины и последствия изменения стоимости денег, влияние инфляции на распределение доходов, зависимость между ожиданиями в изменении цен и процентными ставками, учёный сделал вывод, что приоритетом денежно-кредитной политики является поддержание стабильности внутренних цен, а не завышение курса национальной валюты, как это делало английское правительство после первой мировой войны. При этом Дж. М. Кейнс настаивал на отсутствии автоматической балансировки между ожидаемыми сбережениями и инвестициями и высказывал мнение об ошибочности трудов К. Маркса в научном плане и бесполезности их для капитализма 1930-х гг. Между тем именно в стимулировании выхода из депрессии за счет роста покупательной способности населения при условии использования государственных средств и состояло открытие Дж. М. Кейнса. Он полагал, что рост потребления создаёт рабочие места и тем самым способствует оздоровлению экономики. В открытом письме Ф. Д. Рузвельту, провозгласившему две цели своей политики – реформы и оздоровление экономики – он писал:

«Следующее размышление относится к технике самого оздоровления, объектом которого является увеличение национального продукта и занятости населения. В современной экономической системе всё производимое выпускается для продажи; и объём производства зависит от покупательной способности, взятой по отношению к первоначальной стоимости продукции, которая, как ожидается, поступит на рынок. В широком смысле, и увеличение производства поэтому зависит от величины покупательной способности, взятой по отношению к первоначальной стоимости продукции, которая, как ожидается, поступит на рынок. В широком смысле, производство поэтому не может возрасти, пока не заработает хотя бы один фактор из трёх. Людей следует побуждать тратить больше из тех доходов, что у них есть. Это побуждение может исходить либо из мира бизнеса, либо из возрастающего доверия к будущему, либо из низкой процентной ставки: всё для того, чтобы создать дополнительный текущий доход у наёмных работников, что и происходит, когда увеличивается переменный либо постоянный капитал страны. Также и общественная власть может быть призвана для оказания помощи в деле обеспечения дополнительного текущего дохода путём расходования заимствованных средств либо денежной эмиссии. В трудные времена нельзя ожидать, что первый фактор будет сколько-нибудь существен. Второй фактор начинает работать как вторая волна атаки на последствия кризиса после того, как началось восстановление за счёт денежных расходов общественной власти. Вот почему только от третьего фактора мы можем ожидать первоначальный основной импульс» [8].

Для решения поставленных задач требовалось государственное вмешательство в экономику – не тотальная государственная монополизация отраслей промышленного производства, а правительственное регулирование жилищного строительства, сельского хозяйства, военно-промышленного комплекса, создание необходимой для бизнеса инфраструктуры. Другими словами, планирование в умеренных масштабах, какое было осуществлено Ф. Д. Рузвельтом. Таким образом обществу было задано направление перехода от властных технологий с открытым характером, открытость которых состоит в явном надзирании и принуждении к труду, к властным технологиям, которые манипулируют людьми, соблазняя их как потребителей. Принуждение становится скрытым, надзирание превращается в контроль, осуществляемый при помощи высоких технологий, которые собственно и характеризуют вступление в постиндустриальную эпоху инновационных решений. С развитием информационных технологий традиционные факторы производства – земля, труд и капитал – потеряли былое значение и уступили его другому источнику прибавочной стоимости и наращивания капитала – знанию.

Монетаризм и рейганомика: «шаг вперёд, два шага назад» в постиндустриальной экономике обществ контроля

Отношение к кейнсианской модели к середине 1970-х гг. стало определяться качественно новым уровнем развития техники и производительных сил. Новый уровень потребления размыл границы классового деления общества на капиталистов и рабочую силу. В развитых странах число наёмных работников, приобретающих на заработную плату не только предметы потребления, но и средства производства (путём скупки акции предприятий), а также вкладывающих свои сбережения в государственные и корпоративные долговые обязательства, стало сравнимо с числом рабочих, не владеющих акциями и облигациями. Однако уровень жизни и тех и других не позволяет причислять их к описанному К. Марксом пролетариату. Не удивительно, что М. Тэтчер называла Дж. М. Кейнса "динозавром", а Р. Рейган с 1983-го года стал реализовывать политику, основным принципом которой стало дерегулирование. В экономической науке восторжествовали волновая теория Ф. фон Хайека и монетаризм М. Фридмана. Стабильности цен начали добиваться на путях неинфляционного роста количества денег, ограничив способы государственного регулирования экономики налоговым и бюджетным механизмами. Для постиндустриального общества, когда равновесные цены и объемы производства сразу реагируют на изменение ситуации, к примеру, на появление новой технологии, это был тактически оправданный шаг, позволяющий дать новый импульс предпринимательству и добиться достижения известных политических целей. Монетаристская денежно-кредитная политика, при которой изменения роста денежной массы определяют изменения интенсивности роста номинальных доходов, и возникла в обществе с высоким уровнем жизни и таким уровнем развития производительных сил и производственных отношений, какой приводит к тотальному господству информационных технологий.

Вместе с тем дерегулирование экономики и отсутствие существенных социальных гарантий со стороны государства не может не усиливать имущественный разрыв в обществе. Рост благосостояния населения США и стран Западной Европы обязан не столько монетаристским мерам, сколько общей тенденции развития техники и глобализации, выводящей социальное напряжение вовне – в страны «третьего мира». Однако этот якобы высокий уровень жизни относителен и при детальном рассмотрении оказывается спорным. Так, в результате осуществления монетаристского денежно-кредитного контроля над потреблением работодатель фактически отменил «семейную ренту» – негласное соглашение, по которому наёмный работник получал заработную плату, позволяющую ему содержать жену и детей. Накануне американской промышленной революции 1830-х гг. филадельфийский профсоюз предупреждал своих членов:

«Противьтесь привлечению к труду ваших женщин всеми доступными вами средствами и всеми силами! Мы должны получать достойное вознаграждение за свою работу, чтобы содержать наших жён, дочерей и прочих домашних... Капиталисты хотят заставить трудиться каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребёнка; не поддадимся же на их уловки и не позволим им забрать у нас семьи!» [9].

Как отмечает П. Дж. Бьюкенен: «При сельскохозяйственной экономике рабочим местом был дом, где муж и жена вместе трудились и вместе жили. В индустриальной экономике мужчина покидает дом, чтобы работать на фабрике, а жена остаётся и приглядывает за детьми. Сельскохозяйственная экономика подарила нам многочисленную семью; экономика индустриальная ввела в обращение семью-ячейку. А в постиндустриальной экономике оба супруга работают в офисе, так что с детьми дома оставаться некому – да и детей может вообще не быть» [10].

Общество, в котором оба супруга вынуждены (или соблазнены) трудиться, чтобы обеспечить детям достигнутый ими, в том числе и за счёт долгосрочного кредитования, уровень жизни, вряд ли может считаться обществом социального благоденствия. В нынешней ситуации мирового кризиса капитализма «государство всеобщего благосостояния» по-прежнему остаётся целью социального прогресса большинства цивилизованных стран, хотя модели экономического управления наиболее успешных в этом отношении государств – Швеции, Норвегии, Лихтенштейна, Монако, Швейцарии, Новой Зеландии – по причине своеобразия их экономических или природных условий не могут быть образцовыми для остальных.

Изменения, происшедшие на финансовом рынке за последнюю треть века, явились результатом постиндустриального экономического развития и привели к качественному пересмотру способов получения прибыли крупным финансово-банковским и промышленным капиталом. Так, вместо ссуд предприятиям банки всё больше предпочитают предоставлять потребительские займы населению, используя при этом кредитные платёжные карты и другие электронные средства информационного тысячелетия. Тем самым посредством финансового рынка реализуются властные механизмы обществ контроля. М. Фуко называл их технологиями соблазнения и манипулирования: человек отныне не человек-заключённый, но человек-должник.

Капитализм, который ведёт в никуда: между надзиранием и контролем

Возникновение гигантского имущественного разрыва в постсоветском обществе стало следствием реформирования экономики по монетарному образцу. Выбор монетаристской модели экономического развития был обусловлен позицией международных финансовых институтов, прежде всего, Всемирного Банка и Международного Валютного Фонда, кредитование инфраструктурных изменений российской экономики со стороны которых в 1990-х гг. осуществлялось при условии реформирования общественных отношений на путях рыночной либерализации цен под девизом "Рынок решает всё". При этом поддержание государствами-кредиторами, входящими в состав ВБ и МВФ, устойчивых в длительной перспективе темпов своего социально-экономического развития также основывалось на монетаристском тезисе о том, что рыночная система хозяйствования сама по себе в силу внутренних тенденций стремится к стабильности и саморегулированию. Роль государства в экономике была сведена к контролю над денежным обращением в сфере прироста денежной массы и инфляционных ожиданий. Любое другое государственное вмешательство в экономику стало рассматриваться как вносящее диспропорции в рыночные отношения в целом и экономическое управление в частности.

Падение военных режимов в середине 1970-х гг. в Греции, Португалии и Испании, а затем в начале 1980-х в Турции и Латинской Америке (Перу, Аргентине, Уругвае, Бразилии) сменилось распадом Варшавского Договора и появлением на постсоветском пространстве нескольких десятков государств, нуждающихся в средствах для структурной перестройки экономики и образа жизни. Это было время утверждения всей полноты монетаризма в экономическом управлении государств-кредиторов и, как следствие, их заёмщиков. Между тем монетаристская модель если и могла быть применена на постсоветском пространстве, то исключительно к странам Центральной и Восточной Европы, которые могут рассчитывать на помощь Евросоюза в случае финансового и экономического коллапса, саму возможность которого и призвана не допустить модель М. Фридмана. Американский учёный, однако, не предполагал, что последовательная реализация монетаристской денежно-кредитной политики приводит к «закредитованности» рынка, когда не нехватка денег выступает главной причиной возникновения депрессии, а как раз наоборот – постоянная денежная эмиссия является причиной переизбытка денежной ликвидности и, как следствие, многократно завышенной стоимости финансовых инструментов, обращающихся на мировом и национальных финансовых рынках, как в сегменте ценных бумаг и срочных контрактов, так и в сегментах валют и межбанковского кредита. С 2007-2008 гг. «кредитный пузырь» сдувается в реальном секторе экономики США и Евросоюза или лопается, как в странах, наиболее зависимых от кредита – Исландии, Венгрии, странах Балтики и Центральной Азии.

Основанная на постоянном росте потребления, монетаристская модель эксплуатирует властные технологии скрытого характера – технологии соблазнения и контроля, применение которых обозначает наступление постиндустриальной эпохи. Наёмный работник устраивается на работу не потому, что в отсутствии таковой ему нечего будет есть и негде будет жить, как это было в дисциплинарных обществах, принуждавших пролетариат продавать рабочую силу, но потому что соблазнён более высоким уровнем жизни. В погоне за дорогостоящим продуктом он берёт кредит и таким образом вынуждаем оплачивать его на протяжении достаточно длительного периода жизни. Принуждение сменяется контролем, язык аналогий между пространствами изоляции – цифровым языком ультраскоростных форм контроля в открытых пространствах. Как замечает Ж. Делёз, это хорошо видно на примере заработной платы: «завод представляет собой такой организм, который стремится поддерживать свои внутренние силы в точке равновесия как можно более высоким производством и как можно более низкой заработной платой; однако в обществах контроля корпорация заменяет собой завод, корпорация – это душа, это газ. Конечно, и на заводах была система поощрений и премий, но корпорации заходят гораздо дальше и навязывают постоянную модуляцию заработной платы, порождая состояние вечной метастабильности, которое приходит благодаря соревнованиям, конкурсам и крайне забавным коллоквиумам» [11]. Личное соперничество, противопоставляющее одного работника другому, это самый сильный импульс, используемый корпорациями для мотивации повышения производительности труда, который всё более основывается на росте знания и информатизации производства. На смену изолированных пространств школ и заводов приходят деформирующие сами себя, постоянно изменяющиеся пространства транснациональных корпораций и институтов непрерывного образования.

В новом веке российская власть широко использует технологии обществ потребления – технологии соблазнения и контроля. Это происходит в обществе, в котором уровень жизни кардинально отличается от западных стран. Так, результатом проведения монетаристской денежно-кредитной политики стала небывало высокая дифференциация реальных доходов населения Российской Федерации. Согласно данным МЭРТ, разница в доходах между десятью процентами наиболее и наименее обеспеченных категорий граждан составляла 14,5, 14,8, 14,9 и 15,3 раза в 2003-2006 гг. соответственно. Безнадежная бедность – вот основная характеристика пролетариата эпохи К. Маркса и Ф. Энгельса. И ныне покупательная способность большинства трудоспособного населения страны немногим превышает прожиточный минимум. Процессы централизации капитала и уменьшения платёжеспособного спроса, описанные К. Марксом, В. И. Лениным, С. Н. Булгаковым и др., сегодня, как и сто лет назад, создают экономические и политические риски для общества, из тупика плановой экономики ткнувшегося в тупик монетаризма.

В то же время в условиях разрастающейся бюрократизации, шаткости прав на собственность, отсутствии инвестиций в инфраструктуру и колоссальном росте коррупции Россия, как прежде – из феодализма в коммунизм, предпринимает попытку из государственно-монополистического «развитого социализма», минуя четверть века кейнсианского регулирования, вступить в современный постиндустриальный капитализм. В отсутствии потребителя (кредитоспособного заёмщика) и кредитора (национальной банковской системы с частным капиталом и реальным притоком инвестиций) монетаристская денежно-кредитная политика задействует технологии соблазнения, обрекая население на увеличение потребления без достижения соответствующего уровня развития производительных сил. Это заведомо ведёт к деградации кадрового потенциала страны, к всецелой зависимости национальной экономики от мировых цен на сырьевые товары, что противоречит самой идее обществ контроля не принуждать, а соблазнять к труду, не заставлять, а образовывать, не ввозить, а производить научные и информационные инновации. Налицо противоречие между резким увеличением потребления за счёт кредитования и всяческого поощрения к кредиту и уровнем развития производительных сил, соответствующим дисциплинарному обществу, в котором кредитование широких масс населения в силу ничтожности их доходов не допускалось и допускаться не может. При всей очевидности нефтевластия, недооценки труда и чрезвычайно низких реальных доходах населения в обществе до сих пор не сознаётся опасность применения технологий потребительского соблазнения – технологий обществ с высоким уровнем жизни и более чем полувековым устойчивым развитием.

Другое противоречие между властными технологиями, с одной стороны, и развитием отечественного производства товаров и услуг, с другой, заключается в самом характере экономического управления. Использование технологий манипулирования общественным мнением, технологий формирования картины реальности такой, какая нужна власти, при помощи средств массовой информации «работает» в обществах постиндустриального развития, классовые противоречия внутри которых преодолены либо в силу глобализации, когда вместе с открытием трудоёмких производств вынесены в страны «третьего мира», либо в силу реализации модели «социального государства» для большинства населения. Убеждать же граждан дисциплинарного общества, пусть даже при условии тотального контроля за электронными и печатными информационными средствами, в том, что «вкалывать надо больше», при нехватке у них средств для покупки товаров первой необходимости занятие неблагодарное и чреватое социальным недоверием и, в конце концов, взрывом. При этом репрессивный аппарат государства до сих пор строится на властных технологиях надзирания и принуждения к труду – технологиях общества дисциплины прошлого столетия. Этот явный разрыв между надзиранием, с одной стороны, и соблазнением к потреблению, с другой, порождает социальную напряжённость и не может не сказываться на монетаристской модели управления рынком в сторону корректировки её к большей степени государственного регулирования рыночных отношений. Однако это лишь полумеры.

В современную модель экономического управления наряду с такими факторами производства как земля, труд и капитал должны быть включены институциональные формы получения и организации знания. Роль научного сообщества не может и не должна ограничиваться разработкой экспертных оценок экономического развития страны , к которым и прибегают-то впервые за последние двадцать лет. Уровень производительности труда на одного занятого в российской экономике по паритетам покупательной способности составляет 27 % от уровня производительности в США и 42 % от уровня в Германии и Японии. Это означает, что российская экономика находится на уровне развития Западной Европы конца 1960-х годов и Южной Кореи начала 1990-х. Очевидно, что с такой экономикой и продолжением монетаристского курса никакого высокотехнологичного рывка не сделать, даже если инновационный путь развития и декларировать политически. Провозглашалось политической властью и превращение России в международный финансовый центр. Как видим, смыслы, декларируемые субъектом власти, зачастую идут вразрез со знанием реальной экономической ситуации в стране. Выявление технологического паритета с другими странами, областей отставания от мирового уровня, глубоких разрывов между фундаментальными исследованиями и внедрёнными в хозяйственную практику технологиями требует включения науки, как института знания и субъекта смысла, в выработку и в некоторых – наиболее важных, судьбоносных для социально-экономического развития страны – случаях принятие властных решений. Создание единой системы государственного прогнозирования, с помощью которой субъект власти на научной основе определял бы приоритеты стратегического развития страны, концентрируя усилия на базовых направлениях, необходимо в такой же степени как единые инновационные цепочки, где уже есть все звенья – от идей до их коммерциализации.